Бенефис

Так уж сложилось. Ничего теперь не поделаешь. Все так, и ничего нельзя изменить. Наталя увидела в себе взрослого человека, снисходительно отнесшегося к выходке двенадцатилетнего ребенка. Правда, эта выходка, обрастая предшествующими и последующими событиями, переоцененная со временем, разрубила клубок сложных отношений между взрослыми людьми, близкими этой девушке. Удивительно, что подчас такие мелкие, малозначительные семейные драмы, теряющиеся в круговороте мировых драм, трагедий и фарсов, порой становятся фундаментом и основой великих достижений искусства. И тогда в такой личной драме люди видят воплощение мировой.

Ученица отца, надев с грацией полуребенка-полуженщины пальтишко, распрощалась и ушла, еще раз обведя Наталю и Верховца мягким загадочно-коричневым взглядом красивых глаз, не то проникая в чужую тайну, не то предлагая людям разгадать свою собственную. Наталя обратила внимание на ее прическу — две пряди, не заплетенные в косы, туго перевитые толстым шерстяным шнурком, торчали над ушами и только на концах вились пушистые кудельки. Эту прическу, жест, которым девочка набросила на себя пальто, ее вольную красивую походку — все это память зафиксировала по давней привычке, мышцы на мгновение напряглись, словно повторяя урок пластики. «Может пригодиться, — подумала Наталя, — ведь эта малышка — ровесница моей Беатриче».

— Видишь, — с чуть грустноватой иронией в голосе начал отец, — вот так — не отрываюсь от молодых. Нахожусь в курсе новейшей информации изо всех областей знания и, в частности, моды. Как писал когда-то Достоевский, «горемычные старички, которые примазались к молодым».

«Умный, добрый папа! Теперь мне не надо ничего объяснять, можно прямо вести беседу на заданную тему, как будто мы только вчера виделись последний раз, мой папа всегда знает, как себя вести, чтобы все было нормально, жаль, что я этого не унаследовала, все делаю бог знает как…»

Верховец присел на стул с широкой спинкой, обитой старым бархатом, присел, как мальчишка, верхом, так что спинка оказалась под руками, вытянул свои длинные голенастые ноги и, прищурясь, разглядывал работу ученицы. Усмотрел кое-что утешительное, получившееся и одобрительно кивнул головой, улыбнулся. Впрочем, улыбка могла касаться его собственных мыслей, за течением которых Наталя и не бралась следовать. Ее поражало ощущение отчужденности, хотя она была готова к нему, и еще больше — непреодолимое чувство жалости к отцу, к желтоватой болезненности его лица, к его узким плечам и печальному взору глубоких, широко расставленных глаз. Она пристально смотрела, как запали его виски, словно эту голову навсегда стиснули в задумчивости тяжелые ладони. Заметила его длинные, необстриженные, хотя и аккуратно отполированные ногти. Искала взглядом привычную мозольку на среднем пальце правой руки — эту мозольку отец давно уже натер, когда писал ручкой. Он не признавал «шарики», писал только чернилами, мама издевалась: ты бы еще гуся общипал, добыл бы надежное стило.

А вот что у Натали было уже прямо от отца, так это проклятое самоедство, вечное недовольство собой, непрерывные поиски нового. За что только он не хватался, в чем только не испытывал себя! Живопись, правда, всегда оставалась при нем, но он писал искусствоведческие статьи, изучал диалектологию, ходил в горы с альпинистами, был прекрасным знатоком народной медицины и снял несколько документальных фильмов по заказам какой-то телестудии, три сезона провел с геологической партией, делал зарисовки их быта, писал портреты друзей-геологов. А в то же время Натале казалось, что он всегда был рядом с ней, никогда не оставлял ее. Пока она не ушла сама.

Юлюс признается Бете: когда ты ушла из нашего джаза, мы без тебя совсем прогорели. А как же иначе — разумеется, прогорели, куда им без нее, весь джаз-ансамбль распался, никто, верно, и слушать их не хочет, на что они людям, эти трое, без светлой девочки, которая играет на фортепиано и поет, хотя вообще-то даже не в этом дело, им без нее и правда капут, полный прогар, она уходит от них — и не может уйти; морально — уходит, и уже не имеет значения, посягнут ли они, эти паршивцы, на ее чистоту, — она же уходит. Духовность ее — над ними, смерть — что ж, пусть и смерть, какая разница, все ни к чему, когда нельзя спасти Андрюса от морального падения. Спасет ли она его своей смертью? Быть доброй и любить, быть доброй и любить… Это не кредо, не принцип, это способ существования этой девочки. Что ей смерть?

— Ты говоришь — Достоевский? В таком случае Станиславский эту мысль повторил и развил. Он тоже боялся стать старичком, который кадит молодым и, спотыкаясь, ковыляет за ними. Но, папа, — с непривычки выговаривать это слово вслух у нее даже горло заболело, — он еще больше боялся быть многоопытным старцем, забывшим искания и ошибки молодости.

— Последнее мне не угрожает. В молодости я не делал ошибок.