Берег мертвых незабудок

Увидевший меня, плачь.

Надпись на «голодном камне» в городе Дечин

– Моя бедная Крапива… Знаю, твоя утрата невосполнима. И скорблю с тобой.

Вальин не ответил на сочувственные слова И́нтана Илли́гиса, верховного короля Цивилизации Общего Берега, а только глубоко, скорбно склонился. Поцеловал сухие пальцы и гербовый перстень, поцеловал край плаща и ладонь, на которой сияла голубая Незабудка. Выпрямившись, он острее почувствовал серебряную тяжесть графской тиары и безнадежное колотье в виске. С моря к берегу рвались промозглые ветры.

Замок наполовину лежал в руинах, лежала и треть Ганнаса, и многое на его окраинах. Многое, но не Первый темный храм, фиолетовой свечой сиявший на краю мыса. Когда Вальин глядел на эту свечу, озноб и дурнота усиливались. Сам Вудэн сжимал ему череп ледяным щупальцем, и именно это щупальце притворялось обретенным венцом нежеланной власти. «Я забрал твоего отца. Твоего брата. Даже твоего бога. И тебя заберу. Вы сами в этом виноваты».

– Прошу, мой мальчик… не молчи, ― взмолился тихим шелестящим голосом король, чье вытянутое лицо было словно набор острых, скорбных углов.

Но пока Вальин мог только молчать. Не падал без чувств ― уже хорошо.

– Я понимаю, что, наверное, во всем этом есть и моя вина, да что там «наверное»; кто, как не верховный правитель, в ответе за беды подданных, всех подданных, от крестьянина до графа?.. А?..

Король все говорил, говорил, а Вальин не мог избавиться от странной иллюзии: будто прячется за хлипкой дверью, а в дверь эту остервенело ломятся. «Хватит, оставьте, уйдите!» ― рвалось с губ, но Вальин лишь смотрел, отрешенно смотрел на верховного короля. Когда-то тот был рыжим, но давно вылинял ― весь, кроме голубого плаща и голубых же глаз. В чертах его сквозило прежнее величие воинов, правителей, поэтов Незабудки ― но лишь отголоски, сам он не обладал совсем никакими талантами. Отец с грустью говорил: отцветать Иллигис начал с юности, по мере того как усугублялось его невезение. А сейчас, видно, невезение достигло апогея.

– Я не виню вас, ― выдавил Вальин, просто чтобы это кончилось. ― И… никого.

Почти правда. Он просто не понимал, кого винить и есть ли в том смысл.

– О мой мальчик, мой добрый мальчик, ― забормотал король, и казалось, сам он готов склониться перед вассалом. Этого Вальин бы не вынес, а потому взмолился:

– Оставим это. Вы ведь… не просто так здесь сейчас. А мне нужно скоро быть… в ином месте. Решим все поскорее… хорошо?

Он ненавидел себя за эти запинки и хрипы, но ничего сделать не мог.

Те, к кому рвались его мысли, лежали под сводами белой капеллы. Ждали его, мертвые, на каменных постаментах. Окостенели, а Ширхана, почему-то именно Ширхана, быстрее всех начала разлагаться: темные пятна покрыли ее белое надменное лицо в первый же час; трупный смрад едва заглушили благовониями. Рядом с ней отец и брат казались просто спящими, но Вальин не мог больше звать случившееся с ними последним сном. То был не сон, а мучительная гибель от рук разъяренной толпы. Толпы, которую Вальин даже не смел проклинать – иначе, скорее всего, сердце бы просто разорвалось.

Толпа молчала, пыталась понять, внимала увещеваниям пять приливов. Пять приливов ― немало для тех, кому важно в жизни простое: чтобы урожаи вызревали, рыба не дохла, а мор обходил стороной. Тем горше, ведь эти пять приливов не были дурнее прочих. Медуз больше не выкидывало, леса горели лишь раз, раз голодные фексы повадились воровать кур и младенцев, но присмирели, когда лесная стража дала им отпор. Неурожаи, холода? Случались, но не чаще, чем прежде, а ледяное вино после тех первых заморозков стало в Ганнасе популярным. Все, казалось Вальину, шло обычно. С единственной оговоркой, очевидной и соблазнительной. Теперь в любой беде люди сразу находили, кого, точнее, что винить. Храм, конечно. Попранные обычаи. Светлые жрецы, пытаясь объяснить, почему их боги не помогли, раз за разом находили в проповедях место попрекам. «Вудэн слишком близко. Он навлекает дурное. Чем поможет почитание жизни, когда по соседству славят смерть?» А когда отец ругал их, жрецы жаловались верховному королю. Тому самому, что теперь приехал соболезновать. Тому, чьей любимой фразой было: «Нужно потерпеть». Терпеть король велел всем сразу: жрецам, осуждающим перемены, графу, злящемуся на клевету, и народу, боящемуся за себя. И что удивительно… все терпели. До этого прилива, в который вдруг начались яростные шторма, сгнила от неизвестной болезни половина полей и сразу очень много младенцев, в том числе у рыбаков, родилось с морской хворью.

– В этом ты в отца, человек дела, ― грустно отозвался король. ― Но сейчас я благодарен за это. Что я хочу сказать, мой мальчик, кроме «прости старика»? Я помогу. Помогу отстроить разрушенное. Усилю столичную стражу. Дам солда…

– Нам нужнее хлеб, фрукты и мясо, хотя бы солонина, ― тихо, но веско оборвал Вальин. ― И ваши пироланги для наших больниц. И ваш приказ им не уходить.

Прежде он не понимал, как просить об этом, не смел. Он никогда не обсуждал беды своих ― не своих! ― подданных с верховным королем. Средства, помощь и пищу, если в графстве чего-то вдруг не хватало, просил отец. И король давал, так как его земли были самыми изобильными на континенте, недостатка он не знал ни в чем, но все равно это казалось Вальину каким-то… унизительным. Побираться. Почти вслух говорить: «Да, мы вырастили мало пшеницы», «Да, мы поймали мало рыбы». «Да, мы слишком много болеем, вместо того чтобы хорошо трудиться на благо Цивилизации».

– Конечно, ― без промедления отозвался король, вот только тон его звучал неуверенно. ― И это тоже. Но…

– Сначала пища и врачи, ― поспешил повторить Вальин. ― Потом солдаты. И вы должны обещать это публично, иначе люди не успокоятся. Фиирт идет, беда ведь в этом.

– Мой мальчик… ― повторенное в который раз обращение, тем более нелепое, учитывая, что верховный король разговаривал с Вальином второй раз в жизни, резануло слух. Но одернуть или скривиться было бы верхом неприличия. ― Боюсь, бед у тебя куда больше. Но я понимаю. С этой ведь все началось…

Вальин кивнул, не найдя сил даже в мыслях крикнуть: «Потому что вы должны были вмешаться раньше!» Бед у графства действительно было больше, чем непогода, неурожаи и хворь, но, предотврати отец это, катастрофа вряд ли случилась бы. Просто он не смог, да и момент упустил. Подданные теряли лодки. Боялись голода. Не понимали, как больные дети будут работать. Люди задавали отцу и баронам вопросы, но не получали внятных ответов, потому что ни у кого их не было. Отец лишь обещал в фиирт накормить всех голодных, открыв хранилища, ― а вот на вопрос «Дальше, дальше что?» все чаще повторял за королем: «Нужно потерпеть. Это „дальше“ настанет, тогда и решим». Поначалу народ покорно уходил с замкового двора сам, но постепенно перестал. Вскоре гнать его пришлось страже. Потом в стражу стали кидать камни, но она пока еще не стреляла и не рубила, лишь грозила. Может, зря, ведь теперь все закончилось.

У Вальина не укладывалось в голове: все-таки как, как народ забыл доброту Остериго Лучезарного так скоро? Почему именно теперь внял обиженным чиновникам и нелояльным баронам, завистникам ди Рэсов и тем жрецам, которым проще было охаять Вудэна, чем признать неласковость Вирры-Варры? Ведь не своими словами кричала толпа о том, что выкидыш Ширханы и последующее ее бесплодие ― кара за блуд супруга. О том, что граф с поганой любовницей осквернил город и вот-вот бросит подданных на произвол фиирта, сбежав к королю. Что запасов в хранилищах не хватит на всех, лучше уже сейчас прийти и опустошить их, пока не пришли другие. Но сначала ― уничтожить источник скверны. Разрушить храм, что вознесся выше светлых, даже кафедрального храма Справедливости. Боги потеряли терпение. Тех, кто исполнит их волю, они наградят или хотя бы пощадят.

– Так вы пообещаете? ― глухо спросил Вальин и кивнул на балкон. ― Сейчас.

Говорили они в уцелевшей зале восточного крыла, под злой гомон во дворе. Там не сражались, нет, но и не славили имена правящих. Дворцовая стража и гвардия снова не стреляли, лишь грозили. И в какие-то мгновения Вальину казалось, что он собственной кожей чувствует страх солдат за жизни. А вот сам не боялся уже ничего.

– Да. ― Король оправил плащ, точно собирался выйти немедля. Поднял подрагивающие руки, провел кончиками пальцев по незабудковому венцу. ― Да, я пообещаю все, что тебе необходимо, если они станут слушать. Но они здесь и все еще не доломали твой дом, значит… станут в этот раз, станут как миленькие!

Шутка была чудовищна, и Вальин не смог, да и не захотел поддержать нервный, почти истеричный, сыпучий смех короля. Он только сжал зубы от новой волны солдатского страха. Они боялись, конечно, боялись. Ведь больше они не знали, чего ждать от десятков и сотен добродушных крестьян и виноделов, художников и купцов, чиновников и своих же братьев ― воинов лесной, береговой и городской стражи.

Вчера, старательно подогретая, толпа стихийно устремилась туда, на мыс Злой Надежды. Но еще в пути ее встретила другая ― та, что собиралась защищать как графскую семью, так и храм. Никто никому не уступил. Две толпы прошли бойней по улицам, докатились, сшибаясь и бранясь, до побережья. Там в бойню вступила береговая стража, и кровь пролилась в воду, и песок усеяли трупы, и море, чья пена покраснела, вдруг заволновалось страшнее, чем когда пожирало рыбацкие лодки. А потом пришло и дурное знамение ― над волнами разнесся такой вой, что люди, кто еще стоял, упали навзничь. Никто пока не смог этого объяснить.

Говорили, это напоминало рев кита, если бы кит был размером с сотню китов. Говорили, кровь еще явит суть позже, и Вальину тоже так казалось: не сможет море простить столько пустых смертей. Но тогда люди, кроме, может, жрецов, не думали об этом ― просто лежали, оглушенные воем. А в город уже врывалась королевская гвардия и, как могла, наводила порядок. Увы, король опоздал. И поздно узнал, что часть сражающихся сразу откололась и устремилась к замку графа.

Вальин не застал начало: у него выдался день без богослужений, и что-то потянуло его в дальнюю бухту, где с Сафирой они строили замки. Там, сев на краю пляжа, он снова попытался возвести хоть один, но все осыпáлось. Хрупким конструкциям не хватало незримого, зыбкого баланса, который удавался лишь Сафире, с ее легкой рукой и легким умом. Далекой Сафире… Сафире, все последние приливы строившей храмы, то светлые, то темные, в других землях. И вот Вальин оставил попытки и просто сидел, глядя вдаль. Он думал о разлуке с той, кому пять приливов назад наивно предложил свое сердце. Думал и о тех, чьи исповеди слушал теперь вместо детских, ведь время его с детьми минуло. Ему каялись в ином: в супружеских изменах, в черных-черных мыслях о врагах, в подлостях, сделанных друзьям, сослуживцам, начальникам. Недавно к нему пришел Бьердэ ― и каялся в том, что потерял себя. Славный… он считал это своей виной, а не бедой. Больше всего Вальину хотелось обнять его, как в детстве, но исповедника и исповедующего разделяла не только завесь из ослепительно белой ткани. И он просто выслушал. Как прежде, еще чуть раньше, выслушал Ширхану. Она каялась в том, что не родила наследника и ужасно боится снова ощутить это ― как живот рвется, словно мешок, а по ногам течет горячая кровь. А вот Сафира… Сафира не каялась ни в чем, никогда.

Вальин далеко ушел в себя, почти задремал, а потом вдруг почувствовал: за ним наблюдают. Резко обернулся. Наверху, среди скал, стоял нуц в черной одежде ― просто стоял, скрестив у груди руки, и золотые серьги беспокойно блестели в его жестких кудрявых волосах. Нуц был по меркам своего народа не юн, увидел определенно больше двадцати пяти приливов. Вальин помнил: это верховный жрец Вудэна; его заупокойное пение заставляло кровь стыть в жилах, а вот редкая сумрачная улыбка необъяснимо располагала. Говорили, он издалека. Отец звал его изгнанником, а Бьердэ сравнивал со зверем в клетке. Но сам Вальин ни разу не заговаривал вообще ни с кем из темных жрецов, тем более с верховным. Ему это запрещали, он догадывался почему: боялись навлечь на него, лишь милостью света обретшего здоровье, беду.

Они глядели друг другу в глаза с огромного расстояния, безмолвно и бессмысленно, несколько мгновений, а потом нуц пошел прочь. Вальин забыл о нем и провел у моря еще часа полтора, пока не закоченел и пока ему не начало казаться, что море странно, кроваво пахнет. А потом до ушей донесся, пусть приглушенно, тот крик невидимого кита. Тогда он окинул последним взглядом свои песчаные развалины и покинул бухту. На дороге его и нагнал первый конный отряд короля, а город встретил уже настоящими развалинами.

Вальин смутно помнил, как возле Храма бросился к толпе, как разнимал кого-то, как кто-то чуть не снес ему голову, но отступил, стоило обнажить меч ― один из трех фамильных мечей с золоченой, украшенной крапивой рукоятью. Тогда союзники семьи сомкнулись рядом, а враги бросились с еще большей яростью. Вальин многих узнал среди них: вот Гвидо из рода Нарцисса ― младший начальник береговой стражи; вот кое-кто из судей, верных роду Колокольчика; а вот и Тибер, бывший наставник, сложивший сан в знак протеста против темного храма, тот, кто когда-то и принял Вальина в семью жрецов, полюбил как родного и пообещал: «Ты обязательно поправишься»… Среди бунтовщиков наверняка были и убийцы отца. Но Вальин еще не знал, что найдет возле замка.

Волнения угасли ― силами верховного короля и его вооруженной базуками гвардии, силами городской и дворцовой стражи, которая на две трети все же осталась верна. А потом произошло то, что произошло: крапивная тиара легла Вальину на чело. Энуэллисы все еще были нужны королю, он не обвинил их в смуте. Даже оплакивая убитую дочь, он не пожелал менять правящий род в Соляном графстве, чем разозлил часть толпы, ждавшей у руин решения. Король произнес целую речь, не сбившись, даже когда один-единственный святотат швырнул в него гнилым персиком. Впрочем, сейчас, слыша, что и насколько глухо шелестит Интан Иллигис, Вальин сомневался, что король вообще тот персик заметил. Была у него странность: если он начинал что-то делать, к примеру говорить или есть, то все за пределами произносимых слов и поглощаемой пищи для него исчезало. Но народ, конечно, воспринял все иначе ― как несомненное и достойное почтительного внимания проявление монаршего величия.

Король говорил: волны расходятся незримо по всему Общему Берегу, не время рокировок. Говорил, как и прежде: надо переждать, перетерпеть, и постепенно либо Свет сравняется с Тьмой, ведь «все меняется, такова жизнь», либо более малочисленные темные вернутся в «поганые места», ведь «традиции святы, и боги не оставят нас без знамений». Король противоречил себе, но, спасаясь в самообмане, не замечал этого ― а его гвардия была слишком сильна, чтобы даже в конце кто-то закричал: «Долой Незабудку!» Но главной была простая вещь: король уже решил, что будет делать. Он планировал и дальше окружать себя теми, к кому привык. Юный жрец, которого поддержала часть толпы, казалось, мог все исправить. Или хоть что-то смягчить.

Поэтому теперь Интан Иллигис и явился снова, и заглядывал в глаза, и твердил: «Мой мальчик». А ужас Вальина крепнул с каждым вздохом. Сами вздохи же давались все тяжелее: ломило кости, щемило грудь, жгло кожу ― как в детстве.

– Мой мальчик…

Опять. Вальин дрожащей рукой закрыл на миг левый глаз и перестал видеть: правый, начавший слепнуть в детстве, давно ослеп окончательно. Бог юродивых уже все понял и отвернулся от нового графа, готового сегодня-завтра нарушить обет. Вальин заболевал. Но он не мог, просто не мог вчера, когда ему протянули тиару, не надеть ее. Кто, если не он, успокоит испуганных? А главное…

кто, не гордые же бароны, унизится перед верховным королем достаточно искренне, чтобы все эти люди получили от щедрот Незабудки еду и снадобья? Ведь, атакуя замок и окрестности, толпа сделала часть своих страхов реальностью: сожгла не одно хранилище с зерном. И убила многих пиролангов, пытавшихся вступиться за господина. Остальные пребывали теперь в гневе.

