Бенефис

Строгими, неподкупно зоркими глазами следила Наталя за развитием взаимоотношений между взрослыми людьми, и эти самые близкие люди казались ей то фальшивыми, лицемерными, то несметливыми и неумными, а то и просто жалкими до безумия… Терпимость она воспринимала как слабость характера, готовность уступить и доброту — как беспринципность.

А в поведении матери Наталя упорно выискивала только самое худшее, не доверяла ей ни в чем.

Девочка злорадно и в то же время с болью наблюдала усиливающийся разлад в семье, удивлялась, как можно так долго терпеть, притворяться, как могли эти люди жить вместе, если она — даже она! — видела, какими они были разными. Тот случай в парке сделал ее почти взрослой, она с тех пор смотрела на мир с недетской иронией и недоверием. И сочла совершенно справедливым, что Тернюк в конце концов уехал, а родители разошлись. Так должно было произойти уже давно, намного раньше. Может быть, даже до того несчастливого фатального для Натали дня. И, однако, она считала, что ей выпала тягчайшая и незаслуженная кара.

«Возьми себе свои солнечные часы», — сказала она Тернюку вместо прощания.

«Я не хочу больше никогда его видеть», — заявила она матери об отце.

Марии показалось, что она поняла дочку. Разошлись они после того, как в жизни Верховца появилась славненькая молодая учительница. Растроганно, с подавленным вздохом приласкав дочку, мать не заметила, что та как можно скорей отстранилась от нее: Наталя не верила вздохам, она полагала — мать рада, что освободилась от отца, от стремительных перемен в его настроении, от его дальних поездок и непрактичности.

Собственная душа казалась Натале в ту пору такой же опустошенной и никому не нужной, как их большая комната, разделенная когда-то на две половины только высоченными стеллажами. И сейчас она, собственно, могла бы радоваться: вроде бы что-то вернулось, отныне мастерская на чердаке перейдет к матери, а стало быть, и к ней, Натале. Но никакого утешения она не ощутила.

— Знаешь, папа, если тебя интересует мое мнение, то я считаю, что меняться не следует: здесь всё — не в мамином стиле, ведь правда?

При упоминании о стиле Марии Верховец обменялся с дочерью взглядом, и оба улыбнулись. Вдруг даже показалось, что к ним вот-вот вернется их давнее взаимопонимание, общность в восприятии мира и людей, которую Наталя только теперь научилась ясно обозначать словами, а тогда не совсем еще понимала — только знала и чувствовала, что иначе не может быть. Иногда ей до щемящей сердечной боли хотелось увидеть и Тернюка. Протянуть к нему руку, как прежде, на счастье. Откуда ж у него возьмется это счастье теперь, когда он не может коснуться ее, Наталиной, руки? Потом она иронизировала над собой и назло не то Тернюку, не то себе кружила головы одноклассникам и студийцам. Но после снова, презирая ненавистную сентиментальность, без надежды заглядывала в почтовый ящик — нет ли письма от Тернюка — и удивлялась, как же он может не писать? Но у матери она ни разу ни о чем не спрашивала, это было ниже Наталиного достоинства, «не в ее стиле».