Беранже

Рукоплескания несутся к балкону. Правда, не очень-то дружные, пожалуй, жидковатые для такой толпы и такой минуты, но все же рукоплескания. Их можно считать знаком народного одобрения. Либералы-орлеанисты могут облегченно вздохнуть. Игра их выиграна. И они быстро заканчивают ее, не давая опомниться республиканцам.

Герцог Орлеанский тут же провозглашен наместником Французского королевства. Ордонанс с его назначением на этот пост подписывает в Сен-Клу Карл X. Что еще остается делать низвергнутому монарху? Если Лафайет назвал герцога Луи Филиппа «лучшей из республик», то Карлу X передача верховной власти близкому родственнику кажется гораздо лучшим вариантом, чем провозглашение республики. Пусть Луи Филипп будет наместником, а он, Карл, подпишет отречение от престола в пользу своего внука герцога Бордоского перед тем, как отбыть в эмиграцию. По старым следам.

Но внуку Карла X не суждено получить корону. Еще до своего отплытия в Англию Карл X узнал, что Луи Филипп Орлеанский 9 августа 1830 года занял так недолго пустовавший трон королей Франции.

* * *

В тот самый день, когда Лафайет и Луи Филипп обнимались на балконе Ратуши, погрустневший Беранже уезжал из Парижа назад в деревню.

Хоть он не хочет признаться ни себе, ни другим в этом, но он в разладе с самим собой. Радость победы подтачивается червяком, имя которому — сомнение. Беранже глубоко оскорблен тем, что некоторые называют его орлеанистом. Перед самым отъездом он отправил одному из друзей{Имя адресата не установлено.} горькое и грустное письмо:

«Я не орлеанист, а ваши друзья, кажется, хотят мне навязать это имя. У меня нет мужества навязывать кому-либо свои расчеты. Если б мне надо было руководить одним-единственным человеком, в особенности молодым, я бы не решился на это в подобный момент. Я ничего не в состоянии сделать и ничего не сделал. Опасность прошла, я уезжаю в деревню. Я не хочу быть в несогласии с теми, кого люблю и уважаю, у меня нет честолюбивого желания ими руководить. Говорить это заставляет меня не эгоизм, а просто чувство собственной ненужности».

Чувство собственной ненужности. Оно никогда раньше не появлялось у Беранже, даже в самые мрачные дни его жизни. Почему же возникло оно теперь, замутив и отравив торжество победы? Может быть, потому, что прежде цель жизни, цель борьбы была ясна для него и он, не уклоняясь, шел к ней. А теперь, когда реставрированной монархии больше нет во Франции, дорога, по которой шел он пятнадцать лет, неожиданно оборвалась. Будущее неясно для Беранже. Он уже сознает, что быть певцом новой монархии не сможет. Но и бороться против нее он, содействовавший рождению этой «лучшей из республик», не имеет пока что морального права.

Чувство теснейшей близости, единения с восставшим народом, испытанное им в дни баррикадных боев (лучшие дни его жизни!), теперь, когда результаты революции определились, резко сменяется чувством одиночества и даже своей ненужности.

Как будто что-то надломилось в нем после того, как «по зрелом размышлении» он помог друзьям перебросить «спасительный мост» через бурлящий поток революции. (На вопрос, который задаст ему вскоре Александр Дюма: «Почему вы сделали Франции нового короля?» — Беранже ответит: «Я не сделал короля, я просто поступил так, как поступил бы на моем месте мальчишка-савояр, — перебросил доску через бушующий поток, который пересекал дорогу».)

Он словно бы выброшен из седла, выбит из колеи, вырван из гущи борьбы и стоит где-то на обочине дороги, потирая ушибленные места. Неожиданная смена всего жизненного ритма. Неожиданный привкус горечи во рту. Зрелый плод, который он так долго выращивал и который, наконец, достался ему, подпорчен противной червоточинкой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

«…ДРУГИМ БРОСАЙТЕ ДЕНЬГИ И ЧИНЫ»

В августовский день 1830 года Беранже снова в Париже. Здесь проездом кузен Форже из Перонны. С ним Беранже пошлет большое письмо, адресованное тетушке Буве. Она еще жива, старая Мари Виктуар. Правда, ее мучит катар желудка. Не мудрено: сколько блюд пришлось перепробовать на своем веку рачительной хозяйке постоялого двора! Восьмой десяток на исходе, но память ее свежа, тетушка не перестала интересоваться делами своего воспитанника и, конечно, политикой.

«Я хотел бы, дорогая моя тетушка, чтобы ты была в курсе славных и нежданных событий, свидетелями которых мы стали, — пишет Беранже. — Я полагаю, что ты одобришь мое поведение во всем этом. Ты знаешь, как я ценю твое мнение».

Эго не какой-нибудь пустой комплимент. Ему действительно дорого мнение той, из чьих уст он впервые услышал о Великой революции, правах и обязанностях гражданина. Именно ей — а вместе с ней и самому себе — хочет он отдать отчет о своей роли в июльских событиях.