– Ты же выдержишь немного, да? ― спросил король, и реальность сомкнулась, ударила. ― Я помню твою беду, помню, что у тебя был иной путь, но прошу… людям хватит перемен, пусть увидят что-то незыблемое. Слышишь, как они кричат?

Под балконом действительно кричали, все громче. Топали. Галдели. Скорее всего, волновались, что никто долго не выходит с обещанным воззванием.

– Многие ненавидят нашу семью. ― Вальин все же дал слабину, закашлялся, крепко зажмурился: вспомнил, как выглядел труп отца, прежде чем его подготовили к похоронам. ― Потому и кричат. Так не лучше ли дать им других господ?

И другого короля. Другого, теперь-то Вальин осознал наконец всю подоплеку недовольства чужих ― своих! ― подданных. Никто больше не хотел короля, который терпит. Все нуждались в короле, который делает. Но сказать это вслух значило услышать: «Вы как-нибудь переживете фиирт и сами, да, мой мальчик?» И он промолчал, а Интан Иллигис, едва ли способный прочесть его мысли, цокнул языком.

– Ты не знаешь людей, ― заговорил он ласково, так, что сладость навязла на зубах. ― Не знаешь, как они шалеют после таких потрясений. Они же перебьют друг друга, нет, передавят, стоит вашему престолу опустеть. Рано давать им выбор. Люди вообще редко пользуются этой возможностью с умом. Мудрее подыскать преемника. Или воспитать.

Вальин на миг подумал о том, можно ли не знать людей, постоянно слушая их исповеди. Может, и можно. Да, наверняка, ведь ни один, ни один человек, приходивший в храм Дараккара в последнюю сэлту, не каялся в помыслах вроде «устроить бунт», «убить моего графа», «изменить моей присяге», «кинуть гнилой персик в короля». Все свершилось в полной тишине, в кромешной тишине. Да. Определенно, Вальин ничего, совсем ничего не знал о людях. Кроме простой правды: они всегда хотят есть и никогда не хотят брать ответственность за свои поступки.

– А вот я видел людей. ― Тут король все же угадал, видимо, о чем думает Вальин. Сладость его тона сменилась горечью. ― Довольно людей. И буду честен: мало кто из них остался в моем сердце. Далеких, рассеянных по землям подданных, знаешь ли, любить куда проще, чем собственных советников и родню.

«Несчастный человек». Вот как подумал Вальин, и то была мысль не графа, а жреца. Но ее тоже не стоило произносить.

Интан Иллигис получил престол по праву старшинства, а потом брат и сестра, состоявшие в порочной связи, попытались убить его. Не смогли ― пали. Король взял себе жену брата, ведь именно она, обиженная изменой, выдала ему козни. В том браке родилась старшая принцесса, Иулла. Первая королева еще трижды рожала. Девочек. Мертвых. С третьей она умерла, и вторая жена тоже не подарила Иллигису сыновей, а вскоре утонула. Больше зачать он не смог, но власть сохранил. Все-таки он был неглуп. Лоялен. Не лез в дела графств, тяготел к стабильности, не жалел помощи в плохие времена. А еще он был традицией, «святой традицией» из собственных речей. Чем-то, что объединяло Берег до сегодняшнего дня, когда различий вдруг стало слишком много. Теперь корону на его лысеющей голове удерживало одно ― армия с оружием, каким не владел больше никто. Двигатели, делающие суда быстроходнее. Мудрость пиролангов. И то самое щедрое плодородие земель, где даже не было фиирта.

– Крапива хранила покой Соляного графства много приливов, а твой отец просто пошел смелым путем, ― произнес король, поняв, что не дождется ответа. ― Они поверят: ты, последний Энуэллис, принесешь справедливость. Тебя ведет светлый бог. К тому же… ― это было ожидаемо, ― я не глуп. Говорю же, я оставлю тебе несколько гвардейских частей. Ты мне нужен живым и здоровым. И будешь.

Вальин снова устало кивнул. Здоровым?.. Ребра опять сжались, он едва сдержал кашель и почувствовал соленый привкус во рту. Интересно, переживет ли он этот фиирт? В детстве холода ― сэлты, когда море не замерзало, но бури свирепствовали, ― были для него самым сложным временем, он не раз оказывался при смерти.

– А когда все поуспокоится, я отпущу тебя, клянусь, ― король не видел ничего, голубые глаза его все больше загорались. ― Ты ведь знаешь… ― тут он вздохнул, опять глянул в сторону балкона, под которым волновалось людское море, ― многие рвутся на трон и будут рады занять твое место. Грызутся за это уже сейчас. Но пока…

Он продолжил ― утешал, ободрял, благодарил. Сыпал десятком фраз, имевших на деле один подтекст: «Я боюсь новых лиц, боюсь новых графов, боюсь всего, потому что я стар и могу держаться только за прошлое». Все это время Вальин прижимал руку к зрячему глазу, и потому казалось, что с ним говорит пустота. Так было проще: пустота облекала его властью, пустота давала несбыточные обещания. Пустота шептала о справедливости, хотя не знала о ней ничего. Верховный король Интан Иллигис Штиль увядал, как весь его род, правивший шесть сотен приливов. И даже три его дочери были для графов Цивилизации лишь шансом: супруг любой мог однажды стать преемником ее отца. Именно поэтому Иуллу сразу после смерти жены взял граф Кипящей Долины, а Ширхану ― граф Соляных Земель. Отец, который явно тяготился даже графской властью, но видел, давно видел то же, что Вальин увидел сейчас. Отцветание. Тревожное отцветание, опасное для Общего Берега. И… кажется, была еще третья принцесса, только-только увидевшая двенадцатый прилив…

– Ирис ласкова, Вальин. ― Да, верно, король только что назвал ее имя. И, назвав, выдал слишком многое. ― Она тише маленькой птички. А потом, когда ты вновь примешь сан, ваш союз будет расторгнут свыше. Поэтому я хочу, чтобы ты взял ее.

Что? Союз? Вальин опустил ладонь, вгляделся в лицо напротив. Едва не рассмеялся: у него ведь… у него мелькала почему-то такая мысль, еще вчера. В делах света он понимал мало, никогда и не хотел понимать. Но мотивы короля были ему очевидны: намертво впиться, задобрить, выказать благосклонность. Чудовищную, безумную, совершенно не нужную Вальину благосклонность. А главное ― опасную.

– Мне не нужна жена, тем более сейчас, ― тихо, но твердо возразил он. Интан Иллигис только пожал худыми плечами, нисколько не злясь:

– Пусть станет тебе младшей сестрой, Вальин. Она пока не доросла до жены.

Точно так же как он не дорос ни до графа, ни до мужа.

– Погодите, но почему вы этого хотите? И что, если здесь… ― ища хоть один довод, способный вразумить этого слепого старика, Вальин повернул голову в сторону балкона, ― что-то повторится?

– Я не пришлю ее сейчас, ― уверил король. ― Только когда станет спокойнее, после фиирта. ― Вздохнув, он прямо сказал почти то же, что Вальин уже проговорил про себя: ― Послушай. Я должен дать всем понять, насколько Крапива ― особенная семья. И чем будут чреваты новые попытки ей навредить.

Вальин снова всмотрелся в его глаза.

– Возможно, ценой жизни еще одной вашей…

– Нет! ― Король взгляд выдержал. В этот миг в нем все же проступили древние предки, уверенные и властные. Он сцепил руки в замок, задумчиво и недобро сузил глаза. А потом так же недобро улыбнулся. ― Есть вещи, на которые народ не решится, поверь. Мне очень жаль мою Шири… но я уверен, у Ирис будет иная судьба.

– Откуда вам это знать?.. ― Этого Вальин просто не понимал. И не хотел понимать, но должен был. ― Это огромный риск.

– Я уже сказал тебе это. ― Король улыбнулся горше, пальцы хрустнули. Сапфиры и лазурная эмаль в уборе ярко блеснули от движения головы, нетвердого, но гордого. ― Ты людей не знаешь. Я ― да. Так вот, народ уже понял, чтó натворил. Не базуки сейчас удерживают их от того, чтобы броситься на стражу, поверь. Не они.

– Я… ― начал Вальин. И тогда король взял его за плечи. Пальцы его были сухими, казались со стороны очень слабыми… Но нет, жесткостью они не уступали корням, что ищут воду в плотной глинистой земле.

– Твой отец очень хотел бы, чтобы все встало на места, разве нет? ― зашептал он. ― Вопреки всем бедам, всем храмам, всему… Для твоего отца не было ничего важнее людей, и я вижу: для тебя тоже. Но ты не справишься один.

«А чем мне поможет ребенок двенадцати приливов, чем?» ― хотел, должен был спросить Вальин, но не спросил. Стоя вот так, чувствуя старческое дыхание на лице, превозмогая боль в костях и жилах, он вдруг понял: у него просто не осталось сил, ни капли. Пусть, пусть приезжает эта девчонка. Хоть десять или сто девчонок, лишь бы с ними приехали мешки с зерном, ящики фруктов, кроветворные и жаропонижающие снадобья! И лишь бы пироланги, потерявшие себя, не осуществили чудовищное предательство, о котором заговорили еще несколько приливов назад, поняв, куда катится мир.

– Хорошо, ― шепнул он одними губами. ― Я приму вашу дочь ко двору, если вы считаете это наилучшим спасением для нее, себя и Соляного графства. И обвенчаюсь с ней. Но если хоть на миг вы подумали, что это серьезно, что я претендую на…

Его замутило от одной мысли. Он замолчал, не в силах продолжить. На него глядели все так же неотрывно. И определенно в этих голубых глазах что-то разгоралось.

– Разумеется, ты не тронешь ее. ― Голос короля все же дрогнул, взгляд ожесточился так, как еще ни разу за весь разговор. ― Я знаю, и с тобой ей будет даже безопаснее, чем со мной, ведь к моему двору за последним шансом приезжает все больше цветочных хищников. Я без страха даю тебе этот знак моей веры. И…

– Она не знак. Она человек. ― Вальин отстранился и увидел, как еще ярче блеснули водянистые, но яркие глаза. Король праздновал победу, пусть и старался это скрыть.

– Ты удивительный, Вальин, ― мягко сказал он, больше, благо, не пробуя прикоснуться или подойти. ― Я благодарю всех богов, что ты жив. Мы обговорим все позже, сейчас отдохни. Скорбь подточила твои силы.

А вскоре их подточат и ветры.

– Вы выйдете к людям? ― превозмогая себя, спросил Вальин.

Интан Иллигис сильнее расправил плечи. Прошептал свое имя ― и ладонь его зажглась ослепительной цветочной ветвью.

– Уже иду. Ни о чем не тревожься. Темные времена в ваших землях кончились. Незабудка с вами.

Едва король скрылся на балконе и призвал толпу к тишине, Валь-ин сполз по стене на пол. Упала с головы серебряная тиара, опустились веки. Новый граф Соляных Земель, Вальин Энуэллис из рода Крапивы, снова не видел ничего в окутавшей его темноте.

И не хотел видеть.

* * *

Сафира лежала на каменном столе рядом с Остериго, прекрасным в величественной немой бледности. Сафира склонила голову к его груди и, когда беспамятство подступало совсем близко, слышала стук, то размеренный, то учащенный. Когда она различила его впервые, разум шепнул: «Это лишь твое сердце». Тогда она прогнала разум прочь и крепче обняла труп. Теперь Остериго принадлежал ей, только ей. Ширхана не встанет, не помешает. Жалкая Ширхана, она вообще не имела на него никаких прав, она и родить-то не смогла… Но даже мертвая, отравляла все вокруг сладко-гнилостной вонью.

Сафира пробралась в белую капеллу, едва опустилась ночь и из храма ушли наконец жрецы, чьи черные одежды и отрешенные лики кричали о неотвратимости. Жрецы должны были вернуться на рассвете и снова, во второй и последний раз, пропеть псалмы. Рассвет и закат ― время, когда в землях Общего Берега исцеляют, благословляют, венчают и провожают; рассвет и закат ― священное двуликое время. После рассвета и заката древнейший Праотец Сила ненадолго воскресает и умирает заново.

Вот-вот Остериго уйдет. Они все уйдут, выбиты уже гробницы в соляных пещерах. А еще им всем откроют глаза. Всем мертвецам Общего Берега смыкают веки, когда приходит последний сон, но только не королям, графам, баронам. Их бдение не оканчивается, когда гаснет свеча жизни. Сафира думала об этом, и из-под ресниц бежали слезы. Но глаза Остериго были сейчас закрыты; он не видел слез, иначе вытер бы тыльной стороной смуглой ладони, родным осторожно-властным движением. Так Сафира лежала на каменном столе и слушала стук мертвого сердца. А за арочными окнами все светлее становилось небо. Сафира пела свой псалом, своему Храму.

Aste a. A val’na t’. A… «Прости меня. Я люблю тебя. Я…»

Как о многом она сейчас жалела ― да почти обо всем, что сделала за эти пять приливов. О том, как позволила признанию вскружить себе голову; о том, как, узнав, что Ширхана все же понесла, отдалилась от Остериго; о том, каких напастей желала принцессеграфине-сопернице в черном уголке сердца… И о том, что напасти сбылись. Узнав о выкидыше, Сафира испугалась и передумала возвращаться с Мыса, поехала строить второй храм Вудэну, потом храм Моуд, потом храм Парьяле в надежде красотой искупить вину. Она построила многое, но строить вечно не могла. Вернулась ― и снова упала Остериго в объятья, ведь оказалось, он ждал ее, ждал все время. Ждал и не упрекал, никогда не упрекал. Целуя впервые после разлуки, шептал о грехе, в котором не смел исповедаться даже сыну, особенно сыну. «Сафира… Сафира, милая, в то утро я хотел, чтобы она умерла. И этого ребенка я не хотел. Нет мне прощения. Нет. Я поплачусь». И сегодня он поплатился, а мертвое сердце его стучало, стучало…

Тук-тук. Сафира видела перед сомкнутыми веками толпу, за которой наблюдала из окна. Тук-тук. Сафира принимала решение: выйти, нет? Не вышла, даже разобрав слово «cкверна». Тук-тук. Вторая толпа закричала, что у бед Ганнаса иной источник. Не то, что Вудэна наконец почитают в храме, а то, что остальным так и приносят жертвы в «поганых местах». Тук-тук. Графа никто не тронет. Тук-тук. Графу пора уснуть последним сном.

Она не пошла, так и не пошла за защитниками, а точнее, пошла поздно: когда ворота замка уже сломали. Первым, что она увидела у разрушенного крыльца, были трупы белых существ, издали похожих на медведей. Трупы пиролангов, живших в замке на правах ближних придворных. По кровавым лужам Сафира ринулась искать среди них Бьердэ, но, к счастью, не нашла. Лицо она прятала под капюшоном, поэтому ее не узнали и не убили. Но и дальше пройти она не смогла: во двор ворвалась гвардия, и зеленый огонь из базук заставил замолчать почти всех. Сама она едва укрылась за руинами колонн.

Тук-тук. A val’na t’. Но, видимо, богам этого недостаточно.

Казалось, Сафира забылась в горестных видениях ненадолго; казалось, сомкнула веки лишь на несколько вдохов ― но, очнувшись от резкого шума, подумала, что грезит. В дверях капеллы, в нескольких десятках шагов от алтаря и тел стоял граф Соляных земель: на челе серебрился венец, за плечами стелился зеленый плащ. Юноша был высок, строен и незнаком. Вернее, тонкие черты искажало чувство, делавшее его неродным.

– Сафира?..

Он едва шепнул это, но оклик разнесся под сводами, так что гневный горестный отзвук встал комом в горле и у произнесшего, и у услышавшей. «Тук-тук», ― стукнуло в последний раз. Время закончилось.

Сафира медленно села, поднялась, нетвердо пошла навстречу. С каждым гулким шагом граф становился узнаваемее. Вырос… Ухоженные волосы до плеч, брови-полумесяцы, прямой нос, аккуратные губы ― детскость исчезла, все стало почти как у отца и брата. Сафира опустила взгляд. Пуговицы на сером, расшитом мелкими жемчужинами одеянии, перепоясанном кожаным ремнем, были застегнуты правильно.

– Вальин! ― наконец выдохнула она, но так и замолчала, не зная, что добавить. Она плохо, очень плохо поступила с ним в детстве, решив просто взять ― и отдалиться, ускользнуть от его неловкой любви. Но разве знала она, что снова сведет их такая беда?

