Белый Шанхай

Он очень изменился, хотя был все так же по-мальчишески поджар, слегка угловат. Отросшая челка распадалась надо лбом на две пряди. Он выглядел на свои тридцать семь, у крыльев носа появились первые морщинки.

Нина вторгалась утром в его ванную за какой-нибудь мелочью, но, найдя то, что нужно, не уходила.

Клим брился: одна щека в мыле, другая – гладкая, чистая. Взгляд в зеркале сосредоточенный. Усеянная родинками спина. Коротко постриженный затылок с двумя дорожками волосков, сбегающими на шею. За ухом – несмытый клочок пены.

Нина замечала маленькие подробности: когда Клим нагибался над раковиной, на его тощем смуглом животе появлялась тонкая складка; когда он поднимал руку с бритвой, впадина у ключицы становилась глубокой, а на предплечье выделялись голубые вены. Грудные мышцы, покрытые темной шерстью. Грубый белый шрам с левой стороны – военный трофей. Тускло поблескивающая цепочка с нательным крестом, накрученное вокруг бедер полотенце.

Клим замечал Нинин взгляд:

– Что?

– Ничего.

Она смущалась и отступала. Полная безысходность: ты можешь мечтать о нем, любоваться принадлежащей тебе красотой и в то же время понимать, что она тебе недоступна. Не помогут никакие ухищрения: наряжайся в роскошные платья, распускай кудри…

Клим глядел на нее отсутствующим взглядом.

Завести любовника? Страстного двадцатилетнего мальчика с золотистым телом? Или азиата – чтобы нарочно пасть ниже некуда? Нина как-то встретила на Нанкин-роуд высокого, модно одетого узкоглазого красавца. Оба приметили друг друга и, разойдясь, оглянулись. Упаси господь.

Неужели Клим не понимает, что он вынуждает ее думать о других мужчинах? Что так нельзя жить вечно?

А с другой стороны, ничего не получится из этой затеи. Она была счастлива с Климом лишь потому, что у них была любовь, пусть дурная, пусть изломанная. А если Нина подцепит себе кого-нибудь, то дело кончится лишь тем, что ее… На этот случай есть матерное, весьма точное слово.

Выход один: идти в аптеку и просить каких-нибудь успокоительных, заранее старящих сердце порошков, чтобы обо всем забыть раз и навсегда.

Нина то и дело вспоминала мелочи из прошлого: как они с Климом ехали на крыше вагона и целовались на ветру; вместе сочиняли глупейшие стихи для газеты – на годовщину революции, пекли в углях полученную за это картошку, и Клим жонглировал ею, остужая.

Нине казалось, что голодной зимой 1918–1919 года она была в тысячу раз счастливее, чем теперь. Новой любви у нее не будет – где она ее возьмет?

Клим знал, что Нина ревнует и обижается, но не собирался ничего менять.

«Он переболел мной, как оспой. Шрамы остались, но у него теперь все в порядке».

Это «в порядке» было особенно невыносимым.

Нина съездила к Фессендену, рассказала ему о предложении дона Фернандо.

– Очень хорошо, что Большеухий Ду первым проявил инициативу, – задумчиво сказал Стерлинг. – Передайте ему, что мы готовы к переговорам.

Нина заметила, что в углу его кабинета стоит птичья клетка, накрытая цветной шалью:

– Что это?

– Мой попугай. Ветеринар сказал, что он страдает от одиночества и потому выщипывает себе перья. Я перенес его сюда.

Нина отодвинула край шали. Внутри клетки сидела жуткая птица, похожая на куриную тушку с попугайской головой. Лиловая кожа просвечивала сквозь редкий красноватый пух.

– Мистер Фессенден – мой друг! – завопил попугай. – Я умный, быстрый и хищный! Я всех заклюю!

Он громко захохотал и полез по решетке вверх, перебирая серыми когтистыми лапами.

Ночью Нине приснилось, что она сама превратилась в ощипанного попугая в клетке. Этот кошмар был куда хуже того старого, почти забытого сна, в котором за ней гонялся безголовый петух.

3

Аэропланы для Народной революционной армии скупались по всему миру. Пока штаб находился в Кантоне, пароходы везли их разобранными на части до Гонконга, а дальше – вверх по Жемчужной реке. Теперь, когда штаб передвинулся в Ханькоу, груз надо было принимать в стане врага – в Шанхае, а дальше отправлять на дружественном советском пароходе вверх по Янцзы. Благо дело, за взятку решались любые вопросы на таможне и в службе охраны порта.

Лемуан настаивал, чтобы за британским аэропланом «Сопвит Снайп» ехал кто угодно, но не Даниэль. Слишком опасное это было занятие: Эдна перед смертью могла отправить телеграмму или написать письмо родственникам. Узнают Даниэля – посадят. Или поступят еще хуже – по законам военного времени.

Но Бернар никого не слушал. Тогда Поль Мари сказал ему:

– Я и Одноглазый поедем с тобой.

Даниэль отшучивался:

– Кто присмотрит за моим Мухой?

– Пусть барышни из канцелярии смотрят за собаками. Я буду присматривать за тобой, ибо ты мой друг. И я слышать ничего не хочу, если ты не согласен.

Сели на дружественный советский пароход, доехали до Шанхая. Враги суетились: вокруг иностранных концессий вновь выросла стена из баррикад и колючей проволоки. Солдаты курили у пулеметных гнезд и с подозрением смотрели на китайских беженцев, люто ненавидящих «белых дьяволов» и рвущихся под их защиту от своей узкоглазой родни.