Белый шарик Матроса Вильсона (Сборник)

«Трицикл», погромыхивая, прыгал по горкам вниз, бабки у калиток несердито ругались, куры мчались в подворотни, а двое-трое пассажиров орали от восторга. Остальные ребята бежали и придерживали «машину» за веревку, чтобы не занесло.

Но в конце концов не удержали. И веселье вмиг кончилось, потому что оказалось: маленький Вовка Пантюхин сидит в лебеде, тихонько плачет и встать не может. На плече кровь, а левой рукой пошевелить нельзя, видать, вывихнута.

Ох и перепугались все! И дома достанется, и Вовку жалко.

Яшка положил ему на плечо ладони:

— Не плачь…

Вовка всхлипнул еще, хныкнул, мигнул… и заулыбался осторожненько. Царапины затянулись на глазах. Яшка легонько потянул его за руку:

— Не бойся… Вот и все. Не болит?

— Не-а… — Вовка заулыбался уже шире — заплаканный, щербатый, доверчивый. И встал…

Больше в тот день не катались. Петух сказал, что нужно усовершенствовать тормозную систему. Погоняли на полянке мячик и разошлись. Есть захотелось. Но Стасик и Яшка обедать не пошли. Понимали в глубине души, что добром это не кончится, но слишком уж беззаботное было у обоих настроение. Стасик на сей раз не стал дуться, когда Яшка, отвернувшись, превратил подобранный в канаве вылущенный подсолнух в половинку мягкого каравая. Сказал только:

— Опять лишнюю энергию тратишь.

— Ага, — вздохнул Яшка. — А есть-то охота.

Веселые и вольные, как два воробья, заскакали они, запрыгали через весь город в клуб сетевязальной фабрики, где шла старая, но замечательная кинокомедия «Цирк». Об этом они прочитали на афишной тумбе на углу Пароходной улицы. Однако афиша наврала: самый ранний сеанс начинался не в четыре часа, а в шесть. Ну и ладно! Погуляли еще по улицам, поторчали у витрины «Электротоваров», поглазели на новинку: игрушечную железную дорогу (паровозик и вагончики бегали, светофор мигал)…

Фильм был длинный, кончился около восьми. Вечер уже. Чтобы скорее добраться до дома, пошли напрямик, через стадион, потом через лог (не Банный, а настоящий овраг). Торопились, беспокоились. Прошедший длинный день гудел в головах — солнцем, усталостью и музыкой из кино. Стасик в маршевом ритме насвистывал колыбельную, под которую в фильме баюкали негритенка. Потом сказал:

— Интересно, где такого взяли, чтоб в кино снимать? Неужели правда из Америки?

— Может, покрасили?

— Не-е, видно же, что настоящий… Ох, Яшка, а что, если бы ты однажды в негритенка превратился?! Вот толпа бы за нами ходила! Конечно, у нас равноправие, но все равно бы глазели…

— А мы и так будто негры. Только местами, — вздохнул Яшка. — Мама твоя опять скажет: «По каким трубам вы лазали! Коленки как у арапов!»

— Она не только это скажет, — затуманился и Стасик. — Мы еще так подолгу ни разу не гуляли. Будет мне…

— Я с тобой пойду. Двоим-то, может, меньше попадет.

Солнце уже катилось за крыши.

— Давай, Яшка, скорее!

Но на пути к дому задержало их еще одно происшествие. На углу Пароходной и тихого Степного переулка Стасик замер, дернул Яшку к себе, оба укрылись за афишной тумбой.

— Смотри… Во гад! Неужели опять к нам намылился?

— Кто?

— Да Коптелыч же! Помнишь, я рассказывал?

Коптелыч — сутулый, словно боящийся чего-то — семенил по мосткам вдоль забора.

— Вынюхивает что-то, паразит, — понимающе отозвался Яшка.

От столба к тополю, от тополя к палисаднику они двинулись за Коптелычем. Тот скоро нырнул в калитку у неприметных ворот. Стасик и Яшка прижались носами к щелям в воротах.

Коптелыч в дом не пошел. Юркнул в легковушку, стоявшую посреди двора. В зеленую трофейную «БМВ». Тут же с крыльца спустился дядька — в штатском пиджаке, но в голубой фуражке с малиновым околышем. Пошел открывать ворота. Яшка и Стасик шарахнулись, залегли в травянистом кювете.

Машина выехала. Дядька — уже без фуражки — вылез, притворил ворота, сел в машину опять, «бээмвэшка» укатила.

— Ну вот, — сказал Стасик, сдувая с губ семена одуванчика. — Правильно мама говорила, что он с этими…

— Да может, это все случайно. Подумаешь, фуражка. Может быть, это какой-нибудь демобилизованный…

— А машина-то! Она ихняя. Весь город ее знает.

— Ну и пусть! Не к вам ведь они поехали!

Но Стаськино настроение угасло — так же, как угасал над Пароходной улицей день. Зачем они следили за этим шпионом и пьяницей? Только время потеряли, и от мамы влетит еще больше…

Мама развешивала во дворе Катькины ползунки и пеленки. Оглянулась на звяканье калитки.

— А! Ну-ну… Явились, голубчики.

В сумерках не очень различимо было ее лицо, но Стасик знал, какое оно. Мама повысила голос:

— Я все соседние улицы обегала, всех ребят попереспрашивала! Где? Куда девались? Может, уже на дне реки искать?

— Ну уж, на дне… — осторожно сказал Стасик.

— Ты мне поговори! Где вас носило?! Смерти моей хотите?!

Надо же такие слова сказать!

— Но мы ведь никуда не пропали! — Стасик для убедительности прижал к груди кулаки. — Мы — вот они! Значит, надо не ругать, а радоваться!

— Да-а?.. — Мама если и обрадовалась, то как-то странно. — А ну-ка иди сюда… радость моя…