Вальин не ответил, но вздрогнул всем телом, точно пронзенный молнией. А потом его глаз ― тот, что не застила пелена, ― сверкнул серой грозой, ослепительной и тоже незнакомой. Он замахнулся, а Сафира не посмела даже отпрянуть, лишь вскрикнула и прикрыла руками голову. Но в тот же миг хрупкая кисть дрогнула, и Вальин ее опустил, сжал кулак, застонал или даже взвыл сквозь зубы. Страх и стыд померкли. Осталось лишь желание снова его обнять и прижать к себе, но он не дался, шепнув лишь:

– Дело в боли. Ты говорила… в боли. Теперь я понял.

И Сафира тоже поняла, но ответить не смогла. Она думала теперь о другом ― о том, что он был вправе. Вправе занести не руку, а меч, вправе ударить и даже убить. А вот она не смела касаться Остериго, не смела приходить и глядеть на него. А прежде не смела строить храм, и склоняться перед своим графом, и целовать его перстень, знак на ладони, край плаща. Не смела она и просить мастеров расписать притвор крапивой, которая напоминала бы о подлинном создателе скверны. Кошмарища. Того, во что Сафира вложила все сердце, а верные ди Рэсы ― всю душу.

– Прости меня, ― прошептала она. ― За все.

Он молчал. «Дело в боли». Боль убивала его, отделяя от Сафиры стеной, терзала, а он даже не плакал. Видимо, правда вырос. Вырос, а она предпочла за этим не наблюдать.

– Вальин… ― залепетала она, даже не понимая зачем, ему ли, себе ли. ― Свет сияет только рядом с Тьмой. Мир двулик, а Король никого не забирает попусту, и…

Вальин устало кивнул на отца, прошел к его столу чуть ближе, коснулся бледной щеки. Пальцы подрагивали. Казалось, их сводит судорогой.

– Значит, он заслужил? А Эвин? Повтори это. ― Он обратил на Сафиру полуслепой взгляд. ― Повтори, глядя мне в глаза, а потом скажи, что… веришь в это. Скажи, и, может, легче станет нам обоим. Хоть у чего-то появится смысл.

Фрески вокруг сияли холодным покоем. Вальин все ждал, а она молчала, видя в своем выросшем подопечном еще одну новую черту. Мудрую, проницательную жестокость. А еще бездонную, бесцветную усталость. Сжималось горло, мучительно хотелось опустить голову. Нет… Сафира не ответила на эти вопросы даже себе, не смогла и раскололась на камне пополам. Можно примириться с неизбежностью собственной смерти: впустить в сердце, принять как гостя, что неизбежно прибудет, поблагодарить за милосердие к страждущим. Но ты никогда не откроешь ему двери тех, кто тебе дорог, будешь оборонять их до конца. А смерть все равно войдет.

– Не можешь? ― Он уже снова подошел, замер в паре шагов. ― Тогда уходи. Ты долго держалась от всех наших волнений в стороне… там и оставайся.

Она вскинулась ― и когда только сломалась под взглядом, когда потупилась? Вальин теперь стоял в странной позе: закрывал ладонью половину лица, шатался. Осознание стало наконец кристальным: это не просто усталость, нет, это же болезнь, прежняя болезнь подступает к нему! Сафира, решившись, потянулась навстречу, тронула ледяную руку, попробовала сжать и согреть.

– Не гони меня…

Слепой глаз недвижно глядел на нее, и, совсем как в детстве, дрожал подбородок, где теперь слабо пробивалась мягкая щетина. «Это ты, все ты», ― говорил взгляд. И что бы ни стояло за «всем», личное предательство или эти прекрасно-чудовищные стены, хотелось заслониться, оправдаться и хоть что-то вернуть.

– Милый, ― заговорила Сафира снова, ― все решил он. Остериго… он был таким бесстрашным! И король не возражал. А я, я лишь подчинилась. Лишь строила. Я…

Лишь любила, как могла. Не вправе стать матерью его детей, возвела ему храм.

– И, как и все гении, не знала, что случится. ― Вальин не отнимал руки, но взгляд его жег. ― А ведь ты не ди Рэс. Он витает в облаках, ты же всегда была на земле. Ходила по нашим залам… ― он помедлил, а в продолжении его обида все же подняла голову, ― лежала на наших постелях. Моя гениальная Сафира… ― Пальцы его все же выскользнули из-под ее ладони. ― Но я тебя не виню, нет. И я рад, что хотя бы ты жива. Мне просто… жаль, что даже ты теперь не знаешь, во что верить.

И что любить.

– Я…

Он дважды назвал ее гением ― и это было будто два плевка в лицо. Хотелось стереть слово со своих бескровных скул, отмыться. Вальин ждал. Сафира мотнула головой, открыла рот, как выброшенная на берег рыба, повторила:

– Я…

И снова задохнулась. Все верно. Она больше ничего не знала. Она больше не гордилась тем, что создала. И больше не была благодарна Вудэну за то, что когда-то не дал ей, униженной и искусанной принцессиными собаками, умереть.

– А раз так, исчезни. ― Слова эти были похожи на хрип. ― Все равно скоро отпевание. Тебе лучше тут не быть, ты сама это понимаешь. Боги наверняка глядят на нас.

Боги? Он прикрывался богами?

– Так ты сам теперь боишься их, а может, и проклинаешь? ― выдохнула Сафира. Она понимала, что не вправе злиться, что должна промолчать, но не могла. ― Ты, прежде готовый защищать меня наравне с отцом? Ты, готовый…

Она осеклась: Вальин сжал кулаки. По его щеке бежала сверкающая, будто стеклянная капля. Он просто глядел несколько мгновений, глядел неотрывно, и на лице читалась простая мольба: «Не держись за то, чего больше нет. И не тащи туда меня».

– Сафира, я чту Смерть и сделаю все, чтобы сохранить этот храм. Я не проклинаю и не боюсь богов. Я проклинаю только людей. И боюсь… тоже.

– Что? ― шепнула она, более всего боясь услышать: «Особенно тебя». ― Кого?..

Но он обошел ее, как статую или колонну, даже не задев плечом. Нетвердо прошагал по мозаичному полу и опустился на колени перед каменным столом отца, молитвенно сложив руки. Больше он не оборачивался. Его хриплый шепот заполнил белые своды.

– Что? ― умоляюще повторила Сафира. ― Вальин… не оставляй меня. Пожалуйста.

Плечи его затряслись, а молитву ненадолго оборвал смех. Вальин пробормотал что-то, она различила лишь: «…предала». Стыд и вина вернулись: нет, не смеет, она не смеет ни о чем его просить, даже о праве присутствовать на погребении. Разбитый разум сдался, руки опустились. Шаг назад. Еще шаг. Фрески слепили белизной, пол дрожал, потолок готов был упасть. И, кидая последний взгляд на Остериго, она шепнула лишь:

– Вальин, пощади его. Не открывай ему глаз. С него… достаточно.

Она стояла теперь далеко. От мертвецов ее отделяло не меньше десяти шагов, но в голове явственно отдалось теплое, благодарное, прощальное: «Тук-тук». И, не дождавшись ответа, раненная этим звуком, зажавшая уши Сафира выскочила прочь, под начинающийся дождь, так быстро, как только могла.

Она сразу побежала по развороченному двору через сад, полный затоптанных роз. По узкой дороге ― до края мыса Злой Надежды, в плен хлесткого ветра. Ведь там она уже стояла однажды, качаясь меж землей и водой. Там ей казалось, что она лишилась сердца и воли. Казалось, проще ― исчезнуть. Но Король Кошмаров милостиво или жестоко не услышал ее зов. Смерть, брат рыжей Судьбы, знал: любовь к Остериго будет жить, любви не помешает белокурая Ширхана, которая теперь гниет в холодном сумраке. Любовь Сафира потеряет позже. Убьет сама. Убьет, восславляя тьму и щедро впуская ее в свой город. И тогда Вудэн наконец заберет то, что от нее осталось.

Все ближе были осыпающийся край, соленый плеск, ветреный вой. Сафира знала, что не замрет ― просто рухнет вниз, ― и бежала, твердя одни и те же слова из древних псалмов.

Sthrave, Maaro. Dzerave, viste, mode.

«Устрашай, Владыка. Гневайся, приходи и не оставляй».

Нога запнулась о корягу, а может, о камень, ― но казалось, ее схватило цепкое щупальце. «Живи!» ― отдалось в висках. Сафира упала, ударилась ладонями и скулой о край просоленного откоса и, кажется, потеряла сознание ― по крайней мере, долго не могла ни пошевелиться, ни даже закрыть глаза. «Живи». Она лежала под усиливающимся ливнем, в солоноватой грязи, а за облаками начинала подниматься Лува, неся в мир новый рассвет.

«Живи, живи, живи».

Богиня, юная, безмятежная и не ведающая ни любви, ни скорби, вдруг засмеялась ― зазвенела, вторя шипящему брату: «Живи. Плати. И мучайся». И Сафира засмеялась тоже, глядя остановившимися глазами в ускользающую темно-бирюзовую смерть.

* * *

Эльтудинн не остановил промчавшуюся через храмовый притвор простоволосую женщину ― Сафиру Эрбиго. Ее глаза были безумными и пустыми; она казалась едва знакомой в липком мраке, а когда с легкостью распахнула высокие тяжелые двери и вылетела прочь, Эльтудинн усомнился, с ней ли столкнулся. Впрочем, взметнувшиеся рыжие кудри, тонкий звон монет на поясе и запах апельсинового масла ― все было ее. Эльтудинн посмотрел на медленно, скрипуче закрывающиеся створки и отвернулся. Он не обязан был ее утешать. Не сейчас, не после смерти того, кого даже в своей уязвленной гордыне уважал, а теперь вынужден отпевать. Не говоря уже о том, что утром, после рассветной молитвы, он уедет и больше никогда не увидит ни Сафиру Эрбиго, ни фиолетовую храмовую свечу.

Король Кошмаров, Судьба и Воинственные Близнецы приняли решение. Ганнас пора было покинуть.

В Кипящей Долине ведь лилась кровь, как и во многих графствах. Еще пять приливов назад многие там тоже захотели святынь для темных богов и начали возводить их ― поначалу совсем скромные, но все же. Правители не знали, осуждать это или одобрять, ведь верховный король не давал ответа. Светлые гневно кричали «нет», а порой обращали крики в смерть. Бароны подстрекали толпы к бунтам, чтобы возглавить их, а потом отнять власть у графов или друг у друга: что оправдывает войну лучше, чем некие попранные традиции? Эльтудинн знал из писем друзей: дядю тоже настигли, настигли за обычное приспособленчество и двойную игру. Шинар Храбрый сначала благословил храм Близнецам, потом, напуганный засухой и тем, как расплодились в окрестностях крокодилы, велел разрушить. Три из четырех начальников стражи ― все почитатели Огненного Дзэда и Златокудрой Равви ― тут же отвернулись. Дядя оказался заперт в собственной столице со всем двором, а вокруг крепли волнения ― еще не такие, чтобы опять влез король, но достаточно… многообещающие. Эльтудинн спешил в Долину не на помощь. Он спешил застать дядю мертвым, а хоть кого-то из его прежних союзников ― живым, чтобы узнать наконец, где уснули последним сном братья. Он мог ― и должен был ― ехать, не теряя времени. Но задержался. Не смог оставить Крапиву без прощания.

Эльтудинн не видел, как толпа штурмовала замок, как графиню задушили, а графа и наследника закололи, ― но это стояло перед глазами явственнее, чем озлобленные лица пришедших к храму, чем пляшущее лезвие собственной сабли. Храм он защищал самолично до появления королевской конницы с орудиями более убедительными, чем клинки. У гвардии были и пистолеты, способные выпустить несколько пуль подряд, и стреляющие зеленым пламенем базуки: их изобрели в графстве Холмов не так давно, и ими располагали лишь силы Незабудки. Долго ли еще будут располагать? Эльтудинн мрачно усмехнулся. Для него же лучше, чтобы так осталось. И… пожалуй, чтобы король вообще не совался в то, что случится, когда законный наследник престола вернется в Жу.

Машинально касаясь пальцами нарисованной крапивы, Эльтудинн миновал притвор и у двери в белую капеллу ― туда, откуда явилась тень Сафиры Эрбиго, ― поднял глаза. Прочел привычную надпись: Der prede Luvus, «Приют среди света». И, открыв створку, шагнул вперед. Три каменных стола под сенью простертых рук Короля Кошмаров темнели мертвыми силуэтами, облаченными в монаршие одежды. Еще один силуэт, преклонивший колени подле графа, был живым. И Эльтудинн легко его узнал.

Юноша ― тонкий, с не по-здешнему блеклыми волосами, глазами и кожей ― днем прибыл с конницей, но не сразу поднял оружие. Он говорил с людьми и пытался успокоить их, пока, поняв, что это бесполезно и его скорее убьют, солдаты не начали стрелять. Даже тогда юноша удерживал их, трясущимися пальцами хватая то одного, то другого за плащ или сбрую лошади, а потом выехал вперед и простер руки ― в стороны, крестом, заслоняя, как Дараккар Безобразный, хотя в одной руке и был меч. И некоторые остановились, пусть ненадолго. Юношу этого Эльтудинн вчера уже видел, прежде чем все началось. Он отдыхал в бухте: пытался строить замки из песка, а замки рассыпáлись. Этим предложением, впрочем, можно было бы описать и всю жизнь Вальина Энуэллиса ― младшего сына графа, в детстве тяжело болевшего, а потом ставшего жрецом. Эльтудинн не знал его лично: знакомиться причин не было, вдобавок существовал некий негласный… запрет. Эльтудинн чувствовал: мальчика пусть и ставят ниже старшего брата, но берегут как могут. От любой тьмы, в том числе от темных жрецов. Остериго не говорил «Не приближайтесь к моим сыновьям», но напряжение его, если вдруг юноши оказывались сколь-нибудь близко к храму, казалось почти осязаемым. На словах граф при каждом удобном случае смеялся над суевериями: что еще ему, пригласившему в свою столицу Короля Кошмаров, было делать? В сердце его явно творилось несколько иное. Эльтудинн и не стремился ослушаться: дел хватало и так, а Эвин Энуэллис к себе не располагал, да и сам шарахался от темных жрецов, как от хрустальных медуз. Вальин же… с Вальином было чуть сложнее. В детстве он даже не показывался на мысе Злой Надежды, но потом стал порой заходить в храм и проводить там немало времени, рассматривая фрески и витражи. Он не молился, не приносил жертв. Никто из служителей не смел приближаться к нему, но Эльтудинну порой хотелось: у младшего графа был вид, от которого в сердце шевелились дурные сны, давно ставшие привычными.

«Мне так страшно».

Иллюзия почти пугала его самого. Маячила в нескольких шагах, такая хрупкая, ее хотелось развеять, просто выйдя из темноты и встретившись глазами. Услышав голос. Увидев вместо улыбки ужас. И покорно отступив. Но Эльтудинн не смел, а вместо этого ловил себя на странностях, как, например, вчера ― когда, заметив Вальина в бухте, просто остановился и стал на него смотреть, ожидая… чего?

Теперь Вальин заметно дрожал, казался младше своих семнадцати. Серебрилась в тусклом сумраке тиара на его мягких волнистых прядях. Казалось, он плачет и не может совладать с горем, да и кто бы смог? Но когда Эльтудинн осторожно приблизился и юноша, встревоженный шагами, приподнял голову, в глазах ― пронзительно-серых, пронзал даже незрячий, ― не было слез. Не было там и паники оттого, что темный стоит так близко, не было вообще ничего.

– Пора?.. ― едва прочиталось по сухим губам.

Эльтудинн вслушался. Красивый голос, намного сильнее, чем был у Ирдинна. Даже сейчас, когда каждое слово явно давалось с трудом.

– Братья придут позже, ― помедлив, ответил он. ― Я лишь хотел увериться, что все в порядке. С телами. И…

– И со мной тоже. ― Это была ложь, но жрецам ведь не должно быть до нее дела?

– Хорошо. ― Снова Эльтудинн помедлил, но это ложью не было и удержать слова в себе оказалось труднее, чем он думал. ― И знай: я разделяю твою скорбь.

Вальин слабо кивнул. Он по-прежнему стоял коленопреклоненным и глядел, будто о чем-то прося. Оставить его? Дать еще время попрощаться? Заря близилась, но несколько швэ не стоили бессердечия. Эльтудинн молча развернулся, шагнул прочь…

– Подожди!

Он не увидел, а почувствовал: потянулась дрожащая рука, хотела вцепиться в одеяние, но гордость или что-то другое не позволило. Эльтудинн оглянулся. Рука опустилась, а потом Вальин опустил и голову. Но в глазах его все еще не было страха.

