Бен-Гур

Думают, что война — самое благородное занятие для мужчины и что высочайшая слава растет на полях брани. Не впадай же в заблуждение из-за того, что мир принял эту идею. Человек всегда поклонялся чему-то, и это закон, который будет существовать до тех пор, пока остается что-то вне нашего понимания. Молитва варвара — это плач страха перед Силой, единственным божественным качеством, открытым ему, поэтому он верит в героев. Что есть Юпитер, если не римский герой? Величайшая же слава греков в том, что они поставили Разум превыше Силы. В Афинах оратор и философ почитаются более, нежели воин. Победители в гонках колесниц или лучшие бегуны остаются идолами арены, однако иммортели хранят для сладчайшего певца. За право называться родиной одного поэта спорили семь городов. Но была ли Эллада первой, отказавшейся от старой варварской веры? Нет. Эта слава, сын мой, наша; против примитивной грубости наши отцы воздвигли Бога, в нашем богослужении место плача страха заняли осанна и псалом. Так еврей и грек повели человечество вперед и вверх. Но увы, мир не может жить без войны, и поэтому выше Разума и превыше Бога римляне поставили трон Цезаря, собравшего всю возможную власть и воспретившего любую другую славу.

Господство греков было временем расцвета их гения. Каких мыслителей создал освобожденный Разум! Слава и совершенство их были таковы, что во всем, кроме войны, даже римляне подражают им. Грек — образец для ораторов нынешнего Форума; послушай любую римскую песню, и ты узнаешь греческие ритмы; если римлянин открывает рот, собираясь говорить о морали, абстракциях, чудесах природы, он либо плагиатор, либо ученик одной из школ, основанных греками. Ни в чем, кроме войны, повторяю я, Рим не может претендовать на оригинальность. Его игры и зрелища — греческие изобретения, сдобренные кровью, чтобы удовлетворить жестокость его черни; его религия — если можно называть ее так — создана из верований других народов, причем наиболее почитаемые боги пришли с Олимпа — даже Марс и Юпитер. И получается, сын мой, что во всем мире только Израиль может оспаривать превосходство греков и состязаться с ними за венок оригинального гения.

Наша история — это история Бога, который писал руками наших праотцов, говорил их языками и пребывал во всем лучшем, что они творили. О сын мой, может ли быть, чтобы те, с кем пребывал Иегова, не взяли от него ничего, чтобы их гений, даже через века, не сохранил в себе крупицу неба?

Некоторое время в комнате слышался только шелест опахала.

— Если ограничивать искусство только скульптурой и живописью — правда, — снова заговорила она, — в Израиле нет художников.

Признание было сделано с сожалением, потому что она была саддукейкой, чья вера, в отличие от фарисейской, позволяла любить прекрасное в любой форме и независимо от происхождения.

— Однако желающий быть справедливым не должен забывать, что наши руки связаны запретом: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения», который Соферим прискорбно распространил за пределы цели и времени. Не следует забывать и о том, что задолго до того, как Дедал появился в Аттике и своими деревянными статуями преобразовал скульптуру, сделав возможными школы Коринфа и Эгины с их высочайшими достижениями и Капитолием, так вот задолго до времен Дедала, говорю я, два израильтянина, Веселиил и Аголиав, создатели первого святилища, о которых сказано, что они владели «всяким искусством», изваяли херувимов над крышкой ковчега. Чеканного золота были эти херувимы, и формы этих статуй были одновременно человеческими и божественными. Кто скажет, что они не были прекрасны? Или что это не были первые статуи?

— О, теперь я вижу, почему греки обошли нас, — сказал Иуда, живо заинтересованный. — А ковчег, да будут прокляты вавилоняне, разрушившие его?

— Нет, Иуда, верь. Он не разрушен, а лишь потерян, спрятан слишком далеко в горных пещерах. Однажды — Гиллель и Шамай утверждают это в один голос — однажды, когда будет на то воля Божья, его найдут, и Израиль спляшет перед ним, распевая, как в былые времена. И те, кто увидит лица херувимов, даже если они видели лицо Минервы из слоновой кости, готовы будут целовать руки еврея ради его гения, спавшего тысячи лет.

Мать в своем воодушевлении говорила быстро и страстно, как оратор, но теперь, чтобы овладеть собой или восстановить ход мысли, замолчала.

— Ты несравненна, мама, — благодарно произнес Иуда, — и я никогда не устану повторять это. Шаммай не смог бы сказать лучше, и даже сам Гиллель. Теперь я снова подлинный сын Израиля.

— Льстец, — отозвалась она. — Ты не знаешь, что я только повторяю услышанное от Гиллеля, когда он спорил с римским софистом.

— Но страстность слов — твоя.

К ней вернулась серьезность.