Бенефис

Из Киева ей на этот раз не посчастливилось привезти ничего путного, в зеркале напротив книжного шкафа она видела собственную фигуру, полы полосатого халата разошлись, и актриса стянула халат длинным пояском; у нее не было охоты разглядывать свое отражение, и все же она видела узкую ступню и круглый ноготь на большом пальце ноги, высокую, обнаженную сейчас шею и небрежную прическу; когда она оденется и выйдет на улицу в новом пальто, она, как всегда, будет нравиться людям, у нее нет недостатка в непринужденности, спокойной рассудительности и уважении к своему возрасту, но она еще не разучилась смеяться, хотя денег в кошельке у нее нынче маловато и на Софокла в букинистическом магазине может не хватить. Том Софокла у букиниста стоит пятьдесят рублей, он не подлежит ни целевому, ни свободному книгообмену, который тоже с недавних пор вошел в моду у них в городе. Софокл просто продается за пятьдесят рублей, и это составляет лишь чуть меньше трети ее зарплаты. Авторы древнегреческих драм имели право ставить на сцене каждое свое произведение только один-единственный раз. Кроме нескольких незначительных исключений. Спасение в этой тяжкой ситуации было одно; если идея слишком интересовала автора и ему, хоть убей, хотелось провозгласить ее снова со сцены, он мог воссоздать ее в новой форме, сочинив новый сюжет, заставив героев действовать в новой ситуации. Поэтому возникли так называемые «странствующие» темы у многих древних греков, — да, в сущности, не «странствуют» ли они и по сей день, эти древнейшие, извечные темы? И разве не из благодарности за подаренные сюжеты мы нарекли древних греков гениями?

Она подняла руки, чтобы поправить волосы, широкие рукава халата сдвинулись, и обнажились округлые локти, у нее все еще были округлые локти, нежные, с ямочками, и она сама трунила над собой, что это ей нравится — мягкие ямочки и нежность собственных рук и кожи, хотя, конечно, она бы в этом никому и никогда не призналась, потому что не любила выглядеть смешной, а в этом случае дала бы кому-нибудь помладше возможность посмеяться над собою. И все же томик Плутарха должен лежать где-то здесь, дома, на полке, — как было бы хорошо, если бы некоторые нынешние драматурги имели право показывать свои пьесы всего один-единственный раз: это, по крайней мере, заставило бы их задуматься, стоит ли браться за перо, ведь на один только ужин после премьеры не хватило бы ресурсов. Но нет — сколько спектаклей пришлось бы им, актерам, показывать за сезон? И сколько текста учить наизусть, чтобы тут же, сразу, выбросить, как полову? Вполне логичное желание оборачивается безнадежным алогизмом. Плутарх стоит на четвертой полке, вот он, с него снята суперобложка, и потому она не сразу узнала его.

Приобрести что-нибудь в киевском книжном магазине ей на этот раз и правда не удалось, зато повезло в другом: попала на встречу с любимым актером, его имя всегда собирает толпу искренних ценителей и надоедливых снобов; актер, привычный к непосредственному, не в образе, общению с публикой, был непринужденно весел и остроумен, но все же чуточку подыгрывал, работал на публику, зная ее пристрастия, вкусы и склонности; он откладывал записки, которые казались ему неинтересными или наивными, отвечая лишь на те вопросы, какие помогали ему раскрыть себя, показать, возвысить. Вела вечер театроведка не то из Ленинграда, не то из Прибалтики, Стерницкая не запомнила, — но сам этот факт тоже подчеркивал неординарность личности актера, чья слава не была ограниченной. Сцены из спектаклей чередовались с демонстрацией кадров из фильмов, где был занят актер. Стерницкую радовала реакция публики, и когда глаза актера с экрана посмотрели как будто прямо на нее, у ней даже горло перехватило, — казалось, что он только ей открыл нечто тайное и глубокое; собственная реакция, без равнодушия и профессионального спокойствия тоже радовала ее. Олександра Ивановна ждала, когда покажут сцену из «Украденного счастья», пьеса Франко с участием этого актера идет с постоянным аншлагом (руки Миколы Задорожного — руки актера, разбитая судьба, очищенная душа), ей тоже захотелось спросить кое о чем коллегу, но она никак не могла точно и выразительно изложить содержание вопроса, хотя он занозил ее душу, мучил и мешал воспринимать все, как есть, верить всему безоговорочно; она было отважилась написать несколько слов на листочке из блокнота, даже шепотом попросила у соседки карандаш, соседка, недовольная, что ей мешали слушать, неохотно дала его; Стерницкая чуть растерянно вертела карандаш в пальцах, а вопрос все не приобретал надлежащую форму, да и кто знает, ответил бы на него актер или отложил бы бумажку в сторону, она могла этим вопросом нарушить его спокойствие, равновесие. И потому не стала ничего писать. Кроме непринужденности, благодушия, искренности актер еще показывал и свою — видимую, разумеется, только видимую, — незащищенность, Стерницкая этой демонстрации не понимала и не принимала, потому что не верила в незащищенность, она не умела верить в такие вещи.