– Что? ― тихо спросил Эльтудинн. Иллюзия все-таки настигла его снова.

– Пожалуйста… ― это снова едва удалось прочесть по губам, ― поговори со мной. От меня все чего-то хотят, но со мной никто не говорит.

Простая, бесхитростная просьба ― и дикая, немыслимая от аристократа, которого с детства учат держать лицо. Каким отчаянным воплем она, даже сдавленно прошептанная, звучит, когда обращена к чужому. Эта просьба тоже кричала, кричала до оглушительной боли. И Эльтудинн кивнул, не зная, движет ли им тревога, сострадание или оцепенелое любопытство того, кто и сам не находит себе места, кто тщетно ищет, на что отвлечься. О чем они могут говорить с этим молодым графом? Над трупом его отца, под фреской, где мертвый разбойник несет мимо товарищей свою отрубленную голову?

– Скажи, прошу. ― Вальин устало смежил веки. ― Многие сейчас безумны, а ты кажешься таким спокойным и мудрым…

– Я точно не мудр, ― удивленно возразил Эльтудинн, но его не услышали.

– Ты тоже служишь Вудэну, потому что однажды он помог? ― Вальин закусил губы, ресницы его задрожали. ― Избавил от мук кого-то дорогого? Указал путь дурным сном или сберег от ошибки? Не пришел, когда тебе казалось, что ты не хочешь жить?

Эльтудинн все молчал. Вдруг вспомнилась отчаянная молитва у заросшего багровыми ягодами болота. Но он до сих пор не мог признаться в том, на какой грани оказался в тот день, даже самому себе. Такая слабость была бы позорной, немыслимой для того, чья участь ― мстить за семью.

– Так говорил он. ― Вальин открыл глаза, кивнул на отца. ― И многие, кто молится здесь, кто вчера был на стороне нашей семьи, кто приезжал издалека. Эти фрески… ― он всмотрелся в сияющий свод, надолго задержал взгляд на обезглавленном разбойнике и испуганном бароне, ― шепчут, что милосердие тьмы есть истина, ведь их писал гений, а гении умеют обращать в свою веру лучше прочих. Меня Вудэн тоже щадил не раз, когда я становился слаб и малодушен. Но теперь…

Судорога побежала по его телу, он зябко повел плечами. Эльтудинн заметил пятна на бледной коже ― ближе к скулам ― и наклонился, чтобы рассмотреть, потом вовсе опустился рядом, вровень. Вальин смущенно отстранился, прислонился виском к краю каменного стола. Он то ли стыдился своего вида, то ли боялся желтых огоньков чужих глаз. Но держался, держался как мог, сумел даже закончить:

– Теперь Король Кошмаров забрал у меня всех, и я не понимаю за что. И все равно не хочу предавать ни его, ни отца, хотя предал вчера даже бога, которому обязан…

– Дараккара Безобразного? ― Эльтудинн почувствовал вдруг смутную дрожь. Впервые спросил себя: а что о его выборе думает изувеченный бог справедливости? В Жу почитали его намного меньше, чем здесь. Будет ли он благоволить?

Вальин кивнул. Так и не найдя ответа для самого себя, Эльтудинн все же отыскал ― неосознанно, в считаные мгновения ― несколько слов для него:

– Но разве не почтишь ты его, став достойным правителем? У правителя больше простора вершить справедливость, чем у жреца, отягощенного служением и бесстрастием.

Но Вальин глядел все так же горько, безмолвно. Медленно подняв руку, он закрыл незрячий глаз ― спрятал чудовищное для такой юности увечье. Ладонь скрыла и розоватые язвы, похожие на…

– Я не готов, понимаешь? ― Голос его дрогнул, и образ стерся. ― Я слишком слаб. Кажется, все, что я могу, ― успокаивать и, может, умолять.

Эльтудинн вдруг улыбнулся, хотя сам не знал, откуда силы, откуда жалость, более не похожая просто на жалость, откуда убежденность. В этот раз искать слова даже не пришлось: они были с самого начала, были еще вчера, просто в них не нуждались. И для прощания они подходили как ничто другое. Изгнанник из рода Чертополоха мог и должен был еще хоть чем-то отблагодарить графа из рода Крапивы за доверие и приют. Например, немного развеять тьму вокруг его сына.

– Ты готов, ― отозвался он, не отводя глаз. ― Готов уже сейчас, а сила всегда растет с испытаниями. Ты вел себя очень мужественно там, в том бою…

– Ты тоже, ― прошептал Вальин. Эльтудинн покачал головой.

– Я лишь защищал то, чему поклоняюсь.

…Смерть.

– А я…

– Знаю. Поэтому и верю.

…Жизнь.

– Спасибо.

И Вальин робко улыбнулся в ответ, и иллюзия сжала сердце тисками. Они поглядели друг другу в глаза ― как там, в бухте с разрушенными замками. Так ли часто смотрели друг на друга живущие под одним небом дети одного Отца? Безобразный от природы Король Кошмаров. Обезображенный людьми бог Справедливости. В этой встрече, в этом разговоре… в них определенно была ирония самого мира. Ирония, горечь и надежда.

– Правда странна, но Вудэн ничем не помог мне. ― Эльтудинн нашел наконец ответ, тоже обвел свод глазами, задержался на богаче, которому Вудэн показывал его же прошлые прегрешения. ― Скорее наоборот, он стал псом, охраняющим покой моих врагов. Поначалу мне даже казалось, что за это я ненавижу его…

Вальин вздрогнул. Эльтудинн не мог слышать очевидного и быстрее продолжил:

– Знаю, нельзя ненавидеть богов. Даже то, что темных почитали лишь в «поганых местах», говорило не о ненависти, но о страхе перед их величием, кажущимся более беспощадным, чем у светлых.

– Кажущимся… ― Вальин словно прочел его горькие мысли. Или просто думал о том же, готовясь принять гнев Дараккара за сложенный сан.

– И все же я ненавидел Вудэна, ― Эльтудинн произнес это вслух. ― Ненавидел ― и славил. И постепенно… пожалуй, свыкся, полюбил его, понял даже, что мы похожи не только цветом кожи. К тому же есть вещи, в которых я очень надеюсь на его помощь.

– Он все еще не помог? ― Вальин спросил это почти с возмущением, искренним, каким-то детским пылом, за которым явно сквозило «После всего, что ты для него сделал?». И захотелось вдруг рассмеяться, тепло и искренне рассмеяться в ответ на эту наивную веру, будто боги могут и должны чувствовать себя обязанными людям.

– Нет, но я не ропщу.

– А может… я смогу? ― Это поразило еще больше, в груди запульсировал вдруг горячий ком, такой, что стало почти дурно.

– Нет, нет. Это… дела прошлого, личные. Но, возможно, им требуется время. ― Вальин слушал так внимательно, с таким участием, что с губ все же слетело: ― Понимаешь… мне нужно однажды найти и похоронить родных. ― Поняв, что вообще не может выдержать больше этот взгляд, Эльтудинн уставился на тело Остериго Энуэллиса. ― Случилась беда. Та, из-за которой я здесь. Неважно.

Он все же посмотрел в бледное лицо Вальина, очень боясь найти там жалость. Понимал: не сможет принять, оскалится, ответит чем-нибудь резким… но юный граф смотрел иначе, так, будто вот-вот скажет: «Так едем же искать их сейчас». Это было тем удивительнее, учитывая, каким измученным он выглядел и как мало знал об интригах при дворе Чертополоха. Но вот он словно спохватился, тоже потупился и сказал лишь:

– Он не оставит тебя в этом поиске, я знаю. И буду просить Дараккара о том же… если он вдруг захочет еще со мной говорить.

– Спасибо. ― Эльтудинн снова слабо улыбнулся. И, поколебавшись, решил все же продолжить о том, с чего начал: ― Надеюсь, Вудэн правда запомнит меня и не отвернется… хотя скоро я перестану ему служить.

Вальин вскинулся, удивленный и растерянный.

– Так ты тоже отказываешься от сана? Но почему?

Конечно, он не подозревал о выборе, который Эльтудинн сделал. И лучше было сказать прямо, чтобы хотя бы оградить себя от возможной погони. Но незыблемый выбор показался вдруг тяжелее, чем еще несколько швэ назад. Его даже захотелось отсрочить, хоть на пару дней. Что, что так дрогнуло внутри? Эльтудинн поборол эту дрожь. Лишнее. Он больше ничем не поможет Соляному графству, для этого есть король. И его избыточной опекой над Крапивой лучше воспользоваться.

– Ты сам это знаешь. Мой путь иной, как, видимо, и у тебя. Жаль… ― он помедлил, осознавая: да, ему жаль, это не просто слова, ― они не пересекаются. Я должен уехать.

Грусть и очевидный вопрос отразились у Вальина на лице, но тут же оно застыло. Слова о телах близких, похоже, были для него достаточной причиной не возражать, не спрашивать «Как так, если ты изгнан?», даже не думать о том, чтобы вмешаться. А впрочем, до вмешательств ли ему? Возможно, даже наоборот, он сейчас рад тому, что хоть одно напоминание о гибели родных вот-вот исчезнет. Эльтудинн поискал в глазах эту радость, но не нашел. И зачем-то признался:

– Я тоже не до конца уверен, что поступаю верно. И что справлюсь.

Он ожидал услышать простое эхо собственных недавних слов, что-нибудь формальное вроде «Справишься». Но Вальин сказал иное:

– Даже если нет, помни, что тебе есть куда вернуться. Я… мне жаль, что прежде я не смел с тобой заговорить.

«И мне». Но произнести это значило привязать себя к этому месту, краем сердца, но привязать. Эльтудинн за несколько приливов и так понял: Крапива, даже если она, как Остериго, не жжется, а скорее пышно цветет, опасна. Легко пускает корни в сердце, а ему такого не нужно, все его братья мертвы. И все же он сказал:

– Я рад, что мы поговорили сейчас. Кажется… мы похожи.

Серые глаза все смотрели на него, робко, но тепло. И под этим взглядом он терялся.

– Что ж, хорошего пути. ― Наваждение наконец разбилось. Вальин поднялся с колен первым, и Эльтудинн удивился, как легко расправляются сгорбленные узкие плечи. ― И еще раз спасибо за то, что был с нами до самого конца. Я никогда этого не забуду.

Рука поправила венец и протянулась для привычного оммажа. Эльтудинн покорно сжал запястье и коснулся губами холодного перстня, знака власти, совсем недавно снятого с другой, мертвой руки. Он ― может, впервые за пять приливов ― не чувствовал ничего похожего на униженность. Неужели настолько сильны были его скорбь по прежнему графу и тревога за нового, неужели даже гордость отступила перед ними? Он не успел понять этого: Вальин вдруг отнял ладонь, отпрянул.

– Нет… не стоило. ― Теперь он глядел на свою тонкую руку испуганно, будто его укусила собака. ― О боги…

Какая резкая, странная перемена. Шарахается от чернолицых или от поганых? Вслед за отцом и братом боится скверны? Необъяснимо задетый последней догадкой, Эльтудинн тоже поднялся, вздернул подбородок и даже осклабился, готовый в самом насмешливом тоне принести извинение. Но Вальин опередил его простым словом:

– Прости. Вассальные ритуалы… они унизительны. ― Губы дрогнули в улыбке, на этот раз виноватой. И очень искренней. ― Ты спас меня от меня самого сегодня, ты… ты кажешься мне замечательным человеком. Я хочу, чтобы ты остался моим другом, а не слугой. Пожалуйста, забудь этот поцелуй. И два прочих, конечно же.

Сначала перстень, потом знак на ладони, потом край плаща ― таков был оммаж для всех, кто служил графам и королю. Для жрецов и адмиралов, глав гильдий и советников, судей, даже баронов. Оммажем не пренебрегал даже Остериго, шутливо уверявший: «Люблю, когда меня целуют красивые люди. Да и некрасивых потерплю». Вальин, похоже, смотрел на все это иначе. Эльтудинн удивленно усмехнулся, но, подчиняясь, пожал плечами и все же спросил:

– Ты даже не назовешь полного имени, призывая Крапиву на свою длань? Чтобы я увидел этот знак в последний раз?

Что-то опять изменилось у Вальина в лице, оно стало почти умоляющим. Может, заболели кости. Может, окончательно захлестнула усталость. Он тихо ответил:

– Я не люблю свое прозвание. Я никогда не произношу его. Не стану и теперь.

Он протянул руку, на этот раз для пожатия ― и оно было крепким. Эльтудинн вгляделся в изувеченное лицо и понял вдруг, что сожалеет. Нет, не совсем об отъезде ― отъезд обещал слишком много сладкой горечи долгожданного отмщения. Но о том, что сказал все верно. Пути Крапивы и Чертополоха больше не пересекутся. Они растут в разных землях.

– Нужно готовить все к отпеванию, ― тихо сказал он. ― Братья вот-вот придут.

Вальин сделал шаг назад, но перед этим вздрогнул. Будто отпевать собирались его. А может, почти так и было.

– Прощай, ― шепнул он, уже идя к дверям.

И, повторяя это слово, Эльтудинн все яснее понимал, что предпочел бы сказать «До встречи».

* * *

Вальин понимал: это была исповедь, хотя разве он в чем-то каялся? И все же да, иначе почему стало легче, когда верховный жрец Вудэна остался в мерцающей фресками тьме? А ведь они просто говорили, в первый и последний в жизни раз. Говорили, а вокруг поднимался смрад то ли мертвой плоти, то ли возвращающейся болезни. За время служения Вальин забыл, что в дни, когда с моря приходит буря, сам начинает пахнуть гнилью. Впрочем, бури пока не было. Даже в сердце.

Отпевание не отозвалось болью в пустоте потрясенного рассудка. Вальин вообще едва запомнил и церемонию в храме, и погребальный обряд: сырой мрак прибрежных пещер-усыпальниц, огоньки лиловых свечей и сонм жрецов в черном, среди которых Эльтудинна можно было отыскать лишь по мерцающим глазам и по тому, что именно у него был нож. Перед погребением, в храме, он пролил кровь оленя с серебристыми рогами, а позже окропил оленьей кровью соляные гробы. И еще ― таков был обычай ― в пещерах все молчали; запрещалось плакать и петь. Псалмы отзвучали под сводами Белой капеллы, для стенаний и криков время еще не пришло. Правда, церемонию нарушила Сафира, она переступила порог пещеры и закричала, когда отцу открывали глаза. Стража быстро прогнала ее. Вальин не вступился. В тот миг он даже не осознал, кто воет и плачет за спиной, потому что сам прилагал все силы, лишь бы не выть и не плакать. Глядя перед собой, он пытался вспомнить что-нибудь светлое, вспоминал ― но тут же терял в тумане. Теплая ладонь отца на плече. Эта странная прическа, которую придумала Вальину Ширхана, ― два низких свободных хвоста. Единственная охота, куда взял брата Эвин. От того, как размывались образы, было страшно ― точно сама семья превращалась с каждым мгновением в туман.

Наконец все кончилось ― и все были рады; кто не радуется окончанию похорон? Отбыла в соседние города знать Астры, Персика, Жасмина и Полыни; отбыли городские бароны; отбыл с личными гвардейцами король, отечески обнявший Вальина и шепнувший: «Мы еще все обговорим, мой мальчик, и со дня на день ждите все нужное». А потом стали вдруг подходить челядины и стражники, все, кто не разбежался накануне, их оказалось много. Они наперебой просили указаний, спрашивали, чем могут помочь молодому господину, а Вальин механически повторял: «Отдыхайте…» Он не знал, что приказать даже себе.

Он спровадил последних слуг и окончательно понял, что падает с ног, когда к нему приблизился смутно знакомый юноша ― примерно его возраста, синеглазый, с длинными черными волосами и очень хорошо одетый. В первый миг Вальин отпрянул и сжался: ему померещился вставший из гроба Эвин, который зачем-то сменил привычную зеленую рубашку на багровую.

– Господин… ― Юноша поклонился, и Вальин его вспомнил: это был Арнст ле Спада, младший барон из рода Алой Розы. ― Буду прям: вы выглядите скверно. Мертвее мертвого.

Вальин натянуто усмехнулся, но не ответил: не видел смысла. С этим бароном он познакомился вчера; его отец, Андуан Сталь, был начальником городской стражи и, защищая замок, погиб от предательского выстрела. Конечно, его ждало более скромное погребение, чем графскую семью; еще прошлым вечером труп сожгли и развеяли прах над морем. Что понадобилось сейчас сыну?

– Хотите проехаться до замка со мной? Кажется, вам нужно сопровождение.

