Бен-Гур

Бен-Гур поднял глаза из простого уважения к исчезающей надежде, которую помимо нашей воли мы провожаем прощальным взглядом вплоть до окончательного исчезновения. Никогда в прежнее время – ни при изложении Валтасаром своих доводов, ни при чудесах, творившихся перед его глазами, – никогда природа назареянина не была ему так ясна, как теперь. Лучший способ достигнуть понимания Божества есть изучение человека. В явлениях, превышающих человеческие силы, мы всегда отыщем Бога. Так и в сцене с назареянином, описанной египтянкой, дело Его было превыше сил человека, действующего только под влиянием человеческого вдохновения. Все притчи о любви к ближнему доказывают, что миссия его не имела политического характера. Мысль эта только промелькнула в голове Бен-Гура, но настолько ясно, что его постоянная надежда на месть исчезла навсегда, и человек со слезами на глазах стал ему близок, так близок, как будто передал ему часть своего духа.

– Дочь Валтасара, – сказал Бен-Гур с достоинством, – если это та игра, о которой ты говорила, то возьми венок, я его уступаю тебе, но только окончим разговор. Я уверен, что ты имеешь какую-то цель. Выскажи ее, прошу тебя, и я отвечу тебе: завтра пойдем каждый своей дорогой и забудем, что мы когда-нибудь встречались. Говори, я буду слушать, но только ни слова о том, что ты уже сказала мне.

С минуту она пристально смотрела на него, как бы разрешая вопрос, что ей делать, – а может быть, она хотела узнать его намерение, – затем холодно сказала:

– Я не задерживаю тебя, уходи.

– Мир тебе, – ответил он и направился к выходу.

Когда он уже выходил, она позвала его.

– Одно слово.

Он остановился и оглянулся.

– Обдумай все то, что я знаю о тебе.

– О прелестнейшая египтянка, – сказал он, возвращаясь, – что же такое ты знаешь обо мне?

Она рассеянно посмотрела на него.

– В тебе более римского, чем в твоих братьях евреях.

– Разве я так не похож на моих соплеменников? – спросил он равнодушно.

– В настоящее время все полубоги – римляне, – прибавила она.

– И ради этого ты хочешь сказать, что знаешь что-то обо мне?

– Сходство это мне небезразлично. Оно может побудить меня спасти тебя.

– Спасти... меня?

Пальцы ее, окрашенные розовой краской, слегка поигрывали блестящей подвеской ожерелья, голос был тих и легок, и одно только постукиванье шелковой сандалии о пол говорило ему, что надо быть настороже.

– Один еврей, беглый каторжник, убил человека в Идернейском дворце, – начала она медленно. – Этот же еврей убил римского воина на торговой площади здесь, в Иерусалиме, у этого же самого еврея сформировано три галилейских легиона для захвата римского правителя, этот же еврей заключил союз для войны против Рима, и шейх Ильдерим – один из его союзников.

Подойдя к нему ближе, она продолжала почти шепотом:

– Ты жил в Риме. Вообрази, что все это дойдет до ушей... ты знаешь кого?.. А! Ты бледнеешь...

Он отшатнулся от нее с видом человека, думавшего, что играет с кошкой, а обнаружившего тигра.

Она продолжала:

– Ты знаком с двором и знаешь Сеяна. Предположи, что до него дойдет слух с доказательствами или без доказательств, что этот самый еврей – богатейший человек на Востоке, нет, в целой империи. Тибрские рыбы кормились бы тогда иначе, чем теперь, добывая свою пищу из ила, не правда ли? Пока они кормились бы, какие роскошные представления давались бы, сын Гура, в цирке. Нужно большое искусство, чтобы развлекать римский народ. Для добывания же денег на его развлечения нужно еще больше искусства. А был ли когда-либо художник более способный на это, чем Сеян?

Бен-Гур не настолько был взволнован очевидной гнусностью этой женщины, чтобы не помнить прошлое. Когда другие способности подавлены, нередко случается, что память с чрезвычайною точностью исполняет свое назначение. Сцена у ручья по дороге к Иордану предстала пред ним, он вспомнил, что подумал тогда, будто Эсфирь изменила ему, а так как он продолжал думать это и теперь, то сказал по возможности спокойно:

– Для твоего удовольствия, дочь Египта, я признаю твое искусство и то, что нахожусь в твоей власти. Тебе приятно будет услышать мое признание и в том, что я не надеюсь на твое снисхождение. Я бы мог убить тебя, но ты женщина. Пустыня готова принять меня, и хотя Рим прекрасно охотится на людей, все же ему придется долго преследовать меня, прежде чем удастся схватить, потому что в пустыне, кроме песка, есть также и копья, да к тому же оттуда недалеко до вольных парфян. Но и попав обманом в сети, я все же не потерял права узнать, кто тебе рассказал все это обо мне? В изгнании, в плену, в час смерти мне все же будет утешением послать проклятие изменившему мне человеку, не знавшему в жизни ничего, кроме горя. Кто же тебе рассказал все это обо мне?

Может быть, притворно, а может быть, и искренно, но лицо египтянки приняло выражение симпатии.