Бен-Гур

— Но не презирайте слишком сильно моих соотечественников, — начал он снова. — Не все они забыли Бога. Быть может, вы помните, я говорил, что мы доверили папирусу все секреты нашей религии, кроме одного; о нем я и расскажу сейчас. Однажды нашим царем был фараон, увлекавшийся всяческими новшествами. Чтобы установить новую систему, он постарался окончательно изгнать из памяти старую. В те времена евреи были нашими рабами. Они были привержены своему Богу, и, когда преследования стали невыносимыми, Бог освободил их таким способом, который никогда не будет забыт. Я обращаюсь к записям. Моисей пришел во дворец и потребовал разрешения для рабов, которых были тогда миллионы, оставить страну. Потребовал именем Господа Бога Израиля. Фараон отказался. Слушайте, что последовало за этим. Сначала все воды в озерах и реках, а равно в колодцах и сосудах, превратились в кровь. Монарх отказался. Тогда пришли жабы и покрыли всю землю. Он был тверд. Тогда Моисей бросил пепел в воздух, и чума пала на египтян. Затем все стада, кроме тех, что принадлежали евреям, вымерли. Саранча пожрала всю зелень в долинах. В полдень пала тьма столь непроницаемая, что светильники не могли гореть. Наконец, ночью умерли все первенцы египетские, не исключая и дома фараонова. Тогда он сдался. Но когда евреи ушли, он послал армию в погоню за ними. В последний момент море разделилось, так что беглецы прошли посуху. Когда же преследователи ринулись вслед, волны вернулись и потопили всех: лошадей, пеших, колесницы и царя. Ты говорил об откровении, Гаспар…

Голубые глаза грека сверкнули.

— Я слышал эту историю от еврея, воскликнул он. — Ты подтверждаешь ее, Балтазар!

— Да, но моими устами говорит Египет, а не Моисей. Я перевожу записи на мраморе. Жрецы того времени записали своим способом все, что произошло, и откровение осталось жить. Теперь я подхожу к незаписанной тайне. От дней несчастного фараона в моей стране, братья, было две религии: одна — тайная, другая — явная; одна со многими богами, которой учили народ, другая — с единым Богом, известная только жрецам. Возрадуйтесь же со мной, братья! Все наслоения множества народов, все опустошения царей, все уловки врагов, все перемены времен оказались тщетны. Как семя под горой ждет своего часа, так сияющая Истина жила, и теперь — теперь пришел ее день!

Широкая грудь индуса затрепетала от восторга, а грек воскликнул:

— Мне кажется, поет сама пустыня.

Египтянин отпил воды из меха и продолжал:

— Я родился в Александрии, князем и жрецом, и получил образование, обычное для моего класса. Но очень рано зародилось во мне недовольство. Частью моей веры было то, что после смерти и разрушения моего тела душа снова начнет развитие от низших форм до человека — высшей и последней формы своего существования, и смертная жизнь не оказывает никакого влияния на этот путь. Когда я услышал о персидском Царстве Света — рае за мостом Чиневат, по коему могут пройти только праведные, — эта мысль стала преследовать меня так, что днем и ночью я трудился, сравнивая идеи Вечного Переселения Душ и Вечной Жизни на Небе. Если, как учили меня, Бог справедлив, то почему нет различия между дурным и праведным? Наконец, мне стал ясен естественный вывод из закона, к которому я свел чистую религию: смерть — только точка разделения, в которой порочные оставляются, а благочестивые возвышаются до верховной жизни. Не нирвана Будды или негативный покой Брахмы, о Мельхиор; не лучшие условия ада, что только и позволяет олимпийская вера, о Гаспар; но жизнь — жизнь активная, радостная, бесконечная — ЖИЗНЬ С БОГОМ! Открытие повлекло за собой новые вопросы. Почему Истина должна храниться в тайне от всех, кроме жрецов? Причины для этого исчезли. Философия наконец принесла нам терпимость. В Египте царствует не Рамзее, а Рим. Однажды я вышел в лучший и многолюднейший квартал Александрии и начал проповедовать. Меня слушали люди Запада и Востока. Ученые, направлявшиеся в библиотеку, жрецы из Серапеума, досужие посетители Музея, завсегдатаи скачек, жители загородного Ракотиса — множество народа останавливалось послушать меня. Я проповедовал о Боге, Душе, Добре и Зле, о Небе как награде за праведную жизнь. Тебя, о Мельхиор, побили камнями, мои же слушатели сначала заинтересовались, потом начали смеяться. Я попытался снова — они высмеивали меня в эпиграммах, поднимали на смех Бога и омрачали мое Небо своими издевательствами. Не вдаваясь в подробности, скажу, что моя попытка провалилась.

Индус глубоко вздохнул и сказал:

— Враг человека — человек, брат мой.

Балтазар погрузился в молчание.