Ответ стал очевиден: похоже, этот Арнст серьезно пострадал от бунта. Аристократам, чтившим темных богов, ― а ле Спада такими были ― в последние сэлты приходилось непросто; убийство главы семейства стало лишь логичным продолжением бед. У старого барона было трое… нет, четверо детей, не все успели вырасти. Вальин спохватился и с тревогой уточнил:

– А что же, ваш особняк…

– Сгорел, вряд ли случайно. ― Смуглое юное лицо, которое утяжелял только чересчур крупный подбородок, не дрогнуло, но глаза зло блеснули. Вальин теперь заметил и сильные ожоги на ухоженных руках. ― И я думал не ночевать в конюшне, а просить приюта у вас, одно крыло же цело. Позволите? ― Было видно, как он стесняется, как сложно ему через себя переступать, как он к этому непривычен и потому старается предельно обесцветить интонации. ― Мать и брата ― они уцелели в огне ― я устроил у семьи приятеля. А сам… что ж, я новый глава Розы и решил, что все равно могу внезапно понадобиться вам. Я слышал…

– Что у меня нет друзей? ― прямо спросил Вальин, но не смутил барона. Да и не хотел смущать, просто пора было понять, чтó говорят о престолонаследнике в городе.

– Что у вас была иная судьба. ― И снова ле Спада довольно ловко нашел нейтральные слова. ― А значит, вам будет непросто. Как и многим.

А ведь он не заискивал, не сетовал, не подчеркивал, сколь многое сделал для Крапивы. Он даже пока не требовал компенсацию из казны, хотя мог. Зато глядел в глаза, говорил уверенно, так же зычно, как его отец. Голос был слишком мощным и густым для статного, но стройного сложения, и голоса этого он тоже не стеснялся. А еще он тепло, облегченно, благодарно улыбнулся, услышав:

– Что ж. Мой дом ― дом для всех, кто мне верен. Я разделю даже руины.

– Переживать горе, как и отстраивать руины, проще не в одиночестве. ― Барон вздохнул и глянул чуть иначе, позволил себе грусть. ― Вы лишились многого. Я тоже остался без отца, без сестер… Но вы ― наш новый правитель. И для меня честь первым выказать вам верность, а вскоре явятся и другие. Предатели поплатятся. А мы справимся.

Правитель… Вальин заставил себя не задумываться о том, как болезненно все внутри отозвалось при звуке этого слова. Арнст смотрел выжидательно, с надеждой ― и ведь на исповедях Вальин привык к таким взглядам; не мог их видеть, но ощущал и сквозь завесу. Что изменилось? Теперь от него просто зависит чуть больше вещей и людей. И ему действительно нужно справиться. В него верит этот едва знакомый храбрый офицер, в него почему-то поверил даже величественный жрец Короля Кошмаров. Может… не зря?

– Барон… ― он запнулся, ― Арнст, спасибо. Конечно. Горе иногда дарит друзей.

Открытая улыбка юноши совсем не походила на улыбку Эвина, самоуверенную и холодную. Это еще немного успокоило.

– Так что же, чем я могу помочь?.. ― повторил Арнст предупредительно и посмотрел на лошадей, лениво слизывающих соль с камней. ― Вы сумеете…

Вальин уже почти кивнул, почти сказал: «Да, несомненно, на коня я заберусь сам», но осекся, услышав новые рокочущие голоса. Глянул через плечо ― из пещеры выходили жрецы. Целая дюжина: перламутровые вставки на их одеяниях сверкали в нежном утреннем сиянии, на шеях покачивались совиные черепа. Жрецы спешили, а взгляд Вальина сам все настойчивее искал среди скрытых капюшонами лиц знакомое.

– Мне… ― заговорил он неожиданно даже для себя, точно его что-то подтолкнуло, ― мне неудобно просить вас о том, что делают слуги, вы вправе отказать… Но отведите моего коня в замковые конюшни. А как прибудете, найдите пироланга Бьердэ и попросите приготовить для меня отвары, он знает какие. Что касается самого замка… как отдохнете ― оцените урон. Нужно что-то решать, нанимать кого-то заново, приводить все в порядок, не рассчитывая лишь на короля… Буду рад помощи; я не разбираюсь в таком.

Ему было неудобно распоряжаться; у него плохо это получалось даже с челядью. Кто он вообще, да и есть ли в его мыслях толк? Но барон оживился, как ни в чем не бывало закивал, уверил, что все сделает, и, тоже оглянувшись на жрецов, все же спросил:

– А вы пока не поедете? Неужели не устали?

Темные шли мимо, строем направляясь к такому же строю тонконогих вороных коней. Вальин все вглядывался в мужчин и юношей, не видел того, кого искал, и это не давало покоя. Он сам не осознавал почему. Они ведь попрощались, попрощались, как и подобало. Что за мальчишество, зачем ему последний взгляд в чужие глаза?.. Он почти злился на себя за непонятное смятение, но сделать ничего не мог. И, просто спеша остаться в одиночестве, сказал первое, что пришло в голову:

– Хочу… прогуляться. Мне нужно подумать и проветрить разум.

Знакомая фигура наконец показалась из пещер. Эльтудинн ни на кого не посмотрел, не пошел за послушниками, не взял лошадь.

Он оправил капюшон, выбрал вместо проложенной дороги узкую тропу, уводящую со скал, и начал спускаться к морю. Казалось, он не видел вообще ничего вокруг, не увидел и Вальина. Стало еще тревожнее.

– Что ж. ― Барон тем временем разглядывал жрецов, уезжавших на лошадях. Не лез с лишними вопросами. Еще одна располагающая черта. ― Я вас понимаю. Но постарайтесь не задерживаться у берега. Насколько я понимаю, вам…

– Да. ― Вальин спешно кивнул, стараясь не коситься в сторону скалистой тропы. ― Мне не стоит этого делать. Я знаю.

Барон странно посмотрел на него. В глазах под резкими и густыми углами бровей отражалось небо, наливалось щемящей синевой, чем-то близкой и отзывающейся. Цвет глаз отца и Эвина действительно был похож на этот, но казался холоднее.

– А я знаю, как часто хочется того, чего делать не стоит. Даже если это гибельно. Я сам люблю море и ветры, хотел на флот… ― Новая улыбка Арнста была горше и взрослее прежней. ― Но теперь, видимо, стану начальником городской стражи.

Как много разрушила одна ночь. Но Вальин решился наконец вернуть улыбку и немного ободрить нового… неужели правда друга? Хотя бы союзника.

– Возможно, вас ждет что-то лучшее. До встречи, Арнст, и спасибо.

Он немного понаблюдал, как ле Спада ловко управляется со своим конем и ворчливо, но мирно понукает чужого. И наконец, когда барон уехал ― последним; никого не осталось у усыпальниц, ― Вальин поспешил вдоль острых, розовато-золотистых от зарева скал к уводящей вниз каменистой тропе. Эльтудинн был уже далеко. И к лучшему.

Вальин все еще не знал, что заставило его поступить так глупо. Почему он, стараясь себя не выдать, прошел по чужим следам до храма и дальше, к жилому флигелю. Зачем ждал в разоренном саду, за руинами статуи Вудэна, ― а потом наблюдал, как выводят из ближней конюшни вороную лошадь, навьюченную парой сумок. Лицо Эльтудинна было замкнутым, рассеянным, мрачным. Лошадь беспокоилась. Иногда он гладил ее шею, что-то шептал в дергающееся ухо, спохватывался и замолкал, поджимая губы. Он выглядел усталым, вовсе не излучал незыблемое спокойствие Смерти, с каким провожал графскую семью. Он больше не принадлежал ни этому месту, ни прежним сюзеренам. Никому. Он глубоко думал о чем-то, и радости в мыслях явно не было.

Вальин не собирался делать этого, долго пытался себя остановить ― но в конце концов все-таки вышел из-за статуи и негромко окликнул его. Эльтудинн, оборачиваясь, вздрогнул, схватился за саблю, и это было почти неожиданно: почему-то Вальину представлялось, что о его присутствии давно догадались, что его не звали, просто не желая говорить. Конечно, он ошибался. Перед ним был лишь человек, который не спал всю ночь, не всеведущий бог. И Вальин его напугал, особенно в свете недавнего. Странно, что он сразу не получил пулю или рубящий удар клинка.

– Прости. ― Он мирно приподнял руки и спохватился: ― Здравствуй. Снова.

– Ты?.. ― Эльтудинн с заметным облегчением убрал оружие, не стал надевать обратно упавший капюшон. Вальин все не двигался. ― Что ты делаешь здесь?

– Я… ― начал Вальин, но ответа ведь не было, так какой смысл что-то выдумывать? ― Я даже не знаю. Я… просто шел…

Как же это в его было духе: он слишком мало общался с людьми; больше слушал, чем говорил. Если подумать, он ведь никогда не умел ни ответить на жестокость, ни выказать симпатию ― только блуждал в словах, как в лабиринте, всех раздражая, смеша и отталкивая. Но лицо Эльтудинна не выразило ни насмешки, ни досады. Он просто немного подождал, а потом, поколебавшись, кивнул; дрогнули углы его рта.

– Вряд ли это преступление, ― голос прозвучал почти шутливо.

И Вальин, решившись, все-таки приблизился. День уже разгорелся, бросал на небо новые и новые краски. Фигура Эльтудинна ― черные лицо, волосы и одежда, расцвеченные лишь слабым блеском серег, вышивки и клинка, ― казалась последней тенью ночи, припорошенной звездами. Без капюшона пряди развевались густой гривой.

– Спасибо, что проводил отца.

Вальин хотел сказать не это. Он вообще не знал, что хотел сказать. «Мне нужны те, кому я мог бы доверять»? «Храм обречен без тебя»? «Я остался один»? Он усмехнулся. Чушь, и слишком похоже на бормотание верховного короля. Он просто ослаб. Он потерял даже тех, с кем рядом мог просто существовать, ничего не ожидая, но ничего и не боясь; его заковали в цепи, сверкая которыми, он должен теперь править графством. Да, он ослаб, тонет и впустую цепляется за то, что подвернулось первым, ― за жреца, который пожертвовал немного времени на разговор. Вряд ли жрец полагал, что отныне за ним будут таскаться. Вряд ли примет это лучше, чем Эвин принимал робкую любовь младшего брата. Не стоит напоминать ему, как опрометчива доброта. И Вальин вздохнул, сдаваясь. Пора было попрощаться окончательно, а своему появлению все-таки найти хоть один, хоть немного здравый повод, чтобы не запомниться полным дураком. И он сказал:

– Что ж, спокойного пути, и… осторожнее. Твое лицо наверняка примелькалось после вчерашнего, да и прежде, знаю, многие не любили тебя. Мне стоит дать тебе стражу, которая проводит хотя бы до границ. ― Он понятия не имел, где возьмет эту стражу сейчас, кому правда сможет довериться, но надеялся, что получится. Или что, в крайнем случае, у него самого хватит сил на путешествие до границы.

– Нет нужды. ― Эльтудинн наконец, кажется, совсем расслабился, улыбнулся, кивнул на свое оружие. ― Меня трудно победить в сабельном бою, ты сам видел.

Видел, но видел и многое другое, что долго теперь будет стоять перед глазами.

– Ты так же, как все мы, уязвим для выстрела в спину.

– От которого может не защитить самый плотный караул; проще надеть хороший доспех. ― Эльтудинн отвел за острое ухо прядь, а потом перестал улыбаться и заговорил совсем иначе: ― Послушай. Тебе стоит дорожить каждым человеком, Вальин Энуэллис, мир становится другим. Неизвестно, кто скоро доберется до тебя и твоих земель.

Глаза сверкнули почти невыносимым золотом. На миг Вальину показалось, что он сейчас услышит что-то вроде: «Это могу быть я». Отгоняя глупость, явно порожденную усталостью и множеством тревог, он лишь кивнул и спросил, просто из любопытства:

– Ты что же, совсем не боишься смерти?

Взгляд Эльтудинна снова померк.

– Жизни стоит бояться больше. Ты знаешь это лучше других.

– Лучше?.. ― Вальин не сразу понял суть слов, но они обдали холодом. ― Почему?

Эльтудинн покачал головой и вдруг, подавшись ближе, коснулся его виска. Пальцы, как и у всех нуц, венчались даже не ногтями, а скорее когтями, длинными и загнутыми, но движение не несло угрозы ― лишь грусть и удивление.

– Ты хранишь знак этого даже на коже. Крапиву. Ты так и не убежал от судьбы.

Вальин наконец понял: речь о его детских язвах и рубцах, действительно напоминающих крапивные побеги. Он страшно стыдился их, но жалости ни в тоне, ни в касании не было, как не было и привычной брезгливости. Скорее даже… благоговение. Как перед чем-то важным, что не поддается объяснению. Он кивнул.

– Ты прав. Больше бежать мне некуда.

Голос дрогнул, но в сердце ничего не отозвалось. Даже страх там слишком устал. Убирая руку, Эльтудинн негромко спросил:

– Может, это тебя проводить до замка? Тебе плохо?

Да. Но у этого «да» были другие смыслы, вне болезни. И Вальин сказал то, что говорил всем, всегда, что уже сказал сегодня и этому жрецу тоже:

– Нет, что ты. Я в порядке.

Ему вряд ли поверили. И неважно. Пальцы снова на миг коснулись рубцов.

– Тогда тебе лучше идти. Море злится.

Оно действительно рычало, шипело, грохотало где-то за откосом. А над ним, в небе, наоборот, было неестественно тихо: куда-то исчезли чайки, обычно певшие здесь свои хриплые безголосые песни о жемчуге и донных рыбах. Вальин медленно кивнул.

– Береги себя, твоя болезнь ― быстрый убийца. От нее умирают за пятнадцать-двадцать приливов…

И снова получился кивок, но вырвалось:

– Нет, мне так не повезет.

Как малодушно, учитывая, сколько всего предстоит сделать. Малодушно, даже если слова верховного короля о преемнике ― не пустой звук. Но Эльтудинн не стал упрекать его в трусости ― лишь сочувственно кивнул, а потом взял под уздцы лошадь.

– Что ж, помолись о том, чего желаешь: о смерти ли, о жизни… Сегодня кошмарная ночь, тебя наверняка услышат. А мне пора. Прощай.

В последнем взгляде снова мелькнуло вопросительное: «Так зачем ты все же пошел за мной? Не хочешь больше ничего сказать?» Но Вальин только тихо отозвался:

– Да. Я и так задержал тебя. Прощай.

Вскоре он видел, как Эльтудинн, легко вскочивший в седло, уезжает. Поднималась над дорогой сухая вихристая пыль. Развевались угольные волосы; блестели перламутр и золото вышивки; он летел быстрее, быстрее и вот уже сгинул. А Вальин стоял среди руин и поломанных роз, в громоздкой тени храма Смерти, и все еще слышал: «Жизни стоит бояться больше». Язвы ныли. Буря близилась. А земля уходила из-под ног.

Он не молился в эту ночь о смерти.

Он не молился ни о чем.

* * *

День за днем она стояла у Идо перед глазами. Черная капелла ― капелла Короля Кошмаров. Здесь не было отдельных осмысленных сюжетов, как в белой, ― на черных стенах тени просто плясали, просто плодились, просто терзали плоть и души. Сплетались щупальцами, мохнатыми телами, змеиными хвостами. Скалились, щерились, и такими жалкими казались белые, окровавленные человеческие фигурки, просящие пощады. Кто-то был закован в цепи, кто-то метался на постели, кто-то тонул в топях.

«Не убивай меня, Владыка. Дай мне проснуться, Владыка. Отпусти меня, Владыка».

Жалкими здесь были даже звезды, жалкими, хотя для них Идо добавил в краску серебра. Звезды сияли, но свет их едва пробивался из-за плотных туч. Лучше всего они были заметны на рассвете и на закате: Идо провел немало расчетов и по-особому расположил их на куполе – чтобы свет играл на них, именно когда Лува толькотолько поднимается по небесной лестнице или, наоборот, бежит прочь.

Завершив работу, Идо действительно поверил: черная капелла прекрасна. Там было все его сердце ― виденные им кошмары, страдания, пережитые на улицах, где часто пировала смерть. Черная капелла венчала все, что Идо успел; перед ней меркли его прежние полотна и фрески. А еще черная капелла была первым, что Идо сотворил сам, только сам, без ласковой властной руки Элеорда. Мастер не давал советов. Не исправлял ошибок. Даже не приходил, пока велись работы, и сам Идо не звал его, хотя что-то внутри требовало, молило, желало услышать хоть слово. Но Мастер не вмешивался. И другая часть Идо ― та, что не требовала, не молила, хотя тоже желала, ― радовалась. Он увидит все сразу. Он будет поражен. Он скажет…

Но первой увидела, конечно же, проклятая любовница графа. Первой пришла под своды. Первой подняла рыжую голову, грязная шлюха, точно так же, как сам Идо, высоко взлетевшая лишь благодаря чьей-то длани на плече. Сафира Эрбиго долго глядела на черные фрески, глядела на сгорбленные людские фигурки и сияющие точки звезд… Закат догорел, звезды померкли. Архитектор сказала:

– Они именно такие, какими должны быть. Молодец, Идо. Ты достойный ученик.

