Беньямин и Брехт – история дружбы

Как весной 1929 года обстояли дела у Брехта и какие из его планов интересовали Беньямина? 1 мая 1929 года, так называемый «Кровавый май» в Берлине, стало поворотным моментом в политической биографии Брехта. Социолог и знаток литературы Фриц Штернберг, чьи лекции о марксизме и гуманитарных науках посещал Брехт, описывал события возле дома Карла Либкнехта, штаб-квартиры Коммунистической партии Германии рядом с Берлинским Народным театром. Так как социал-демократы и коммунисты планировали на 1 мая раздельные демонстрации, начальник полиции, социал-демократ Карл Цоргибель, просто запретил всякие массовые мероприятия, чтобы предотвратить столкновения между ними. Коммунисты выступали против запрета, собираясь небольшими группами, которые раз за разом рассеивались полицией. Брехт наблюдал происходящее из окна квартиры Штернберга, вспоминавшего:

Насколько мы видели, эти люди не были вооружены. Полиция дала несколько залпов. Сначала мы подумали, что это предупредительные выстрелы, но потом мы увидели, как несколько демонстрантов упали и позже были унесены на носилках. В тот раз, насколько я помню, в Берлине погибли около 20 демонстрантов. Когда Брехт услышал выстрелы и увидел, что они поражают людей, его лицо побелело. Таким я раньше никогда его не видел. Я думаю, не в последнюю очередь это переживание предопределило его сближение с коммунистами¹⁸.

Брехт, как и Беньямин, симпатизировал коммунистической партии, поскольку та была самой антибуржуазной и близкой к массам. Штернберг писал: «Он воспринимал её не без критики, но считал, что её недостатки могут быть исправлены»; он надеялся на «немецких левых из народа»¹⁹. Если в Беньямине жило, как он писал Максу Рихнеру в 1931 году, тотальное отрицание «самодовольства буржуазной науки»²⁰, то Брехт схожим образом отвергал самодовольство буржуазного театра. Сильно потрясшие Брехта события мая 1929 года произошли на вершине его карьеры и, конечно, не были связаны с его планами на то время. Во всяком случае, он несомненно полагал, что оглушительный успех «Трёх-грошовой оперы» годом ранее не обозначил начало давно назревших перемен в театре. Его пьесам надлежало вывести на театральную сцену актуальные события и проблемы, смысл которых откроется «проницательной и наблюдательной публике»²¹. Он надеялся на зрителей, способных занять «позицию хладнокровного, испытующего и заинтересованного зрителя, зрителя научного века»²². Для этого он в течение трех лет пытался проникнуть в механизмы функционирования капиталистического общества, изучая марксистскую диалектику, социологию и экономическую теорию и открывая в них проблемы, ранее встречавшиеся в его пьесах. «Когда я прочитал “Капитал” Маркса, то понял и свои пьесы», – заметил Брехт около 1928 года. Маркс оказался «единственным зрителем для моих пьес, какого я никогда не видел; ибо человека с такими интересами должны были интересовать именно эти пьесы не из-за моего ума, а из-за его собственного; они были иллюстративным материалом для него»²³.

В мае 1929 года заинтересовавшие Беньямина планы Брехта вращались вокруг художественного развития «дидактизма»: с одной стороны, он думал о постановке грандиозной документально-эпической театральной пьесы, с другой – о постановке коллективных зрелищ, вовлекающих и мобилизующих публику. Отвечая 31 марта 1929 года на анкету, предложенную драматургам и театральным режиссерам газетой Berliner Bцrsen-Courier, Брехт писал, что «определение новых тем» предшествует «воспроизведению новых отношений», «упростить которые можно только с помощью формы».

Однако достичь этой формы можно лишь полнейшим изменением целеполагания искусства. Только новая цель рождает новое искусство. Эта новая цель – педагогика²⁴.