Бен-Гур

— Ты забываешь, что наше утверждение основывается не просто на времени — наша слава в избрании Божием.

— Ты говоришь о расе, а я, мама, о семье — нашей семье. Чего достигли мои предки за годы, прошедшие от времен Авраама? Что они совершили? Какие подвиги поднимают их над собратьями?

Она колебалась, думая, что могла все это время заблуждаться относительно цели его вопросов. Быть может, он не просто желал удовлетворить уязвленное тщеславие. Юноша — это пестрая раковина, в которой растет чудесная вещь — дух мужчины, ожидающий момента своего восхода, который у одних бывает раньше, чем у других. Когда мальчик спрашивает: «Кто я? Кем я должен быть?», нужно быть очень осторожным.

Каждое слово ответа может оказаться для его жизни тем же, что прикосновение пальцев художника к хрупкой глиняной модели.

— Я чувствую, мой Иуда, — сказала она, похлопывая его по щеке, — что сражаюсь не с воображаемым противником. Если мой враг — Мессала, не заставляй же сражаться в темноте. Расскажи, что он говорил.

ГЛАВА V Рим и Израиль — сравнение

Юный израильтянин повторил свой разговор с Мессалой, подробно останавливаясь на презрительных словах о евреях, их обычаях и ограниченном круге жизни.

Боясь проронить звук, мать слушала, просто запоминая сказанное. Иуда ушел во дворец на площади Рынка, ведомый любовью к товарищу детских игр, которого думал найти точно таким же, каким тот уезжал годы назад, а встретил мужчину; вместо смеха и воспоминаний о былых забавах мужчина был полон будущим, говорил о славе, которую предстоит завоевать, богатстве и власти. Сам того не сознавая, гость унес пробудившуюся и уязвленную гордость, а думал, что задето только его самолюбие; она же, мать, видела все и, не зная, какой оборот могут принять его чувства, была тут же объята еврейским страхом: что, если он отойдет от веры отцов? В ее распоряжении имелся только один способ избежать этого, и она взялась за дело, причем все способности ее натуры оказались настолько возбуждены, что речь приобрела мужскую силу, а временами поднималась даже до поэтического жара.

— Не было народа, — начала она, — который не считал бы себя по крайней мере равным другим; и ни одной великой нации, которая не полагала бы, что она выше всех. Когда римлянин смеется, глядя на Израиль свысока, он просто повторяет глупость египтянина, ассирийца и македонца, а так как смех этот не угоден Богу, результат будет тем же.

Голос ее окреп.

— Нет закона, который позволил бы определить превосходство нации, — отсюда тщета претензий и бесплодность споров. Народ поднимается, проходит свой путь и погибает либо сам собой, либо от рук другого, который наследует власть и место на земле — такова история. Если бы мне предложили избрать символы для Бога и человека в самой простой возможной форме, я нарисовала бы прямую линию и круг, о линии сказала бы: «Это Бог, ибо он один вечно движется вперед», а о круге: «Это человек, и таково его движение». Я не говорю, что нет разницы между путями наций — среди них нет двух одинаковых. Разница, однако, относится не к размерам окружности, как думают некоторые, но к сфере движения, высочайшая из которых ближе всего к Богу. Есть знаки, позволяющие измерить высоту круга, проходимого каждой нацией. Сравним по этим знакам евреев и римлян.

Простейший из всех — это обычная жизнь народа. Я могу сказать о нем только то, что Израиль иногда забывал Бога, Рим же не знал его никогда; значит, сравнивать тут нечего.

Твой друг — или твой бывший друг — сказал, если я правильно поняла тебя, что у нас нет поэтов, художников и воинов, вероятно, желая доказать, что у нас нет великих людей, — а это второй из важнейших признаков. Но чтобы разобраться, сын мой, нужно точно определить предмет. Великий человек — тот, чья жизнь показывает, что он отмечен, если не вдохновлен, Богом. Не забывай этого определения, слушая меня.