Бенефис

Три дня назад Иван пребывал в согласии со всем миром; ну пусть не со всем, но по крайней мере с той его частью, которая непосредственно окружала его и в центре которой — именно так ему виделось — он находился. Он снисходительно, сквозь пальцы, пропускал человеческие слабости актеров. Так же, лишь чуть посмеиваясь, реагировал на запущенность помещений. Ивану еще не довелось столкнуться в работе с театральными цехами, с производством — только вот-вот еще должен был собраться худсовет и утвердить макет оформления спектакля, а пока он пребывал в несомненном творческом контакте с художником и в состоянии по крайней мере временного мирного сосуществования с директором и исполняющим обязанности главного режиссера (постоянного главного здесь не было уже больше чем два года, а очередной режиссер то и дело что-то где-то как-то ставил — Иван не допытывался, что, где и как). Он так же по-доброму не замечал выбоин на старых тротуарах, отмахивался от бесчисленных голубей, которые, видно, считали себя хозяевами в городе и нахально вспархивали из-под ног к самому лицу, взметая хлопья грязного снега; ел все, что предлагало меню соседней с театром третьеразрядной столовки; жил в узкой, темноватой и неуютной комнатке театрального общежития, все стенки которой навечно, как обоями, были оклеены цветными картинками из тонких журналов, — разве в этом дело? Он либо просто не замечал всего этого, либо повсюду видел прозрачный отсвет далекого Паневежиса — города еще меньшего и внешне вроде бы совсем невыразительного, но вознесенного надо всеми другими славой своего театра. Тот театр и был его лицом, его душой, его мозгом. Кто-то говорил, что будто по улицам Паневежиса до недавних дней разгуливали — а может, бродят и нынче — самые обыкновенные гуси, — впрочем, Иван не заметил их. Там — гуси, здесь — голуби, рыхлый, перемешанный с грязью снег. Там — река. А здесь? Кажется, и здесь есть какая-то водичка, — да разве в этом дело?

В институте над Иваном посмеивались, трунили над его восторженными похвалами Паневежису, Мильтинису, литовской литературе, даже дразнили «литовцем», а кто-то пустил слушок, что Иван и в самом деле из Литвы, чуть ли не дальний потомок самого князя Витовта. Иван охотно потакал этим выдумкам — да и что в них дурного? Он привык к веселому добродушному подтруниванию, которое началось сразу же, с первого курса.

Историю его поступления в театральный институт там помнили до сих пор. Кто верил в нее, а кто — не слишком, но все пересказывали ее как смешной анекдот либо как поучительную притчу — в зависимости от того, в каком настроении пребывали слушатели.

В самый разгар студенческих каникул в университете Иван от нечего делать подался вслед за своим товарищем сдавать вступительные экзамены в театральный. То есть сдавать предстояло товарищу, а Иван взял на себя моральную обязанность поддерживать абитуриента.

Во время первого экзамена болельщик, как свидетельствовала институтская легенда, без особого энтузиазма и заинтересованности торчал у дверей, что и называлось «моральной поддержкой»; но когда двери очередной раз раскрылись и кто-то из абитуриентов, раскрасневшийся и в поту, как после крутой выволочки, хриплым голосом проинформировал: «Заходи, можно», — Маркуша взял да и переступил порог. Его словно подтолкнуло что-то: то ли извечное пристрастие ко всяким шуткам и розыгрышам, то ли ему просто наскучило без дела торчать у дверей, а может, и судьба шепнула на ушко: «А на черта тебе твоя математика, как ты с нею жить будешь?» Словом, так или иначе, а Маркуша поступил в театральный. Обидно было, что приятель вылетел после первого тура, но Иван, как древний язычник, верил в случай и причуды судьбы. А как человек современный был убежден, что уж если судьба расщедрилась, дарами ее надлежит пользоваться мудро и радостно, не терзаясь укорами совести.

«Судьба. Кисмет, как говорят болгары», — сказал он с грустным лукавством приятелю, когда уже после всего они пили пиво в ресторане речного порта (почему-то они решили пойти именно туда: Иван — на радостях, приятель его — в печали). «Да уж, кисмет, — согласился приятель, глядя куда-то вдаль — не то на Днепр, не то на свои неудачи. — Не надо было мне брать тебя с собой, этот самый кисмет или экзаменаторы перепутали нас, мое тебе отдали». — «Что теперь поделаешь, черт его побери, — развел руками Иван, — я не нарочно, больше не буду. Хочешь, искуплю? Скажи, как. Я искуплю». — «Не горюй, — хмуро и зловеще проговорил приятель, — в самом деле искупишь. — И перефразировал поговорку: — Нет добра без худа».

Искупление и правда началось. Приходилось прилагать старания не только для слушания лекций, но и для того, чтоб никто не заметил, как мало он, Иван, подготовлен к учебе в театральном институте. Среди всего прочего он с головой погрузился в знакомство с драматургией. Читал все, сперва без системы, не заботясь об институтской программе, ужасаясь собственного невежества; да, в конечном счете, его ли в том вина? Это же «кисмет» слукавил, не предупредив его, что все так обернется.