Бенефис

— Вот я и думаю: почему ж они бегут? Что они увидали в этом городе? Или, может, это всё бездельники, может, они за легким заработком? А тем временем земля остается без рук, без хозяйского глаза.

У человека, сидевшего напротив, была очень характерная внешность. Его большой круглый живот не помещался в клетчатых брюках, рябые подтяжки натягивались, чуть не рвались на этом животе, и руки казались короткими, удивительно было, что он может еще достать до пуговицы на пиджаке или шнуровать ботинки. Иван невольно улыбнулся — такое пузо не втянешь ни перед женщиной, ни перед начальством. Попутчица перехватила улыбку и отнесла ее к своим словам. Искренний гнев, который она и не собиралась скрывать, вырвался наружу:

— Вот вы смеетесь! Вам смешно?

Иван, ничего не поясняя, пожал плечами.

— Им смешно! — апеллируя к толстяку, чуть не закричала она. — Пришлют бригаду таких из города, они все на поле перетопчут, изуродуют, вылакают свою поллитровку, набьют сумки огурцами — и ищи ветра в поле! Да мы же эти огурчики выращивали, мы же их когда прежде собирали, шагнуть боялись, чтоб не раздавить, мы их от ботвы как золотко отрывали. Только прежде-то было десять звеньев, а теперь?

— Ну, когда приезжают рабочие с заводов, они работают как надо, — сопел свое толстяк.

— Может, и работают, я обо всех не говорю, — чуть утихомирилась женщина, — да ведь это ж только некоторые, не все. Говорят, теперь будут закреплять за предприятиями участки земли, чтобы заводы за них полностью отвечали, тогда, может, и будет от этого польза.

— А я говорю, — толстяк снова зачерпнул в грудь воздуха, — что когда-нибудь придет время — и все из города подадутся в деревню, ото всей этой духоты, от чада и от этих высоченных домов. Вот я когда-то смеялся над своим соседом, он возле дачи картошку выращивал, куры у него были. Бывало, советую ему: сходи на базар да купи, — а теперь сам получил участок и рад, если хотите знать.

— Соседка моя — крестьянка, понимаете, крестьянка до мозга костей — тащит из города капусту, морковь, сало покупает. Да что ж это делается, люди добрые?! Еще и на меня с завистью кивает: тебе хорошо, у тебя возле хаты растет! А у тебя, говорю, разве не может расти? Так нет, она горожанку из себя строит, работает в городе, землю обихаживать не хочет, ну просто тебе пень колода.

— Вы что-то не то говорите, — вмешался наконец Иван. — Городу тоже нужны люди, и если за предприятием закрепят землю, то у рабочих будет двойная нагрузка… Да и вообще, как говорят ученые и журналисты, процессы миграции пошли на спад, взаимоотношения города и деревни стабилизируются. — Иван покраснел, пересказывая прочитанный не так давно текст да еще закончив его таким словечком, и сразу смягчился. — Так что такой беды нет уже…

— Тьфу! — Женщина прямо захлебнулась от возмущения и привычно выговорила заумное словечко: — Стабилизироваться, может, и стабилизируется, только нас такая стабилизация не радует! Не знаю, о чем вы там со своими учеными раздумываете, а только если у ученого на столе хлеба не станет, он тоже по-другому заговорит. А что у нас в первый класс в прошлом году всего один мальчик поступил, и так они и сидели друг против друга: учительница да он, это как по-вашему? А потом и вырастет из этого ребенка один тракторист на весь колхоз. Хороша стабилизация!.. Умна Марица, пока в печи варится, а нечему вариться — кому нужна Марица?

Повернувшись к Ивану, она взглянула на него светлыми, чуть усталыми глазами, в которых светились голубоватые белки. Иван увидел ее руки, поправлявшие красивую городскую прическу, — крупные, красноватые и сильные руки с аккуратно обрезанными ногтями, и белую, просто сверкающую окантовку на воротничке и манжетах синего платья. Он отвел глаза, чтобы попутчица не смутилась от столь внимательного разглядывания.

— Вот я и говорю… Я всю жизнь на ферме, и дочки мои на ферме. Что ж, я не могла послать их в город учиться? Могла, да только если я не научу своих дочерей беречь и любить землю, кого же и в чем я смогу упрекнуть? И дети меня понимают, не сердятся, охотно делают свое дело.

— А я торфяник, — зачем-то сообщил толстяк.

Заглянул наконец в купе и четвертый попутчик, постоял минутку в дверях, потом тоже присел, присоединился к разговору, а Иван не отрываясь все время смотрел на руки женщины и ругал себя за то, что расстроил ее, и не отважился сказать, что его мать тоже крестьянка, потому что это выглядело бы самооправданием, попыткой доказать этой женщине правомерность своего существования и своих жизненных позиций, за которыми стоял пока только материнский труд, отвести от себя обвинение в дезертирстве, в бегстве. В душе у него объединились чувства вины за это бегство и убежденности, уверенности, что на том трудовом поле, на какое он направился, какое себе избрал, наверняка вырастет хороший урожай. И все же его упорно и неотступно преследовали слова этой женщины: хлеб на столе — это важнее всего.

Четвертый попутчик вынул из дорожной сумки пакет с салом, соленые огурцы.