Белыи цветок

Стали пить чай. Чтобы не обжечься и не опрокинуть горячий стакан, я сутулился, опускал голову, приникал губами к краешку стакана и кончиками пальцев наклонял его так, чтобы горячий чай понемногу втекал мне в рот. Алексей же, предусмотрительно спрятав руку в рукав свитера и обхватив свой стакан уже защищёнными пальцами, быстро отнёс и поставил его на свой табурет, сам сел и откинулся в кресле, вознамерившись дождаться, пока чай остынет до желаемой температуры.

– Варёный картофель – это тяжкая плоть философа, его бренность – трубка и трость. Чай – это его идеи, со временем бледнеющие и теряющие вязкую горечь, но обретающие чистоту и тошнотворный привкус истины, – продекламировал я, опьянев и обнаглев от разливающегося по телу дурманящего сока тёплой пищи, патетически воздев руку и направив взор в несуществующую даль. Эта неожиданная тирада, единственной целью которой, казалось, могло быть только резкое пресечение слишком высоко заданного тона беседы, на самом деле имела целью раззадорить рассказчика и заставить его выложить все припасённые для меня козыри разом.

9

– Кант мимоходом высказал одну мысль, до смешного простую, но несущую в себе губительные и душераздирающие последствия, – Алексей взял угасшую трубку с блюдца из давно уже погибшего сервиза, которое было предусмотрено им специально для трубки и стояло на его табурете, и начал с помощью спички выковыривать содержимое трубки на блюдце, одновременно продолжая говорить, но голосом уже более тихим – таким, будто он предназначался не моему уху, а чёрному отверстию трубки. – Конструкция человеческого знания организована так, что одно умозаключение вытекает из другого, порой гипотетического, и в том случае, если где-то при постройке этой конструкции использовалась гипотеза, являющаяся в действительности ложью, то и вся конструкция теряет свой смысл и обращается в ложь. И губительность этой мысли в том, что чем глубже копаешь и пристальнее рассматриваешь корень любого логически обустроенного учения, тем яростнее в душе начинает произрастать подозрение, что само мышление абсолютно неприемлемо, как метод отыскания истины, и его результатом может быть только тупик.

– Пару дней назад, – Алексей достал из кармана брюк старинный кисет, расшитый золотыми нитками. То был один из редких предметов, с которыми он, при всём своём презрении к вещам, не расставался. Эти предметы, предполагаю, имели для него более мемориальный, нежели функциональный смысл, – когда я обдумывал эту самую мысль, меня посетила идея, которую я планирую довести до системы, ставящей под сомнение все прочие концепции и теории, написанные поныне.

Развязав кисет, Алексей всыпал порцию табаку в трубку, осторожно приставил трубку к блюдцу, чтобы не рассыпать табак, стянув кожаный шнурок, завязал кисет. Убрав кисет обратно в карман, он пошарил рукой в другом кармане и извлёк из него коробок спичек. Затем, в тот короткий промежуток времени, который длился всего несколько секунд между моментом извлечения спички и её соприкосновением с шершавой поверхностью коробка, Алексей вдруг пристально посмотрел в мою сторону.

– То, что когда-то предназначалось для построения простых представлений о мире и человеке, впоследствии выросло в искажение всех представлений и пустило всё мировое мышление по ложному следу. Проблема поднималась не раз, виднейшими умами предпринимались попытки исправить беду, но тщетно, – Алексей принялся раскуривать трубку. Раскурив её и выпустив первое облако дыма, он выдержал небольшую паузу и проговорил уже чётко, как бы диктуя. – Бытие тождественно знанию человека о нём, – и затем, уже перейдя к обычному тону своего повествования, добавил. – Так звучит основной постулат моей системы, из которого выводятся все прочие её положения.

– Так что же, – я не выдержал и попытался съязвить, скептически усмехнувшись, но более для того, чтобы подыграть Алексею, нежели испытывая подлинный скепсис, ибо знакомство с ходом его умственных заключений порождало во мне предчувствие грозных прозрений, вполне вероятное выпадение которых из области истины не обесценивает их, а напротив – переводит в разряд искусства живого мгновения, произведения которого возникают непредсказуемо и в тот же миг исчезают навеки, открываясь лишь избранным, – выходит Земля была-таки плоской и стояла на трёх китах?

– Да! Вот именно! – глаза Алексея засветились восторженной одержимостью. Он вскочил и принялся, сначала стремительно, но постепенно замедляя шаг, ходить по комнате, почти не отрывая ног от пола. В правой руке он держал трубку, которая вскоре – чего Алексей в порыве своей страстной увлечённости даже не заметил – испустила тонкую струйку дыма и угасла. Левая же его рука стала объектом моего тайного внимания: хаотичные движения пальцев, то потираемых друг о друга, то легонько вздрагивающих, превращали её кисть в точный инструмент мышления, невидимыми нитями которого выуживались мысли из космической мглы, обиталища чистых форм.