Идо склонился перед ней, вместо того чтобы плюнуть в лицо.

«Такие, какими должны быть. Такие… заурядные? Предсказуемые?»

…Сегодня Идо снова увидел это и даже подскочил на постели, но тут же понял: разбудил его не только дурной сон. В доме топали и дребезжали, в душной ночи плыл странный запах, от него слезились глаза. Но Идо никак не мог осознать его природу, она упрямо ускользала из разгоряченного рассудка. Тогда Идо снова подумал о сне: о капелле, о словах женщины, спятившей со смертью любовника и теперь слоняющейся по городу в обносках. Как звенит ее пояс из монет… Как она скалится улыбкой, предрекая кому-нибудь: «Завтра умрешь, я знаю, мне сказал бог». Сафиру Эрбиго нашли кошмары с фресок Идо. Нашли и сожрали. Он проклял ее, проклял, хотя в тот миг склонил голову, а позже принял причитающуюся плату. Поняла ли она? Что бы она предрекла ему?

Запах, кислый мерзкий запах… бездумно обтирая лицо влажной губкой, надеясь найти прохладу, Идо наконец понял: пахнет дымом, и ветер несет вонь явно с моря. Что горит? Медленно повернув голову к окну, Идо запоздало, почти отстраненно понял: там нет кое-чего знакомого, точнее, это «кое-что» изменилось. Но как… оцепенение схлынуло. Тело действительно прошиб холод, губка выпала из руки. Фиолетовый маяк. Огромный центральный купол с открытой площадкой, витой сосуд из подсвеченного стекла, символизирующий ту самую свечу Короля Кошмаров. Купол не сиял привычной ворожбой, а лишь чернел силуэтом на фоне неба. И, кажется, содрогался.

– Элеорд! ― закричал Идо, прежде чем понял, что кричит. Ему ответила тишина. Соседняя спальня явно была пуста, ведь такой вопль чуткий Мастер точно бы услышал, Идо знал это с детства. ― Кто-нибудь!.. ― Он метнулся вправо, влево.

Да где все слуги? На этаже всегда кто-то ночевал на случай, если что-нибудь понадобится. Идо прислушался и понял: топот и дребезжание внизу тоже стихли. Но он обо всем догадался, передумав выходить в коридор и подскочив вместо этого к окну. Слишком много фигур металось по саду, с кем-то сражаясь, а еще целые их потоки вливались в переулки и бежали в направлении мыса. И все орали, орали на разные голоса: Shvera! «Скверна…» Идо почувствовал, как свело челюсть, как загорелось лицо, а рука сама зашарила по подоконнику в надежде найти хотя бы нож для карандашей. Жалкие жуки… трусливые твари и их подстрекатели. Пережили фиирт на королевских хлебах ― и вспомнили о том, что не успели довершить, прежде чем Соляное графство сковал холод. Видно, поняли: верховный жрец Вудэна, чужак с золоченой саблей, не вернется мстить. Он был грозой, последней грозой здесь, а теперь лютует в ином месте, и слухи о нем ходят один другого страшнее. Скверна ― уже не только храм. Скверна ― сам жрец. И некому больше защищать то, что Мастер… Идо с Мастером…

– ЭЛЕОРД! ― в тщетной надежде закричал Идо громче, все-таки метнувшись из спальни в коридор, забарабанив в чужую дверь.

Но он уже почти точно знал: Мастера нет не только в спальне, его нет даже в доме. И в саду.

Мысли метались, озноб все бил. Он не мог, не мог, просто не должен был пойти туда! Он говорил: камень ― лишь камень. Но его смятая постель пустовала, и всюду валялись вещи, будто он спешно искал что-то, и главное, не было ножа, его кичливого кинжала с жемчужной рукоятью, подаренного кем-то из дальних друзей!

Уже скоро Идо бежал через сад прочь, бежал, чтобы слиться с толпами на улице. Его иногда узнавали: одни пытались ударить, другие, защищая, проталкивали вперед. Идо все вертел головой, вглядывался в пьяные от злости лица, выхватывал отдельные фигуры ― нарядных вельмож, жрецов в золотых балахонах, знакомых художников и скульпторов, чьи злорадные ухмылки буквально подсвечивали сумасшедший путь. Один ― бывший ученик Мастера ― подставил подножку в гуще людей на подъеме к мысу, Идо упал, разбил подбородок, но, быстро вскочив, схватил этого вертлявого рыжего юнца за ворот.

– Ты с ума сошел! Ты-то почему здесь?

Вокруг дрались: снова, как в страшный день гибели графской семьи, всюду царила кровавая толчея, одна толпа пыталась не пропустить дальше другую, а вернее, пропускать лишь своих. Рыжий ― Раффен, кажется, ― своим явно не был. Встретившись глазами с бешеным взглядом Идо, он криво усмехнулся.

– Да вас озолотили за это уродство! Я сделал бы лучше, но меня не позвали!

Это было хуже самой подножки. Рыча, Идо ударил его локтем так, что хрустнул нос, и Раффен взвыл, оседая на колени. А Идо захлебнулся, даже не смог ничего ответить: вот так… просто? Он мог понять суеверную злость тех, у кого до фиирта не уродился хлеб и кто опасался нового голода. Мог понять суеверное же отчаяние тех, чьи дети прямо сейчас харкали кровью и покрывались язвами.

Мог понять возмущение всего Общего Берега из-за того, что делал Эльтудинн в своем графстве, и даже приземленное, крысиное недовольство баронов какими-то из решений Крапивы. Но это…

– Ублюдок! ― Жалкое, беспомощное слово было по сути скорее вопросом: «Сколько вас, сколько вас таких на этих улицах?»

– Долой, долой любимчиков власти, ― прошипел Раффен, нагло глядя снизу вверх.

– Пошел ты! ― Идо ударил снова, в зубы, и, не дожидаясь, пока на кровавую потасовку обратит внимание кто-то еще, побежал вверх. Раскрошенная мостовая сыпалась под ногами. Дыхание сбивалось, а перед глазами стояла пелена.

Идо опоздал. Сад корчился в пламени, словно живой, а храм действительно уже рушили: кто-то принес взрывчатку, явно украденную из замковых хранилищ пиролангов. Идо даже не достиг черных стен, когда они болезненно содрогнулись в последний раз и стали оползать; когда зазвенели разлетающиеся витражи; когда что-то в самом храмовом нутре застонало. Снова потянуло дымом. Смог перебил даже запах моря. Люди исступленно закричали: боль и торжество, страх и восторг, гнев, с которым они снова ринулись друг на друга, а Идо ― прочь, вниз, к воде, в которую и упал, охваченный иллюзией, будто тоже горит заживо. Он больше не мог драться и не знал с кем. Волны омывали его, а он глядел в небо. На звезды, которые, как в черной капелле, едва пробивались сквозь дым. Только через час, окоченевший и остолбенелый, он пошел домой.

Живых искали утром ― и Идо был среди добровольцев. Меж каменных громад, пахнущих штукатуркой и смертью, люди ходили, не видя смысла кричать, ― ни на что не надеялись, а если и надеялись, крик мог обрушить что-то еще. Идо разгребал сапогами осколки и щебень, глядел в землю и пытался побороть непроглатываемый, невыносимый ком тошноты. Мастер так и не вернулся, вернулась только часть слуг, и та побитая. Слуги подтвердили ужасное: Мастер ворвался в храм, когда там крушили статуи и били первые витражи, еще до взрывов, а после его не видели. Слуги плакали, топчась по золе собственного маленького сада, и шептали: «Он мертв, молодой господин», и было непонятно, говорят ли они про сад, про Элеорда или про весь свой хрупкий бесхитростный уклад. Как и многие, они забыли формулу «последний сон».

Идо не нашел Мастера там, где когда-то высился расписанный им белый купол. Не нашел там, где высился фиолетовый ― созданный вдвоем. Идо увидел его лежащим меж двух глыб, похожих на крылатых чудовищ. На обломках светлели фрагменты черных фресок, на одном даже горела серебром звезда. На нее как раз падал косой луч.

Идо долго глядел на Мастера ― распростертого, недвижного, наполовину скрытого поломанной опорой. Потом присел и поднес к окровавленным губам ярко-зеленый осколок витража. Стекло чуть запотело. Идо замер, и сердце его налилось не только облегчением, еще болью. Он вдруг вспомнил, совершенно не вовремя вспомнил кое-что…

И устрашился сам себя от того, что пришло за воспоминанием.

…Когда Мастер увидел черный купол, то долго стоял молча, просто обратив взор вверх. Они были вдвоем, архитектор давно ушла. Сердце Идо колотилось, он сжимал и разжимал кулаки, но на самом деле ничего уже не ждал и не хотел. То, что произнесла Сафира Эрбиго, звенело в ушах. Слишком громко, чтобы он услышал…

– Они прекрасны, Идо. Невероятны. Гениальны…

– Нет. ― Последнее слово обожгло, и Идо почти выплюнул ответ.

– Да, светлый мой, ― непреклонно возразили ему.

– Но разве это не…

Заурядно? В горле встал ком, но произносить слово вслух не пришлось: похоже, Мастер его угадал. Он с усилием отвел от купола взгляд. Только теперь Идо понял: Мастер вовсе не оценивал то, насколько фактурно и реалистично нарисованы облака, насколько верна перспектива и соблюден эффект глубины. Он лишь искал звезды.

– Многим кажется, будто кошмар просто сотворить страшным, Идо. ― Голос его зазвучал глухо, устало. ― Но это не так, ведь самое сложное ― сотворить его живым. А ты сотворил. Мне страшно здесь, как и должно быть. Пожалуй, мне страшно рядом с тобой, потому что я не знаю, какие чудовища еще живут в твоем уме.

Но, говоря, он улыбнулся. И его рука легла Идо на плечо.

– Впрочем, нет, не страшно… Мне горько. Ведь я так старался сделать тебя счастливым и заставить забыть все, что когда-либо тебя мучило. Твое прошлое. А вот оно. Вот чем оно стало.

Идо поначалу не смог ответить. У него ― и Элеорд знал об этом ― не было прошлого в том понимании, в каком оно есть у большинства. Не было родителей, по которым он бы тосковал. Игрушек, которые он бы оплакивал. Краев, которые могли бы влечь его или, наоборот, терзать дурной памятью. Идо жил в общине портовых воров, еще с пятью или шестью детьми. Взрослые не били его и обращались даже порой ласково, но он убежал, решив выживать сам, когда его «братишек» и «сестренок» потихоньку начали продавать тем, кому нравились красивые юные существа, ― кого на час, кого насовсем. В первый же фиирт Идо усомнился в решении, сильно обморозив пальцы на левой ноге. Его приютил капитан торгового корабля, казавшийся добрым, даже помог со своим медиком спасти ногу, но потом потребовал платы, и не монетами, которые Идо скопил. Бежать удалось чудом. Длинные светлые волосы, холодные ухоженные руки и красивые камзолы, которыми забит был корабль, снились еще долго, раз за разом обращаясь в скользких, шевелящихся безглазых тварей. Может, твари и ожили на черных фресках, став помесью осьминогов и крыс, скорпионов, мурен и ласок. Может, поэтому они так пугали Мастера.

– Забудь. Мое прошлое, настоящее и будущее ― ты, ― Идо сказал это, не сразу осознав, что едва ли утешит Элеорда, скорее огорчит сильнее. И спешно добавил: ― В смысле… у тебя все получилось. Я счастлив. Правда. И… спасибо тебе.

Он не врал. Ни в чем, кроме зыбкого «счастлив». Но и это забылось, когда Элеорд обнял его и предложил вернуться домой, взять вина, позвать подмастерьев, пойти на пляж. Казалось, он правда восхищен черной капеллой. Казалось, его «гениальны» очень многого стоит, но… но… Идо сам не понимал, почему ему вдруг стало этого недостаточно. Может, потому что в этом «гениальны» ему слышались слова любви. Слишком много слов любви, за которыми не поймешь, искренна похвала или нет.

Сафира Эрбиго же сказала о фресках прямее и проще: «Они такие, какие и должны быть». Она сказала, что Идо достоин учителя. Она ничего не знала о его прошлом, не понимала в кошмарах, пока они за ней не пришли. А теперь они пришли и за Элеордом, пришли и привели ученика. Достойного. Но не превзошедшего. Хотя… это ведь было так просто, разве живой не всегда превосходит умершего? Идо посмотрел на стекло, на хрупкую дымку жизни, покрывшую кристальную зелень смерти. Рука его задрожала, а взгляд затуманился. В этот миг он ненавидел себя.

Одно неосторожное движение. Слишком громкий крик. Да просто шаг в сторону ― ведь сколько еще стекло будет запотевать от дыхания? Едва ли долго, он лежит тут всю ночь… Движение, крик или шаг ― и нет того, от чьих полотен и фресок каждый раз умирает что-то внутри. Нет гения, единственного в своем роде. Нет «плача кукушки». Движение, крик или шаг ― и ничего нет. Вспомнились еще и слова, злые детские слова, произнесенные в храме Дараккара Безобразного, произнесенные не раз, но так и не переставшие жечь изнутри.

«Я встретил Мастера. И хочу его убить, потому что он лучше меня и сам знает это».

Но вот Мастер здесь, а вот его жемчужный кинжал. Он захотел защитить черную, именно черную капеллу ― работу своего ученика. Он здесь, и Идо видит расплывшееся от его губ уже подсохшее алое пятно. А стекло все еще запотевает. Мастер… как просто было бы любить его, не будь он гением. Как просто было бы любить за бесконечную заботу, смех и безмятежность. Как просто ― не соревнуясь, а достигая равных успехов в разных вещах. Если бы, например, Мастер служил в страже, как его отец. Или строил храмы, как Сафира Эрбиго. Или делал лучшие на свете вина, или… Но пора наконец понять: когда ты встречаешь кого-то, судьба не спрашивает, как тебе удобнее будет его любить. Она дает лишь выбор, любить или нет. Идо любил.

Вблизи появился солдат. Плескал на ветру его тяжелый бордовый плащ. И Идо, медленно выпрямляясь, поднял руку в оговоренном перед поисками жесте.

«Здесь живой человек, нужно осторожно подойти».

Солдат заспешил навстречу, и Идо разжал окровавленные пальцы. Он стискивал осколок витража слишком крепко. Зато он знал: в это мгновение умерло одно из чудовищ его прошлого.

* * *

Маленькая принцесса никогда не выезжала за пределы своей столицы ― блистательно-пестрого высокобашенного Вет́рэна. Маленькая принцесса любила дом и отца, свой великий гербовый цветок и ясное небо, где звезд было что ягод в корзине. Любила пиролангиню Анну, качавшую ее на мохнатых белых руках и шептавшую то, что могла бы шептать мама: «Моя детка будет великой».

У маленькой принцессы действительно была большая мечта ― стать королевой, королевой Ветрэна и бескрайних сопредельных графств. У нее не было братьев, только две старших сестры ― и недавно обе почти одновременно умерли, хотя жили на разных концах Общего Берега. Сестер младшая почти не знала, а за глаза не любила: обе были выше, статнее и красивее. Поэтому она не печалилась. Жаль, конечно, что им было больно, ведь их разорвала толпа: одну черная, вторую белая… но хорошо, что ушли с дороги. Хорошо, что отец перестал так часто о них говорить: «Моя Шири, моя Ули…» Теперь тосковал он молча, а говорил: «Моя Ирис». Только Ирис.

И вот маленькая принцесса уезжала из дома ― больше не любимого ― и от отца ― больше не любящего. Может, так только казалось, ведь, прощаясь, отец плакал и просил беречь себя. Но чего стоят его слезы? Еще до этого он выл, выл так, что она испугалась. С отцом что-то происходило, что-то плохое, и довольно давно.

Маленькая принцесса помнила: она нашла отца в тронной зале. Он упал на колени против огромного, во всю стену, семейного древа Незабудки и бил по рисункам сухими кулаками. Отец не был высоким и, коленопреклоненный, доставал только до собственного портрета и до портретов брата и сестры, которых убил в борьбе за трон, ― точнее, до овальных рамочек, где лица вымарали небесно-голубой краской. Так вымарывали всех, кто погибал в междоусобицах. На Древе было много прорех, из которых грустно проглядывало небо. Отец в своем ряду остался без неба единственный. Он не смог помириться ни с братом, ни с сестрой. Как же он лупил это чужое небо… и как осторожно обходил ряд пониже ― тот, где запечатлели двух его дочерей в расцвете красоты. Шири. Ули. У Ирис портрета пока не было: она увидела слишком мало приливов.

