Белый шум

– Генриховы теории насчет мозга. Все они верны. Мы – сумма наших химических импульсов. Не надо мне это рассказывать. Даже думать об этом невыносимо.

– По количеству молекул на определенном участке можно установить все, что ты говоришь, делаешь и чувствуешь.

– А что происходит в этой системе с добром и злом? Со страстью, завистью и ненавистью? Они что, превращаются в скопление нейронов? Не хочешь ли ты сказать, что целой эпохе человеческих слабостей настал конец, и трусость, садизм, растление – слова бессмысленные? Мы что, должны с тоской об этом вспоминать? А как же наша кровожадность? Раньше убийца внушал людям страх: его злодеяние было подвигом. А что происходит, когда мы сводим преступление к молекулам и клеткам? Мой сын играет в шахматы с убийцей. Он все это мне рассказывал. Не хочу слушать.

– Могу я наконец поспать?

– Погоди. Если дилар приносит облегчение, почему же ты в последние дни так грустишь, почему все время смотришь в пространство?

– Все просто. Лекарство не действует.

На этих словах голос ее дрогнул. Бабетта с головой накрылась одеялом. Мне осталось только глазеть на ее холмы и перекаты. На радио позвонил мужчина: «Никак не могу понять, какого я пола». Сквозь стеганое одеяло я погладил Бабетту по голове и плечам.

– Может, уточнишь, в чем дело, Баб? Я здесь, рядом. Я хочу помочь.

– Мистер Грей дал мне шестьдесят таблеток в двух пузырьках. Он сказал, что этого хватит с лихвой. По одной таблетке через каждые семьдесят два часа. Выделение лекарства происходит постепенно, с таким расчетом, чтобы одна пилюля прекращала действовать точно во время приема другой. Где-то в конце ноября или в начале декабря у меня кончился первый пузырек.

– Дениза его нашла.

– Правда?

– С тех пор она идет по твоим следам.

– Где я его оставила?

– В мусоре на кухне.

– Зачем я это сделала? Какая беспечность.

– А второй пузырек? – спросил я.

– Второй пузырек нашел ты.

– Знаю. Я спрашиваю, сколько таблеток ты приняла.

– Из этого – уже двадцать пять. В общей сложности – пятьдесят пять. Пять осталось.

– Четыре. Одну я отдал на анализ.

– Ты мне об этом говорил?

– Да. Ну и как? Состояние хоть как-то изменилось?

Из-под одеяла показалась ее макушка.

– Сперва я думала, что да. В самом начале даже появилась надежда. Потом – никакого улучшения. Меня это все больше удручает. А теперь дай мне поспать, Джек.

– Помнишь, однажды вечером мы ужинали у Марри? По дороге домой заговорили о твоих провалах памяти. Ты сказала, что сама толком не знаешь, пьешь лекарство или нет. Сказала, что не помнишь. Это, конечно, ложь.

– Наверное, – сказала она.

– Но насчет провалов памяти вообще ты не лгала. Мы с Денизой предположили, что твоя забывчивость – побочный эффект одного из твоих лекарств.

Голова появилась целиком.

– Абсолютно неверно, – сказала Бабетта. – Это не побочный эффект лекарства. Это побочный эффект состояния. Мистер Грей сказал, что потеря памяти – отчаянная попытка противодействовать страху смерти. Нечто вроде войны нейронов. Я многое способна забывать, но забыть о смерти не удается. А теперь неудачу потерпел и мистер Грей.

– Он знает об этом?

– Я оставила ему сообщение на автоответчике.

– И что он сказал, когда перезвонил?

– Он прислал мне по почте кассету, я взяла ее с собой к Стоверам и послушала. По его словам, он буквально сожалеет – что бы это ни значило. Мол, я в общем-то была неподходящим объектом. Он уверен, что когда-нибудь, в ближайшем будущем, лекарство кому-нибудь где-нибудь поможет. Сказал, что совершил со мной ошибку. Все делалось непродуманно. Он был слишком нетерпелив.

Была уже глубокая ночь. Мы оба измучились. Но так далеко зашли, так много сказали, что я понимал: на этом останавливаться нельзя. Я глубоко вздохнул. Потом откинулся на подушку и уставился в потолок. Бабетта перегнулась через меня и выключила свет. Затем нажала кнопку приемника, прихлопнув голоса. Примерно так же заканчивались тысячи других ночей. Я почувствовал, как Бабетта опустилась на кровать.

– Я обещал себе кое о чем тебе не рассказывать.

– А до утра нельзя отложить? – спросила она.

– Гипотетически я скоро должен умереть. Не завтра и не послезавтра. Но это уже запланировано.

И я рассказал ей, как подвергся воздействию ниодина «Д». Говорил сдержанно, монотонно, короткими повествовательными предложениями. О специалисте, работавшем на компьютере, о том, как он, вторгшись в мое прошлое, получил пессимистический результат сплошной сверки. Мы представляем собой сумму наших данных, сказал я Бабетте, так же, как и сумму наших химических импульсов. Я рассказал, как упорно старался утаить от нее эту новость. Но после ее собственных откровений мне показалось, что эту тайну хранить не следует.

– Так что речь уже идет не о страхе и не о мнимой угрозе, – сказал я. – Все превратилось в непреложный, бесспорный факт.