Белый ветер

Они еще долго говорили. И явственно понимали: не скоро теперь смогут вот так вдвоем посидеть по-холостяцки, поболтать о том о сем.

Было за полночь, когда Шуров наконец поднялся. Уходя, уже возле двери не удержался, спросил:

— Что, Левашов, наши отношения какими были, такими и останутся, правда?

Левашов улыбнулся, молча покивал головой.

Он послушал известия по радио, почитал, потом вышел на балкон.

Ночная летняя свежесть приносила с собой тополиные запахи, глухие шумы уснувшего города, таинственные полуночные шорохи, далекую песню. Матовые фонари, подсвечивавшие яркую зелень, напоминали Левашову белую луну, спустившуюся с черного неба, а неподвижно застывшая прямо над его головой луна, — наоборот, вознесшийся в небеса фонарь.

Звезды тоже висели неподвижно, и только самые яркие из них слегка, не навязчиво, подмигивали бриллиантовым глазком. И была такая тишина, такой величавый покой в уснувшей природе, что сразу отлетели куда-то заботы и тревоги. Думалось о хорошем, о светлом — о мужской дружбе, о женской любви, о счастье иметь работу по сердцу, о том, как много впереди прекрасного и интересного, о не изведанных еще дорогах, не познанных радостях.

Он смотрел на неподвижную, освещенную молочного цвета шарами листву, на звездное небо и представлял, как такими же тихими вечерами будет сидеть на этом балконе с Наташей, рассказывать ей о своих новостях или просто молчать. У них будет множество дней под разными небесами. Ночными и голубыми, пасмурными и ясными; они увидят из окон и зелень деревьев, и снежные сугробы, и, может быть, море или горы, или улицы больших городов. Но всегда будет рядом ее лицо, ее глаза — один серый, другой карий. Всю оставшуюся жизнь.

Он решительно встал. Пора спать. Завтра надо быть в форме, чтоб достойно встретить самый счастливый день в своей жизни. Только вот удастся ли заснуть?

Но вопреки опасениям заснул он мгновенно.

И так же мгновенно, привычно, до звонка будильника, проснулся в половине седьмого. Сделал зарядку, принял холодный душ, съел завтрак, который он научился готовить себе с поразительной быстротой.

И снова придирчиво проверил, красиво ли заправлена постель, ровно ли лежит скатерть, не налетела ли за ночь пыль на подоконник, не засохли ли в вазе цветы. Все было в идеальном порядке. Хозяйка еще спала, но Левашов знал, что часам к восьми, кряхтя и что-то бормоча, она выйдет на кухню, повозится там, а потом заахает, что опаздывает, и, не успев почаевничать, засеменит мелкой старушечьей походкой по лестнице.

У хозяйки квартиры, носившей доброе русское имя-отчество — Ефросинья Саввишна, были сложные семейные обязанности. Когда-то она жила в этой двухкомнатной квартире с мужем, сыном и двумя дочерьми. Муж умер. Сын — моряк — теперь обосновался в Одессе, а вернее, в дальних морях на своем корабле, одна дочь обитала в столице, а вторая здесь, но на другом конце города. Она была замужем, имела годовалую дочку и жила тоже в двухкомнатной квартире. Строились всевозможные планы обменов, но никаких реальных шагов не предпринималось, все набегали какие-то более важные дела.

Впрочем, неудобств от раздельной жизни со своей матерью дочь Ефросиньи Саввишны не испытывала. Каждое утро, словно на службу, старушка исправно являлась к дочери, чтобы пестовать внучку. Она возвращалась домой не раньше десяти и, попив на кухне чайку, ложилась спать, дабы на следующее утро, охая, что опаздывает, снова мчаться к дочери. Иногда она оставалась там ночевать, заранее предупредив Левашова, чтоб не пугался и не бежал заявлять розыск в милицию.

Такая вот у нее была рабочая неделя, включавшая и субботу, и воскресенье. С Левашовым они виделись редко — он рано уходил и поздно возвращался.

Когда к нему вселился Шуров, они предложили увеличить плату за комнату, но Ефросинья Саввишна, подумав и пожевав губами, отказалась.

— Я целиком комнату сдаю, а не койки или углы (у нее была своя гордость), да и то вас никогда дома-то не бывает.

После Наташиной телеграммы Левашов поговорил со своей хозяйкой. Он сказал, что к нему должна приехать родственница, и поскольку она женщина — сами понимаете, не Шуров, и будет пользоваться кухней, — то он хотел бы платить больше.

Как объяснить не терпевшей обманов Наташе этот сложный тактический ход, он пока не думал.

Но все оказалось проще. С безошибочной старушечьей проницательностью Ефросинья Саввишна сразу все поняла и, как всегда подумав и пожевав губами, сказала:

— Тут, милок, все правильно выходит. Жене твоей и стирать потребуется, и готовить. Так что больше пользования получается. Если не возражаешь, пятерку накину. — И, хитро посмотрев на него, добавила: — Одна приедет аль с дитем? И где ж ты ее прятал-то?

Левашов покраснел — вот черт, какое дитя! — и забормотал в ответ что-то насчет родственницы.

— А я что говорю! — Ефросинья Саввишна с укором посмотрела на него. — Я и говорю — жена. Жена нешто не родственница?

Сраженный такой железной логикой, Левашов постарался объяснить, что Наташа пока не жена, а невеста, и вообще…