Белый Север. 1918

— Но почему, Маруся? Почему ты решилась это написать? Потому, что Октябрь стрелял в тебя?

— Знаешь, — девушка низко опустила голову. — Ты вот сейчас рассказал мне о невозможном. О таком, во что невероятно трудно поверить. И я скажу такую же вещь. Вот тебе правда, и делай что хочешь с ней. Это не потому, что Октябрь стрелял в меня, стрелять как раз было понятно и правильно в его ситуации… бывает время, когда надо стрелять по своим. Не в том дело. Дело в том, что большевики, как бы ни были прекрасны и правильны и сами они, и их коммунистические идеи, идут сейчас против своего народа. А ваше правительство, как бы ни было оно убого со своими буржуазными идейками, стоит сейчас за свой народ. Вот и все. Потому я буду сражаться на вашей стороне и против них.

— Сражаться… но как, Маруся?

— Мефодиев сказал, я могу поступить на службу в ваш отдел народного просвещения… у большевиков это называется пропагандой. Условия моего освобождения запрещают государственную службу, но Мефодиев берется сделать для меня исключение.

— Мефодиев… а когда ты собираешься сказать ему, что передавала большевикам все, что он тебе рассказывал? До поступления на государственную службу или после?

— Я уже ему рассказала.

— И как он отреагировал?

— Так же, как ты. Попросил меня не делать так больше.

Максим уронил голову на руки. Многовато всего для одного вечера.

И тогда Маруся положила руку ему на плечо — в первый раз за все время дотронулась до него сама, по своей инициативе. Девушка была совсем близко, он чувствовал тепло ее тела, запах, глубокое частое дыхание. Ее грудь высоко вздымалась под несколькими слоями ткани, на щеках выступил румянец, губы дрожали, но взгляд оставался твердым.

— Время и вправду позднее, — Маруся заговорила с необычной для нее неуверенностью, почти робостью. — Никакого извозчика ты уже не найдешь. Да и… не нужно извозчика. Если хочешь, я останусь у тебя.

Максим поднял глаза. Маруся по-прежнему была чрезвычайно эротична в своей строгой одежде. В ней была изюминка, была пылкость — все-таки хорошенькая Надя смотрелась рядом с ней мило, но простенько. И Маруся явно имела в виду именно то, чего он хотел после первой же встречи. Эх, женщины… продолжи он бегать за ней — она так и смотрела бы презрительно сквозь него, хоть спасай ей жизнь раз в неделю по расписанию. А стоило начать ее игнорировать — вот, предлагается сама.

Но эти люди из списка… Многие их них теперь мертвы, хотя еще не знают об этом. Заняться сексом сейчас — все равно что на трупах.

— Конечно, оставайся, — Максим дружелюбно улыбнулся. — Спи в моей постели, белье хозяйка вчера чистое постелила. А я на диванчике в гостиной лягу. Утром посажу тебя на трамвай до госпиталя. Тебе надо как следует встать на ноги, прежде чем вступать в битву за свой народ.

Глава 23 Что, подзабыли семнадцатый годик?

Декабрь 1918 года

— Миха, ты же это все затевал ради хлеба. Так вот он, тот хлеб. Плохой хлеб, что ли?

Половой как раз поставил на стол блюдо пирожков с вязигой — так называли содержимое рыбных позвоночников, на вкус слегка специфическое, но довольно нежное. Калитки в этой чайной больше не подавали — ржаная мука в Архангельске сделалась редкостью, город перешел на европейскую пшеницу.

— Да хлеб-то хороший, отличный хлеб.

Миха запихнул в рот сразу половину пирожка, смачно запил чаем.

— Отчего же ты вечно брюзжишь? Ну, что опять не по тебе?

— А то, что не хлебом единым жив человек, — ответил Миха с набитым ртом, потом дожевал и добавил: — Замаялся уже ребятам про аресты твои растолковывать.

— Ну так это же отличные новости, что мы большевистское подполье накрыли! Теперь дела пойдут на лад, без внутренних-то врагов!

— Кому внутренние враги, а кому — соседи и товарищи, — буркнул Миха.

Максим тоскливо посмотрел в покрытое инеем окно. Очертания замерзшей гавани смутно проступали сквозь пелену метели. Темнота наконец-то сменилась бледным дневным маревом — часа на три, не больше. А как в июне было тяжко вести подпольную работу при почти круглосуточном свете!

— Мы это учли. Постарались проявить гуманность, — терпеливо объяснил Максим. — Этих людей судил гражданский суд, он смертных приговоров не выносит, только каторжные работы… Закончится война — начнутся амнистии.

— Это если кто зиму на Мудьюге переживет, — продолжал гундеть Миха. — Там и так уже чуть живые от голода все, и охрана измывается почем зря… Да и нам тут ненамного лучше. О восьмичасовом рабочем дне теперь можно забыть. Сверхурочные стали обязательными, и чуть не каждый божий день почитай, а зарплат с октября не видим. С сел пишут, подводная повинность совсем замучила, того-этого. Союзные офицеры даже через дорогу сами ленятся перейти, знай вози их, иродов… И мобилизация еще.

— Миха, дорогой ты мой человек, — проникновенно сказал Максим. — Ну ты же сам все отлично понимаешь. Идет война, всем непросто приходится. Но надо собраться и затянуть пояса. Иначе заразу большевистскую не одолеть. Военная необходимость.

— А муштра, которую новый генерал-губернатор ввел — тоже военная необходимость?