Бенефис

Эксперименты пусть остаются экспериментаторам, они сейчас не на очереди, бессмысленно вести разговоры о таких вещах с людьми, которые сами никогда не решались сделать хоть шаг по непроторенному пути, и неужели Марковский в самом деле может заворожить город своим спектаклем? Она ставит томик Плутарха на старое место — третья полка, рядом с Аристотелем. «Аристотель-мудрец Александра учил…» Аристотель-мудрец музыкантов учил: призвание кифариста[6] — играть, призвание талантливого кифариста — тоже играть, только — талантливо. Всего лишь чуть заметная разница — кифарист и талантливый кифарист. Она, актриса Стерницкая, самый обыкновенный кифарист, она знает свое призвание. Персонажи пьесы, которую она все никак не может написать, действуют и думают совершенно независимо от нее. Пиранделло писал о персонажах, которые ищут автора; ее персонажи автора избегают. Плохой из нее автор. Снова литературные ассоциации. Премудрая? Кто-то и в самом деле подшутил над ней, выдумав это едкое прозвище. Скорее она бестолковая, Олександра. Жизнь ее складывается из повседневного опыта, приправленного немалой дозой книжной мудрости плюс сто двадцать четыре роли, сыгранных на сцене. Что ж, экспромт и есть экспромт.

Вполне может случиться, что интервью начнется с вопроса; ваша любимая роль в театре?

Есть разные возможности ответить на привычно затертый вопрос. Вот она возьмет и скажет: четвертая. Почему именно четвертая? — удивится журналист. А так, четвертая. Негина из «Талантов и поклонников» Островского; режиссер, тот самый их режиссер, вслед за которым они прибыли в этот город, серьезно заболел во время работы над спектаклем, и актеры, влюбленные в пьесу и в режиссера, самоотверженно ходили к нему домой, старательно придерживались распределения репетиций и всех указаний режиссера: это же был их Мастер. «Стечение обстоятельств», — смеялся он, пересиливая кашель и боль в груди (у него оказалось воспаление легких), он не ложился в больницу, потому что хотел ставить спектакль, — стечение обстоятельств: Станиславский тоже болел во время репетиций «Талантов и поклонников».

Позднее, когда режиссер оставил их всех, и театр, и город, актеры сперва не могли простить ему этого, а потом не то что простили — выбросили из памяти самый этот факт. Кроме Стерницкой, вроде все выбросили, вообще-то это же обычное явление — режиссер из провинции пробивается в столицу, талантливый режиссер едет в столицу искать новые возможности, более широкую перспективу. Но Стерницкая не могла забыть и простить, понимала и не хотела понять, придирчиво вспоминала каждый его поступок, и ей виделось, что измена была задумана давно, сразу: сперва — бум в провинции, а затем — дорога дальше, прочь оттуда, на вершину. Да ведь он и заболеть был готов нарочно, чтобы иметь возможность говорить о стечении обстоятельств: я — и Станиславский, — даже в этом она потом подозревала его; однако во время репетиций «Талантов и поклонников» актеры видели в стечении обстоятельств особый знак, с жаром искали в литературе все, что касалось постановки Станиславского, спектакль не был крупным успехом выдающегося режиссера, но репетиции, какие были репетиции! Они во всем искали параллелей, хотя и считали себя абсолютно независимыми от какого бы то ни было, чьего бы то ни было влияния. Даже самого Константина Сергеевича.

Сидели в маленькой тесноватой комнате и с доверием ждали от режиссера одних только открытий, с надеждой вступали на путь, который он им указал. А он, с самоуверенностью признанного авторитета, не делился с ними сомнениями, почти никогда не спрашивал совета, разве что, убедив в чем-то актеров, обязательно подводил их к мысли, будто они сами нашли то или иное решение; он повелевал, а они радостно покорялись, безотказно и радостно, даже не замечая своей зависимости, считая себя единомышленниками и союзниками режиссера. А в сущности — разве было не так? Нам посчастливилось, думала Стерницкая, нам посчастливилось: мы не успели распознать его недостатков, слабостей, мы не сводили с него глаз, слушали, всему внимая и всему веря, он обещал нам не только черную, трудную работу, но и светлую славу, и мы верили, а как же иначе? Она сама знала наизусть записи репетиций Станиславского, и ей даже пришло в голову записывать ход репетиции их спектакля; она вела двойную, как ей казалось, очень тонкую, необычную игру: была одновременно Негиной и Тарасовой, воображала диалоги Тарасовой и Станиславского и не видела ничего дурного в том, чтобы допытываться у своего режиссера о том или другом словами Тарасовой, которая тоже играла Негину в том давнем спектакле. Нет, себя она не корила за эту игру, только позднее упрекала режиссера, который решался посягать на сходство с выдающейся личностью. Он сам натолкнул их всех на эту игру, шутливо заговорив о стечении обстоятельств.