Бенкендорф. Сиятельный жандарм

Бенкендорф развел руками и опустил голову. В Москве ежедневно шли допросы Пугачева. Многое из того, что он показывал, передавалось Шешковским Екатерине устно и не вносилось ни в какие наисекретнейшие протоколы. Слишком часто мелькало имя покойного супруга и тоскующего сына, на которого хитрый казак прилюдно делал ставку: мол, сынок Павлуша не попустит надругательства над отцом и отомстит. Он и впрямь рассчитывал добраться до Петербурга. Если бы удалось захватить в плен юного цесаревича, будущее нельзя было бы предугадать. Народ на наследников падок. Императрица знала, что пугачевцы везде разыскивали бумаги наипервейших русских фамилий, имевших не менее прав на престол, чем Романовы с Голштейн-Готторпами на запятках. Что тогда ждет цесаревича? И головка набок?!

— Пойдешь ко мне служить, — сказал цесаревич Бенкендорфу. — Мне умные и честные люди сейчас, как никогда, нужны. Так и передай графу Петру. А себе пусть сыщет другого квартирмейстера. Там воров полно!

Окажись Пугачев в Петербурге, гвардия и русские немцы не сумели бы спасти трон и императрицу. Судить ее было за что — мужеубийца! Да и кто знает, как повели бы себя немцы-колонисты, а их возле пугачевщины крутилось немало. Что ими руководило? Какой интерес? Часть манифестов писалась готикой, и подметные письма валялись даже в сенях Зимнего. Чего искала вообще Европа в русской неурядице? И чего добивалась? Россия лакомый кусок не для одних голштинцев. И императрица решила сохранить мир любой ценой внутри семьи — мир между Гессен-Дармштадтским, Голштейн-Готторпским и Ангальт-Цербстским домами. Но когда с Пугачевым и пугачевцами она разделалась, а Вильгельмина через год с небольшим отдала Богу душу, прихватив на тот свет и неизвестно чьего малыша, Екатерина не дала спуску цесаревичу. Она ознакомила сына с досье и выложила на стол неопровержимые, по ее мнению, доказательства. Да их и нельзя было расценить иначе, как бесспорные. Граф Андрей составлял безумные проекты обустройства России и обсуждал будущие реформы с Вильгельминой, вовсе не ставя в известность цесаревича — единственного законного, обладателя власти. Какую участь эта парочка готовила ему? Не участь ли отца? И чтоб головка набок?! Вильгельмина нуждалась, разумеется, в деньгах и делала займы в счет грядущих доходов. Значит, ей верили и ставили на Гессен-Дармштадтскую линию?! Значит, претензии почитались основательными. В сущности, Екатерина незаконно пользовалась и ее властью. Ведь именно она супруга наследника Петра III. Частица ее власти в руках императрицы. Хитрая и пронырливая гессенка надеялась на союз с Францией. В бумагах остались следы сношений с французским посольством. Любовная связь между Вильгельминой и графом Андреем более не вызывала у цесаревича сомнений.

— Кому ты верил? И ради кого ты предавал собственную мать? — едко вопрошала императрица, передавая одну страшную улику за другой из вороха изъятых бумаг.

Шекспировский сюжет на Петербургских подмостках

Он смотрел на мать пустыми глазами и думал совсем о другом — о том, что ему нужна своя армия, свои потешные полки, возглавляемые верными офицерами. Армия, прежде остального, — это организация, хозяйство, деньги. Ночью он послал курьера с короткой запиской: «С получением — быть при мне. Павел». Адрес вывел тщательно: «Господину обер-квартирмейстеру подполковничьего чина Христофору Ивановичу Бенкендорфу».

Но мать, мать! Мать, совмещавшая странным образом в одном естестве, как гермафродит, королеву Гертруду и дядюшку Гамлета — короля Клавдия, — опять оказалась права. Да, права!

— Какую тебе готовили участь? — тихо и зловеще спросила она. — Только ли обманутого мужа?

Сквозь отношения Вильгельмины и графа Андрея все явственней просвечивались отношения императрицы Елизаветы с Алексеем Разумовским, простым украинским казаком, который между тем не последнюю скрипку сыграл в устранении брауншвейгского отпрыска, царствовавшего Под русской личиной Ивана VI. И головка набок! Да только ли те, давние, отношения просвечивали? А сама мать и Орловы? Гвардейцы, в кордегардии говорили с усмешкой:

— Не один Гришка пользует матушку, но и братец Алексей.

Он содрогался от отвращения и обиды за себя, за непутевую мать и растерзанного отца.

— Вон из Петербурга презренного раба! — крикнул цесаревич, выбегая из кабинета императрицы. — Прочь! Убью!