Древо, написанное приглашенным мастером ди Рэсом, показывало всю историю рода. Выше всех светлел лик Праматери ― первой королевы, богини, вознесшейся на небо. Туда же ушли ее сыновья и дочери от Силы, на Древе не запечатленные. От Парьялы вниз тянулась лишь одна цветущая веточка ― к белокурому печальному королю Петеру, чьи глаза были как фиалки.

Вдовствующая Парьяла встретила разбойника, чьего имени в истории не осталось. Он ожидал казни в ее тюрьме, она сблизилась с ним, полюбив за остроумие и дерзость, ― но в день, когда она подписала помилование, он умер от укуса больной крысы. От их связи Петер и родился ― и вырос настолько красивым и храбрым, что сводные братья и сестры сторонились его. Юные боги к тому времени отдалились от матери, и она отдала Петеру много любви, столько, что, когда ей пришло время умирать, предложила ему бессмертие и место в Пантеоне. Петер отказался. «Люди не должны блуждать в темноте, я подержу им факел, ― так он сказал. ― Да и богом чего я мог бы быть, мама? Ножей и ночи?» Петер шел в отца: любил свободу, тосковал в замке, у него было ни с чем не сравнимое увлечение ― надев маску и плащ, грабить на дорогах богатых и отдавать награбленное бедным. После смерти Парьялы он покинул Ветрэн, ушел в леса и вернулся лишь спустя долгое время ― когда начались раздоры и стало ясно: кто-то должен объединить Людской Сад, должен быть королем Общего Берега.

Петер Атаман не хотел носить корону, но не нашел преемника, равного матери, ― и ему пришлось отказаться от свободы. С трона он роздал ее крупицы другим: графам и баронам позволял жить вольно, не насаждал жестоких законов, лично решал многие споры и терпеть не мог церемониалов. Он тянулся к людям: случались дни, в которые до него допускался кто угодно; случались дни, когда он исчезал из замка и, всегда в разных обликах, появлялся там, где нужно было кого-то спасать. Король-Атаман ― так его и звали; прозвание, написанное звездами, буквально приросло к нему.

Петер был велик, потому что пожертвовал волей, отказался от вечности и скроил лоскутки Общего Берега в красивый плащ. Он доказал: в братстве ― мир, а в свободе ― душа. Такой же великой была его дочь, королева Канга, первой подружившаяся с диковатыми пиролангами, превратившая странных соседей с холмов в советников, жрецов и придворных ученых. Благодаря ей люди поняли: непохожие ― не значит чужие, а знание ― сила; научились быстро ходить по морю и победили не один мор. Короли-близнецы Лино и Лантель позаботились, чтобы у всех графов, даже самых бедных, были столицы; они не жалели сил на строительство и дороги, а как расцвел при них флот! Лино был практиком-счетоводом, Лантель ― мечтателем. Красивые башни, уютные почтовые станции, трактиры ― все появилось при них, они считали, что в крепких связях и теплых домах ― будущее. Можно было продолжать бесконечно: каждый из правителей Незабудки что-то оставлял за собой. Некое послание, сокровище, надежду. Со временем послания, сокровища и надежды становились скромнее, но все-таки были. А потом…

А потом пришел отец Ирис. И теперь ей, наблюдающей за ним из-за приоткрытой двери, показалось вдруг, будто она все понимает. Отец выл потому, что не знал, чтó оставляет Общему Берегу и оставляет ли. Что он такого дал, кроме еды из своих хранилищ? Ни одного замка, ни одного закона; он не смог даже примирить тех, кто ссорился из-за богов, ведь сам боялся с кем-то поссориться. Люди нуждались в нем все меньше, меньше и любили. Не потому ли Ширхану и Иуллу убили так просто? Разве кто-то поднял бы руку на Парьялу, на Кангу? Он не мог этого не понимать.

Маленькая принцесса не решилась подойти к отцу в тот вечер, а вскоре он сказал, что она уезжает в Соляное графство и выходит замуж. О женихе он не рассказал ничего, только назвал Вальина Энуэллиса достойным человеком ― впрочем, так он называл всех, с кем пребывал в мире, и даже тех, кого недолюбливал. Он был очень осторожен в оценках, поэтому достойные люди окружали его безликой массой. Никто из них не казался особенно ужасным, и принцесса подчинилась без ропота: замуж так замуж. Что ж. Очередной достойный человек. Может, будет интересно?

– А я смогу вернуться, если мне там не понравится? ― только и спросила она.

Отец вздохнул и слабо улыбнулся уголками губ ― будто отмерил улыбку.

– Если тебе будет куда. Но я предпочел бы, чтобы ты этого не делала.

– Почему? ― Она даже топнула ножкой и решилась спросить самое страшное: ― Ты не любишь меня?

Но вопросом она сделала отцу больно и сразу поняла это, когда он шепнул:

– Я люблю тебя слишком сильно. Я буду любить тебя за весь мир. Всегда.

Это звучало нежно, но плохо, и уезжала она испуганная, огорченная ― да еще под падающим снегом, который сроду в Ветрэне не шел. И в механической карете она оказалась одна: слуги сели в другую, попроще, лошадную. Бросили принцессу наедине с мыслями и слезами. И вот теперь, выплакавшись, она разглядывала приближающийся замок Крапивы, такой белый на фоне лазурного моря, красивый, хотя и на треть разрушенный. Его чинили: латали фундамент дальней башни. И пахло здесь, кроме камня, морем и цветами. Удивительные запахи, учитывая, что еще недавно тут проливалась кровь, много крови… Маленькая принцесса вздрогнула и опять глянула на море, где, говорят, завелись разные твари: водные девы с яркими хвостами, громадные спруты, змеи, рыбины с наспинными наростами в виде островов. Интересно… сколько чудовищ прячется в ближних бухтах? И где руины того самого Первого храма? Впрочем, их ― черные обломки на дальнем мысе ― принцесса высмотрела быстро.

Раздался противный тягучий звук то ли горна, то ли еще чего-то, что принцесса привыкла называть не иначе как дудками. Ее приветствовали. Встречали. Наверняка ее будущий муж. А у нее глаза красные, вот стыд!..

Карета остановилась, шатнулась ― и принцесса торопливо начала вытирать лицо, взбивать локоны, расправлять платье. Ей было все-таки интересно, кого она увидит, какой этот «достойный человек». Она убрала со лба особенно упрямые волосы, надеясь, что они не засалились. Пощипала себя за мочки ушей, придавая им нежный оттенок. Улыбнулась, лишь капельку обнажив зубы, ― как учили дома. Дверца открылась, и зычный красивый голос заполнил собой все, как прежде заполняли тревога и печаль:

– Госпожа Ирис… что ж, с прибытием вас, надеюсь, хорошо добрались.

Перед ней стоял черноволосый молодой человек с синими глазами. Ему очень шли алый плащ, высокие ботфорты, толстые серебряные браслеты на запястьях, меч и пистолет на поясе. Кого-то он напоминал, но принцесса пока не поняла кого ― просто любовалась и глупо моргала, приоткрыв рот. Ей стало еще стыднее за красные глаза. Она задумалась, хорошо ли пощипала уши. Да и нос, наверное, распух…

Юноша улыбался, разглядывая ее с таким же любопытством. Он был старше приливов на семь точно ― и его вряд ли впечатлила девчонка со сбившейся копной белых кудрей. Маленькая принцесса почувствовала обиду на отца: мог бы и сказать, что «достойный человек» так красив и что ему надо соответствовать. Сейчас расстроится, пошлет обратно, как порченый товар…

– Вы ― мой муж? ― не удержавшись, спросила она без приветствия, забыв даже формально уверить, что прекрасно добралась. ― Скажите, вы…

– Пока нет, ― он рассмеялся. Ее обнадежило «пока», но тут же незнакомец добавил: ― Ваш будущий супруг в замке. Ему немного нездоровится, он страдает от морской хвори. Поэтому я встречаю вас. Мое имя ― барон Арнст ле Спада Ртуть. И я готов во всем вам помогать.

Когда он назвался, на ладони вспыхнула яркая алая роза. Маленькая принцесса кивнула в знак того, что поняла, и поборола желание притронуться к мерцанию кружевных лепестков: казалось, оно согреет не хуже каминного огня. Ле Спада церемонно продолжил:

– Я ― его временный советник. И ваш временный друг.

– Временный? ― тихо переспросила принцесса, вздохнув. Отчего-то стало горько, еще горше, чем было дома. ― Мило-то как…

– Говорят о моем назначении на пост… ― начал объяснять он, но она торопливо перебила, решившись зачем-то приоткрыть то, что чувствовала:

– Рада за вас. Просто временный друг ― это звучит грустно для человека, у которого нет постоянных.

И снова он улыбнулся, так, будто понял все-все. Склонившись, бережно подал руку.

– Я не люблю загадывать, вот и все. Но мне не жалко своей дружбы ни для кого, тем более для вас. Добро пожаловать в Ганнас.

Маленькая принцесса наконец улыбнулась в ответ: дрожащие губы растянулись сами. Захотелось сделать что-нибудь, чтобы эта дружба точно перестала быть «временной», захотелось умыться, сменить прическу, нарядиться и попробовать какую-нибудь местную еду. А невероятный Арнст, вздохнув и украдкой обернувшись, добавил:

– Дорогу еще чинят: ее разворотили стрельбой… карета здесь не проедет. Позвольте, я вас провожу, не хочется, чтобы в первый же день вы сломали ногу.

Она оперлась на его руку и вышла из кареты. Яркий свет, голубое небо и запах моря обрушились на нее ― вместе с красотой развевающихся по ветру иссиня-черных волос ле Спада. У нее даже закружилась голова, от всего сразу. А замок отца, хоть и был куда больше этого, начал вдруг вспоминаться как тесная темная клетка.

– Ух… как у вас здорово.

Она говорила вполне искренне. Она еще не была уверена, что приживется здесь, что полюбит мужа, даже что не умрет рано или поздно, как старшие сестры. Но пока ― так необъяснимо, так неожиданно ― ей начинало тут нравиться. Может, беспокойное сердце Короля-Атамана и его же бесконечная удача из всей семьи достались именно ей?

* * *

Эльтудинн сжал последнюю горсть праха в кулаке и бросил вперед. Ветер подхватил ее, понес над спокойным морем. Погребальный костер за спиной все еще полыхал, но жар его не мог обжечь: тело слишком замерзло, замерз и разум.

Пару сэлт назад среди ночи Эльтудинн проснулся от страшной боли ― точно все кости разом решили вдруг сломаться. Не понимая, что с ним, почти боясь, он несколько швэ лежал в темноте и просто смотрел в потолок. В голове вертелось: «Яд? Как с отцом?» Но мысль быстро угасла: отравлять пищу, воду или подушку, кажется, было некому. Больше некому. Эльтудинн смежил веки и подумал тогда, что дядину голову и еще несколько столь же повинных голов пора снять с острых наверший ограды, пора похоронить рядом с женами, ведь свое они получили, и не от него даже, а от своих же слишком амбициозных офицеров, устроивших в серале резню… но боль не ушла. Ее явно послали не Парьяла с Джервэ, требуя милосердия, и даже не Дзэд с Равви, взывая к чести мятежного графского наследника. Боль была иной.

«Это там. В Ганнасе», ― шепнул разум, и сердце застучало часто, неровно. Эльтудинн выдохнул, снова посмотрел в потолок, а потом, подняв руку, зачем-то прикрыл один свой глаз. Спохватился, опустил ладонь. Все в прошлом. Вальин Энуэллис справился с первой бедой: его подданные пережили холод, не погибнув от голода. Теперь Соляные земли оживали, персики, наверное, робко расцветали, в окрестностях зеленел виноград… Эльтудинн повернулся на бок, сдвинулся в угол кровати и уткнулся лбом в стену, чувствуя ее отрезвляющую прохладу. «Это в прошлом. Это не твой дом. Вот твой», ― мысленно напомнил он себе, а в следующий миг понял, что и эта мысль предосудительна, в корне неверна. На Общем Берегу домом принято было считать весь мир. Земли короля полагалось любить так же сильно, как те, где ты родился. И ближних соседей, и дальних…

Но никто этого не делал. Давно. И Эльтудинн не сомневался: в этот прилив верховному королю, в чьи благостные владения ― впервые за несколько веков! ― тоже недавно пришли морозы, погубившие две трети урожаев и многих животных, достанется еще меньше народной любви, чем прежде. Когда люди считают тебя не самым талантливым правителем, это одно. Когда даже боги дают тебе это понять, лишая привычных привилегий, ― совсем другое. В Ветрэне выли метели, прямо сейчас.

«Это там. В Ганнасе», ― снова шепнула боль, но Эльтудинн заставил себя не думать о ней, о Вальине, о вопросах, которыми слишком много задавался со дня отъезда, и заснул беспокойным, коротким сном. А через несколько дней оказалось, что Первый храм все-таки уничтожили ― в ту самую ночь. Невероятно… он не думал, что почувствует такую тошноту, вину и страх. И не думал, что сразу спросит у гонца: «Граф в порядке?» Это подтвердили, и он почти решился все же написать Вальину, что-нибудь пустое и формальное, а может, даже и цинично-шутливое, вроде: «Тебе, наверное, говорят, что я успел перебить всю родню? Нет, ложь, всех лучших в ней убил вовсе не я, да и с худшими расправились без меня. Но головы на пиках живописны, особенно на закате». Он не понимал, откуда в нем это внезапное желание ― писать в принципе, тем более так, словно красуясь. Он одернул себя, и пришли иные слова: «Знаешь, вокруг происходит многое, но Вудэн меня так и не услышал». Но еще через несколько суток они тоже рассыпались в прах: Вудэн услышал. Гвардейцы ― Эльтудинн, повторяя за верховным королем, собрал небольшую гвардию из лояльных стражников ― наконец поймали того из давних дядиных шавок, кто смог отвести отряд к месту убийства Нурдинна. Отставного начальника лесной стражи, подозрительно разбогатевшего после возвышения дяди.

Тело брата чудовищно изуродовало ― за почти семь-то приливов! Все это время оно, расчлененное и искореженное, пролежало в огромном дупле гнилой секвойи, кое-как прикрытом напиханными туда же мшистыми ветками. Мох успел разрастись, поверху веток пустили быстрые побеги эпифиты ― но предатель отыскал место. Из обтянутого осклизлой плотью черепа, когда Эльтудинн взял его, побежал целый выводок молодых ящериц. Одежда превратилась в ошметки, местами вдавленные в плоть; в ней не узнавались привычные придворные наряды, а пластинчатый доспех с Нурдинна сняли, явно забрали вместе с мечом. Но его сложно было не узнать по зубам ― верхние резцы, с детства прескверные, брат заменил на золотые, и, слава богам, поганые наемники, зарубившие брата в этой роще, не догадались их вынуть.

В то мгновенье, глядя на скрюченные в дупле останки, Эльтудинн не чувствовал ни дурноты, ни гнева. Он почему-то вспоминал крокодилов ― тех самых злосчастных крокодилов, которые из-за прескверного юмора среднего брата когда-то стали в семье едва ли не первоочередным предметом разговора. Теперь тело брата, кое-как собрав, наконец сожгли. Перед этим окропили кровью ― крокодильей. Зверей этих, хотя они обильно плодились в теплых землях Кипящей Долины, редко приносили в жертву: их не так просто было одолеть. Но Эльтудинн без колебаний выбрал именно крокодила и на охоту пошел сам, с теми гвардейцами, в храбрости которых еще сомневался. Почти все они доказали свою силу, лишь один погиб. И почти все были здесь, на церемонии, вместе с темными жрецами, читавшими молитву. Видя, как брат сгорает, Эльтудинн наконец-то ощутил тень облегчения. Хотя бы оттого, что в Жу не было омерзительного обычая хоронить трупы в соляных пещерах и открывать аристократам глаза. Может, теперь ветер унесет Нурдинна к отцу. Может, даже Ирдинн уже там, хотя…

Ирдинн. Его пока не нашли. Эльтудинн отряхнул от праха руки и сжал кулаки. Он будет искать дальше. Будет, теперь у него намного больше возможностей, а скоро их станет больше, чем вообще у кого-либо, даже у верховного короля. Вот только… Вот только насколько чудовищным было убийство, раз никто до сих пор не смеет о нем рассказать? Союзники, осведомители, все эти приливы сообщавшие Эльтудинну о событиях в серале, ведь пытались что-нибудь выяснить. Не выяснили. Как Ирдинна не стало? Насколько он… мучился? Насколько страшно и больно ему было?

