Бенлиан

Студия, казалось, заплясала от ослепительного света. Лента искрилась и шипела. Я спустил затвор; через несколько секунд дым поднялся кверху и повис клочьями под потолком.

— Скоро тебе придется водить меня под руки, Паджи, — произнес Бенлиан сонно, — ибо сам ходить я уже не смогу. Да и вообще стану безвольным, как заядлый опиоман.

— Можно мне сделать хотя бы один снимок статуи? — спросил я с надеждой.

Он поднял руку и ответил:

— Нет, нет, Паджи. Это все равно что испытывать нашего бога. Вера — вот пища, которой питаются боги. Пусть люди из Общества психических исследований занимаются фотографированием, когда все закончится. А теперь прояви снимок.

Я проявил пластинку. «Переход» теперь казался полным.

Но Бенлиан был недоволен.

— Что-то не то, — сказал он. — Я еще не достиг такого совершенства, я это чувствую. Видимо, твой фотографический аппарат недостаточно чувствителен, чтобы обнаружить меня, Паджи.

— Я принесу другой утром! — выпалил я.

— Нет, — ответил он. — У меня есть идея получше. Найми кэб завтра к десяти утра, и мы кое-куда съездим.

В десять тридцать следующего утра мы приехали в большую больницу и, пройдя через несколько коридоров и спустившись по множеству ступеней, оказались в подвальном помещении. Посредине стояла медицинская кушетка, и повсюду было множество разнообразных приборов, рамок с матовым стеклом, стеклянных трубок самых необычайных форм, динамо-машина и другие предметы. Также там было двое врачей, с которыми Бенлиан завел беседу.

— Сначала попробуем мою руку, — сказал Бенлиан через некоторое время.

Он подошел к кушетке и положил руку под рамку с матовым стеклом. Один из врачей производил какие-то манипуляции в углу. Помещение наполнилось неприятным треском, и ослепительная вспышка осветила рамку, под которой находилась рука Бенлиана. Врачи переглянулись и оба сделали шаг назад. Один из них сдавленно вскрикнул; он был смертельно бледен.

— Положите меня на кушетку, — сказал Бенлиан.

Я и врач, который лучше держал себя в руках, подняли его и уложили на парусиновую кушетку. Рамка, излучающая пульсирующий зеленый свет, медленно прошла над всем его телом. После этого врач побежал к телефону и вызвал одного из своих коллег…

Мы провели там всё утро, в течение которого приходили и уходили десятки докторов. Потом мы ушли. Домой мы тоже возвращались в кэбе, и Бенлиан всю дорогу молча посмеивался.

— Как же они всполошились, а, Паджи! — хихикал он. — Человек, которого не берут рентгеновские лучи, — как же они перепугались! Обязательно отмечу это в дневнике.

— Это было потрясающе! — хихикнул я в ответ.

Бенлиан вел нечто вроде дневника или журнала. Потом он передал его мне, но они забрали его на время. Он был огромный, как гроссбух, и не сомневаюсь, что обладал чрезвычайной ценностью. Нехорошо было с их стороны вот так вот взять ценную вещь и не вернуть. Ну и посмеялись же мы с Бенлианом, представляя, как они читают этот дневник! Он одурачил их всех — ученых рентгенологов, художников из академий — всех! На форзаце было написано «Моему Паджи». Я обязательно опубликую его, когда получу назад.

К этому времени Бенлиан ужасно ослаб; все-таки это очень трудная работа — воплощать себя. Ему приходилось время от времени пить немного молока, иначе он бы умер прежде, чем все было бы закончено. Я уже давно забросил свои миниатюры, и, когда приходили гневные письма от заказчиков, мы с Бенлианом просто бросали их в огонь и смеялись; вернее, я смеялся, а он только улыбался — он был слишком слаб, чтобы смеяться. Денег у него было много, так что мы могли это себе позволить. Теперь я спал у него в студии, чтобы не пропустить «переход».

А ждать, как я думал, оставалось совсем недолго. Я все время смотрел на статую. Такого рода вещи (если вы не знаете) делаются постепенно, и я думал, что Бенлиан был занят заполнением ее внутренней части и еще не приступал к наружной, потому что на вид статуя оставалась неизменной. Но несмотря на то, что он потягивал молоко и иногда позволял себе немного поспать, дело великолепно продвигалось, и, наверное, теперь изваяние было уже почти заполненным. Я был ужасно взволнован, ведь оставалось совсем немного…

А потом вдруг кто-то пришел и чуть все не испортил. Странно, но я забыл, что именно тогда произошло. Я помню только, что были похороны, и помню, как всхлипывающие люди смотрели на меня и кто-то назвал меня черствым, но кто-то другой сказал: «Нет, взгляните на него», и что на самом деле все наоборот. И, кажется, я припоминаю, что это было не в Лондоне, потому что я был в поезде; но после похорон я увильнул от них и снова очутился в Юстоне[2]. Они погнались за мной, но мне удалось скрыться. Я запер собственную студию, а сам, словно мышь, затаился у Бенлиана, когда появились они и стали колотить в дверь…

Ну а теперь пришло время рассказать о том, как все закончилось. Хотя это ужасно глупо про такое говорить, что оно «закончилось».