Белый Тигр

Чем больше извиняюсь, тем веселее им делается.  Наконец на таймере загорается ноль, вспыхивает зеленый. Давлю на газ — поскорее бы смыться отсюда.

Она наклоняется вперед и хватает меня за плечо:

— Останови.

Гляжу на мистера Ашока — молчит.

Останавливаюсь.

Она:

— Выходи из машины, Балрам. Оставляем тебя с Буддой. Магараджа и Будда — теплая компания. 

Садится на мое место, запускает двигатель, и машина уезжает. Пьяненький мистер Ашок хихикает и делает мне на прощанье ручкой. Трезвый он бы никогда не позволил ей так обойтись со мной — в этом я убежден. Другие вечно пользовались его добротой. И еще: если бы в авто были только я и он, ничего дурного не случилось бы.

Встречные полосы разделены узеньким сквером. Сажусь под деревом на землю.

Движения никакого — только две машины промчались одна за другой, отблески фар затрепетали на листве, словно огни большого города, отраженные водной гладью. Красиво. И такая красота в Дели на каждом шагу, ходи и смотри. Конечно, если ты свободен и волен делать что заблагорассудится. 

Появляется автомобиль, мигает фарами, сигналит.  «Хонда Сити» развернулась в неположенном месте и мчится теперь прямо на меня, будто сбить хочет. За рулем Пинки-мадам, она скалит зубы и восторженно подвывает, рядом с ней сидит мистер Ашок с улыбкой во все лицо.

Точно ли он беспокоился за меня — как будто даже морщинка озабоченности прорезалась на его челе — и перехватил баранку, направив машину немного в сторону?

Мне хочется так думать.

Визжат шины, пахнет паленой резиной, «Хонда» останавливается. Бедные мои покрышки! 

Пинки-мадам открывает дверь и с ухмылкой высовывается наружу:

— Господин магараджа, ты правда думал, что мы тебя бросили?

— Нет, мадам.

— Ты ведь не сердишься?

— Совсем нет, мадам. — И для убедительности добавляю: — Хозяева ведь как отец с матерью. Разве можно на них сердиться?

Сажусь на заднее сиденье. Машина опять разворачивается где попало и на предельной скорости мчится по проспекту, только красные огни светофоров мелькают. Хозяева визжат, хохочут, пихают друг друга, а я смотрю и помалкиваю.

Внезапно что-то темное бросается прямо под колеса. Удар — нас подбрасывает — что-то хрустит — машина перекатывается через препятствие передними колесами, задними — и катится дальше. 

С проезжей части не слышно ни звука. Никто не скулит, не лает. Значит, обошлось без мучений. 

Она до того пьяна, что даже на тормоз нажимает не сразу, и мы успеваем проехать двести-триста ярдов до полной остановки. Руки у нее вцепились в руль, рот широко открыт.

— Собака? — спрашивает меня мистер Ашок. — Собака, так ведь?

Я киваю в знак согласия. Хорошенько не разглядеть. В тусклом свете фонарей чернеет на асфальте неподвижный бесформенный ком. Да и далеко. 

Ни единой машины вокруг. Ни души.

— Точно, собака, сэр. Кто же еще. Поехали, мадам. Едем скорее домой.

Вцепившиеся в руль пальцы разжимаются, руки медленно обхватывают голову, зажимают уши...

И она срывается на визг:

— Это была не собака! Это была не...  Не сговариваясь, мы с мистером Ашоком действуем четко и слаженно. Он обхватывает ее руками, зажимает рот, вытаскивает с водительского сиденья. А я перебираюсь на свое законное место. Хлопает дверь, я включаю зажигание и гоню во весь дух до самого Гургаона.

Поначалу она вроде успокаивается, но когда мы уже подъезжаем, опять впадает в истерику:

— Надо вернуться!

— Не сходи с ума, Пинки. Мы уже почти приехали. Балрам везет нас домой. Все позади. 

— Мы сбили кого-то, Ашоки, — шепчет она. — Надо отвезти пострадавшего в больницу.

— Нет.

Она опять широко разевает рот — вот-вот закричит. Мистер Ашок загребает сразу горсть салфеток из шкатулки и одну за другой пихает ей в рот. Она отплевывается. Хозяин срывает у нее с шеи косынку, туго завязывает кляп и придерживает рукой. 

Когда он втаскивает ее в квартиру — дверь открываю я, — рот у нее по-прежнему завязан и заткнут. 

Приношу ведро воды и мою машину. И бампер мою, и колеса — на них больше всего кровавых ошметков.

По четвертому разу оттираю покрышки, когда появляется хозяин.

— Ну что?

Показываю ему обрывок зеленой ткани, перемазанный в крови, с кусочками прилипшей плоти. 

— Дешевая материя, — говорю. — Так бедняки одевают детей.

— Думаешь, ребенок... — Он не договаривает. 

— Хоть бы один писк, сэр. А то ведь ни звука. И тело не шевелилось.

— Господи, Балрам, что же нам теперь делать, что делать? Как это дети бегают по Дели одни в час ночи и никто за ними не смотрит?

И тут замечаю, у него глаза вспыхивают.

— Так, значит, наша жертва из бездомных? 

— Из тех, кто живет под эстакадами и мостами, сэр. Я так полагаю, сэр.

— Получается, ее не хватятся?

— Скорее всего, нет, сэр. Вы же знаете, какие они, эти люди Мрака, у них по восемь, девять, десять детей, у некоторых и имен-то нет. Родители — даже если они в Дели и все знают — вряд ли побегут в полицию.

Он сжимает мне плечо — точно так же, как давеча тискал плечи Пинки-мадам.

— Ты прав, Балрам. Это ведь с какой стороны посмотреть. Со своей стороны ты совершенно прав. Но пока все не уляжется...

Он прижимает палец к губам. Я киваю: