Бердяев

Одной из основных задач, которые поставил перед собой Комитет, было трудоустройство эмигрантов. Для этого русским, обратившимся в Комитет, оказывалась помощь для переезда в Германию или искалась работа в германских учреждениях во Франции. Кроме этого, Комитет пытался облегчить участь тех русских, которые служили во французской армии и находились в лагерях для военнопленных. Руководитель РОВС генерал-лейтенант А. П. Архангельский направил германским властям в июне 1940 года «Памятную записку», в которой высказал надежду на облегчение участи своих соотечественников, попавших в плен. При этом он ссылался на опыт польской кампании 1939 года: после ее завершения немцы позволили выходцам из России, принявшим в свое время польское гражданство, вернуть себе статус эмигрантов, а русские, призванные в армию польским правительством, были освобождены из плена. Основанием для таких действий Архангельский считал благожелательное отношение германского правительства к эмигрантам из России, в которых оно видело непримиримых врагов коммунизма.

У Бердяева вызывал гнев сам факт сотрудничества эмигрантских организаций с оккупантами. Но авторитетом в правых кругах эмиграции он не пользовался, повлиять ни на что не мог, и Николай Александрович – как когда-то после октябрьской революции в Москве – замкнулся в работе и общении с близкими людьми. «Путь» тоже выходить перестал… Он даже газеты старался не читать, – слишком бурную реакцию вызывали у него вычитанные в них новости. По вечерам Бердяев, Лидия Юдифовна и ее сестра читали вслух друг другу книги, выстраивая призрачный заслон между войной и своей жизнью. Но «воскресенья» продолжались, – на них собирались люди, не принимающие нацизма – мать Мария, Пьянов, Мочульский, М. Каллаш. Часто на этих встречах разворачивалась карта: на ней отслеживались военные действия на фронте. Но кроме этих встреч Бердяев почти нигде не бывал. «Мы живем в Кламаре так тихо, спокойно и уединенно, как никогда. В этой тихости есть что-то почти жуткое, если принять во внимание характер нашей эпохи. Я редко езжу в Париж. Очень много работаю у себя в кабинете. Кончаю переписывать мою философскую автобиографию и подготовляю новую философскую книгу… Очень много также читаю и много мыслей приходит в голову»[547], – писал Николай Александрович зимой 1941 года в одном из писем. Да и бытовые заботы тоже стали отнимать много времени: с продовольствием стало очень плохо, на его «добычу» приходилось тратить много сил. Зима была морозной, поэтому появилась еще одна проблема – отопление. Бердяевы закрыли часть своего дома и пытались отопить только свои спальни и кабинет Николая Александровича, – на весь дом дров не хватало. Такой спартанский быт вызывал у них воспоминания о жизни в Советской России времен военного коммунизма, – внешнего сходства было много. В то же время, Николай Александрович сокрушался, что не видит того духовного подъема, который наблюдал когда-то в голодной и холодной России, – кстати, об этом же писали и другие очевидцы событий 17-го года. Федор Степун, например, вспоминал, что, для того, чтобы остаться человеком в страшных условиях послереволюционной Москвы, выход был один – усиленно мыслить, подняться на метафизическую высоту, что, видимо, произошло со многими в те годы. Отсюда – переполненные залы во время лекций, интерес к философии и литературе, обостренное чувство творчества нового. Мало кто знает, что после Кронштадского восстания матросам, сидящим в Петропавловке, читали лекции по античной философии!! Потом их, после прослушанных лекций, расстреляли… Время было фантастическим – прежде всего, из-за контрастов между духовным подъемом, революционным романтизмом и бескрайней жестокостью. Во Франции, как отмечал Николай Александрович, было иначе: «в результате пережитой катастрофы во Франции образовалась очень прозаическая атмосфера. Совсем иначе было в Советской России, где катастрофа вызвала духовное углубление»[548].

Конечно, и во Франции все было не так однозначно, да и среди русской эмиграции немало было смелых людей, решивших бороться с немецким фашизмом. Прежде всего, в голову приходят имена Бориса Вильде и Анатолия Левицкого – русских эмигрантов во втором поколении, молодых этнографов из парижского «Музея человека». Они стали членами первой организации сопротивления оккупантам. По названию выпускавшейся группой газеты («Сопротивление») стали называть и все антифашистское движение. Вильде и Левицкий были расстреляны немцами в феврале 1942 года после жестоких пыток, но они стали настоящими героями своей новой родины, их имена выбиты на мраморной доске в «Музее человека». Нельзя не сказать и о близкой знакомой Николая Александровича, участнице бердяевских «воскресений» – матери Марии.