Не в силах гадать об этом, Эльтудинн закрыл глаза, и перед ними снова вдруг ожило знакомое, но не родное, чужеземное лицо. Бледная кожа, серые глаза, серовато-русые тонкие волосы. Россыпь рубцов на висках, так похожая на крапивные заросли… Эльтудинн закусил губу. Ирдинну, когда он бросился спасать отца, было всего пятнадцать, Нурдинну ― как раз семнадцать. Вальин, вопреки иллюзиям, конечно же, не казался, нет, теперь точно не казался копией младшего брата. Для этого они слишком мало общались, да и слишком другим было все в нем. Светлый. Хрупкий. И… пожалуй, красивый, отталкивающе красивый ― той болезненной красотой, что ранит всех видящих ее. Люди, обреченные на несправедливую раннюю гибель, часто красивы именно так: в них хочется вглядываться бесконечно, но так же бесконечно хочется забыть эти лица навсегда.

Почему же… почему тогда мысли раз за разом возвращались к угасающему чужому графу и более всего в письме теперь хотелось написать просто: «Я рад, что ты жив. А храм всегда можно построить заново».

Но он не писал ничего и уже знал: не напишет. Потому что велика вероятность гневной или хотя бы укоризненной отповеди. Вальин не мог не знать некоторых вещей и не осуждать их. На пальце Эльтудинна теперь сверкал золотом собственный знак власти, но… не только. А на недавнее письмо, где верховный король призывал помиловать последних дядиных сторонников и требовал отправить в свои обледеневшие земли треть полученного урожая риса, он ответил: «Простите, но это дела графства. Простите, но риса нам может не хватить самим».

И собирался отвечать так впредь, ведь бояться было больше нечего.

«-

Бьердэ сидел у постели графа Энуэллиса ― и казалось, что кто-то вернул его далеко в прошлое. Что Вальину десять, его приступы не прекращались, он не успел превратиться в юношу и обрести власть. Сейчас, только-только забывшийся тревожным сном, он походил на ребенка, которого Бьердэ когда-то выхаживал: разметавшиеся волосы, беззащитно запрокинутое лицо. Дараккар гневался ― а может, просто желал испытать того, кто ушел из светлых стен кафедрального храма в темные тронные залы правителей.

Нет… все же это не было возвращение в прошлое. Скорее будущее приближалось слишком быстро, поэтому Вальин так измучился. Его последние дни были непростыми: графству, точнее «всему верному Берегу», объявили войну. К ней шло давно, ведь у темнопоклонников и недовольных Незабудкой аристократов, прежде разрозненных, появился вожак. Об этом не говорилось прямо, но это было ясно; король не раз предупреждал, хоть и не мог ничего сделать: ослабленные голодом и деморализованные внезапной стужей, его собственные воины больше не были так преданны. Когда начались первые волнения, Интан Иллигис даже не сумел мобилизовать свои части.

«Я должен быть там. Я буду стоять во главе наших войск, ведь это… это неправильно, что они отворачиваются». Так Вальин сказал, когда начался приступ. Лицо его было все в язвах, он постоянно кашлял. А на море бушевала буря. Вода опять стала красной, на этот раз непонятно отчего. Это сочли просто дурным знамением.

«Войск…» Бьердэ покачал головой, поднялся. Войск не хватало, и на самом деле – обеим сторонам. Суеверный народ рушил храмы, а хитрая знать увлеклась местью врагам, которую наконец можно было оправдать. По всему Общему Берегу срывали маски. В городах, где преобладали темные, летели с плеч светлые головы, и наоборот. Взять хотя бы род ле Спада… главу семьи при штурме замка убили не случайным камнем, брошенным из толпы. Его застрелил барон Аллентарис из рода Колокольчика, судья, которому барон раз за разом не давал вешать невиновных. Склоки этих двоих были в Ганнасе привычны: часто Сталь или его люди успевали в последний момент, когда петля на чьей-то шее уже затянута, швырнуть к ногам судьи настоящего преступника или доказательство, рушащее состряпанное дело. И вот как все кончилось. Ле Спада считали главным покровителем Дзэда, Аллентарисы ― Дараккара. В итоге первый не защитил своего последователя, а второй поступил несправедливо. А потом Общий Берег сошел с ума, и Роза, как, впрочем, и Колокольчик, просто прильнула к Крапиве, чтобы прильнуть хоть к кому-то. А Крапива пыталась хранить верность Незабудке.

Да, этого было не отнять: Вальин, в отличие от большинства, хотя бы четко понимал, кого и почему поддерживает сейчас. Он помнил добро лучше, чем боль, точнее, вроде бы верил в это, но пока и веры хватало, чтобы к нему тянулись. Когда в землях Незабудки из-за внезапных морозов начался голод, сам он не смог отправить королю почти ничего из-за прошлого неурожая, но подвигнул других. Удивительно… он избежал в тех речах всех слов, вызывавших у графов и баронов злобную тошноту. Не говорил о «святых традициях». О «нужно потерпеть». О «единстве», «милосердии светлых богов» и «зорком взгляде темных». Он говорил просто: «Верховному королю нечем кормить подданных, в том числе потому, что еще недавно он кормил нас, и мы должны ему помочь». И люди услышали, хотя и не все. Это был красивый жест, сделавший неопровержимым простой факт: да, Вальин вырос. И оказался не тем, кого из него пытались вылепить. Но если честно… Бьердэ его не понял. Восхитился вслед за старейшинами, но не понял. И не сумел принять, потому что слишком изменился сам.

В день гибели Остериго Энуэллиса он тоже был в замке, был и не вышел защищать его лишь потому, что граф не велел. Просил остаться с женой, и Бьердэ остался, до самого конца ― пока в холл не ворвались вооруженные люди, пока не разбежались по коридорам и лестницам, пока Ширхана, поддавшись панике, не убежала от Бьердэ людям навстречу с безумным криком: «Я Незабудка, я дочь короля, не сме…» Ей выстрелили под ноги, она ринулась прочь, ее, как испуганную кошку, загнали на самый верх смотровой башни и там задушили. К Бьердэ не пошли, его не тронули даже самые злобные: видно, поняли к тому моменту, что трогать пиролангов все же не стоит. И он, оцепенелый, тоже никого не убил, хотя мог: оружие было, отличный пистолет, вот только…

Мысли. Именно тогда он начал слышать чужие мысли. Когда он заряжал оружие, они потоком хлынули в голову, расколов ее болью и заставив упасть.

«Как хорошо они живут, ничего, больше не будут!»

«Чтоб им было пусто, поганым крысам!»

«Я заберу это себе, мне нужнее, никто же не смотрит…»

«Ну милая, ну не дергайся, все равно господа твои трупы».

«Сдохни, черномазая тварь!»

«Никто, никто наконец-то их не защитит!»

Слухи об этом ходили среди пиролангов и прежде, все началось еще пару приливов назад: странный дар просыпался то у одного, то у другого. Слышать мысли. Шептать их друг другу в головы, не размыкая губ. Шептать и братьям ― нуц и кхари, но только когда те спят. Пироланги боялись: одни считали это сумасшествием, другие ― болезнью, третьи ― и вовсе кознями, следствием, например, яда. Этого было не понять, это скрывали, но этим же потихоньку учились пользоваться, и не так давно старшие, мудрейшие нашли объяснение. Назвали дар знамением богов. Новой меткой, напоминающей: пиролангам никогда не быть похожими на братьев. Знаком силы, упреждающим их от необдуманных действий и дающим яснее увидеть суть тех, кто теперь действительно сходит с ума. Боги, по мнению старейших, просили: «Отбросьте иллюзии о своих ближних. Отбросьте и уходите».

Поначалу ― как и когда старейшины только предложили отринуть заветы Канги, уйти даже не назад на холмы, а в горы, ― это встретили печалью и гневом. Зазвучало знакомое: «Это предательство», «Мы семья». Но чем больше пироланги слышали чужие мысли и ужасались, тем тише становились эти голоса. А потом была бойня у замка. Бойня, где неприкосновенный народ с белой шерстью отстреливали, как зверей. Бойня, где и Бьердэ то ли заразился, то ли прозрел.

«Я бы взял этого мальчишку-графа, красивый ведь».

«Столько снеди, сколько на этой кухне, я не видел за всю жизнь!»

«Без них всем будет лучше».

«Раздавлю, как медузу!»

Столько злых мыслей. И ни одна не была о богах, темных или светлых. Даже когда замок, точнее то, что от него осталось, наконец очистили, Бьердэ так и сидел в своей каморке в углу, сжав голову руками. Сидел, пока проверить, жив ли он, не пришла челядь.

А теперь Бьердэ совсем устал ― от крови и шума, мыслей и сомнений, тревог и горьких трав. Он держался дольше других, многие ушли еще до фиирта. Те, что остались, все меньше говорили вслух, меж собой общались, уже используя новый дар. Верховный король больше не мог удержать их: они не видели в нем господина. При нем самом пиролангов почти не осталось ― те не простили гибель братьев и сестер и начали ослушиваться приказов уже тогда.

«Это ненадолго, Бьердэ. Они одумаются ― и мы вернемся». Так сказали те уходящие, кого он поначалу, еще цепляясь за свою веру, пытался обвинить в малодушии. «Как они одумаются, если не помочь?» ― спросил Бьердэ и услышал: «Зато мы не навредим. Ведь мы заберем все». Все, что стреляет. Все, что быстрее ветра. Все, что туманит разум настолько, чтобы безумно рваться в бой, и почти все лекарства. Большая часть знаний, помогавших Общему Берегу процветать, была обретена именно благодаря пиролангам ― те изобретали, изобретали, делились, делились, не видя беды. Беда пришла. Знания стали опасными для братьев. Может, помахав мечами, потеряв руки, ноги и головы, поняв, чего стоит неутолимая боль, они успокоятся? Так рассуждали старейшины. Бьердэ тоже пытался.

Вальин застонал, но Бьердэ к нему не подошел. Он уже стоял у двери и не мог только последнего ― отвести взгляд. «Так надо, ― уверил себя он. ― Или будет хуже». А потом, стыдясь собственной подлости, добавил: «Ты выбрал это сам».

Сам. Здесь и лежала пропасть, которую Бьердэ переступить не смог и из-за которой впервые задумался об уходе. Вся эта история с фииртом у короля… Нет, нужно брать раньше ― с храмами и гибелью графской семьи. Нет, еще раньше ― за голову нужно было хвататься, когда в Жу за считаные дни «вымерла» половина графской династии ― разве это не мерзость? Король не вступился за погибающий Чертополох и не прислал людей даже для формального расследования, благословил поганого Шинара. Король не одобрил строительство темных храмов и не запретил его, вяло трепыхаясь, только если из-за этих храмов кто-то кого-то убивал. И после этого король посмел просить еду у своих и так намучившихся вассалов? Собрался с «верным Общим Берегом» воевать против «отступников, прикрывающихся темными богами», на том лишь основании, что отступники не прислали ему рис и фрукты? И Вальин… Вальин, который больше, чем другие, должен бы спросить с короля, согласился помочь ему «всех примирить и навести порядок». За смешные подачки, которые получил, потеряв семью и пожертвовав едва обретенным здоровьем! За девчонку, которую не любит! За тиару, которой не желал! И, наверное, за то, как жил его покойный отец… строил что хотел, спал с кем хотел. Старейшины звали Вальина чуть ли не надеждой, способной вновь сплотить мир. А Бьердэ звал его слепым дураком.

Сегодня, придя в пещеры, где спали последним сном все прежние графы, Бьердэ долго смотрел на застывшее в соляной толще лицо Остериго Энуэллиса и, вспоминая свою верность и привязанность, пытался за него помолиться, а потом… просто плюнул на камни рядом. Его самого испугал этот поступок ― отвратительный, несправедливый и невозможный для того, чья суть ― холодная звездная пыль. Тогда-то Бьердэ наконец понял собратьев, понял все их упреки в свой адрес. И понял, что должен уйти тоже.

Пироланги всегда оберегали свои чистые разумы, держались над схватками, точно и не были частью человечества. На руках их почти не вспыхивали цветы: боги оградили их от страстей, сопряженных с властью. Пиролангам недоступны были искусства, только науки: искусства предполагали чувства и воображение, которые Сила роздал в основном нуц и кхари. А теперь пироланги ― большинство ― не могли оставаться наблюдателями: кто-то тоже привязался к определенным богам, кто-то ― к правителям, а кто-то ― как Бьердэ ― ко всем сразу и до безумия хотел одного: чтобы стало как раньше. Чтобы не лилась кровь; чтобы днем лечить людей, а вечером смотреть на закат; чтобы знать, что завтра ― такой же день. Пусть мелко, пусть с «погаными местами», но… что такое обиженный бог, скрытый небом, в сравнении с человеком, страдающим на твоих глазах? Бьердэ не хотел, чтобы Вальин тащил эту ношу. Не хотел, чтобы погиб Эвин, не хотел, чтобы художник ди Рэс… чтобы с ним случилось то, что случилось. И ничего бы не было, если бы Остериго не захотел Справедливости и не построил храм Смерти. Если бы люди не перессорились из-за того, что задумывалось для мира в их душах, а точнее, не сделали это поводом для распрей. А впрочем… за всем этим отчаянием, за всей злобой у Бьердэ остался вопрос, вопрос, никем не произносимый и оттого тяготящий все сильнее: что… серьезно? Если бы не было этого повода, не было храма, война бы не началась?

Он знал ответ и не мог, больше не мог оттолкнуть. Возможно, старейшины были правы. Этого не понять, если не подчиниться их приказу.

Бьердэ в последний раз вгляделся в того, с кем провел почти два десятка приливов, и сосредоточился. В спутанном сознании Вальина роились призраки, среди которых выделялся один ― чернолицый, златоглазый, знакомый. С ним Вальин спорил все о том же ― о Тьме и Свете. Призрак ускользал, Вальин шел за ним. Бьердэ не мог догнать обоих. Он вообще больше не мог догнать этот мир.

Закрывая дверь, чтобы навсегда покинуть замок, он сумел попрощаться с Вальином Энуэллисом совсем не теми словами, которые приготовил поначалу. Те слова ― «Побереги себя, я буду любить тебя вопреки всему» ― были не для того, кто предателем уходит в равнодушную горную белизну. Бьердэ сказал:

«Крапива всегда жжется, мой юный граф. Но она же исцеляет и дарит облегчение. Она первой пробивается на самых запущенных пустырях. И ее не так просто вырвать с корнем. Помни об этом. Будь стойким, когда зазвенят мечи и задрожит земля…»

* * *

Элеорд ди Рэс не видел ничего. Он лежал, будто распятый, и не мог двинуться; только ощущал, как из него уходят и жизнь, и последняя воля к ней. Перед глазами, если он открывал их, расплывались лица. Слуги, Идо, медики превратились в призраков. Призраки толпились, шептались, уносились за чем-то и приносили что-то ― отвары, повязки, инструменты. Призраки возились рядом, прикасались к Элеорду то холодными, то теплыми руками, поднимали его, снова укладывали. Призраки о чем-то допытывались, но он не мог им помочь. Призраки пахли то дымом, то морем, то кровью.

Из тех дней Элеорд помнил немного: как однажды пришел пироланг Бьердэ и, разрезав плоть, заменил ему какой-то сустав; как при этом его крепко держали, а он ― и откуда взялись силы? ― вырывался; как Идо ― бледный, маленький ― стоял в дверях и наблюдал. Как спустя еще какое-то время сознание прояснилось и Элеорд попросил: «Идо, нарисуй на стене крылатую лисицу». Как началось воспаление; как сознание долго не возвращалось; как на время отказало и зрение, но он все думал: нарисовал ли Идо лису? Оказалось, что да, нарисовал ― яркую, алую, быструю. За долгие приливы он стал рисовать их еще лучше, чем в детстве.

С лисой пришло облегчение, спал жар. Тогда Элеорд попросил у Идо кое-что еще, надеясь ухватиться за это, ухватиться крепко, как только возможно, и больше уже не падать. Он велел: «Рассказывай мне. Рассказывай, что там, за стенами нашего дома…»

И Идо стал рассказывать.

Он рассказал, как много ночей назад, когда Элеорд был в забытье, сумасшедшие чуть не сожгли дом ― опять явились те, кто ненавидел живописцев проклятого Первого храма. К счастью, слуги утихомирили этих людей и сдали городской страже; конюх Элеорда, его садовник и повар ведь были здоровяками. Все обошлось, а сама стража, вычищенная от предателей, стала бдительнее и злее. Больше дом и его обитателей не тревожили. Жаль только сад, который почти весь погиб.

Затем Идо рассказал, как венчались Вальин Энуэллис из рода Крапивы и Ирис Иллигис, Королевская Незабудка. Церемония была традиционной: влюбленные ― влюбленные ли? ― стояли по колено в спокойном море, а жрец ― на камне, возвышаясь над ними. Он украсил им шеи ожерельями из раковин, возложил на головы сначала венки из крапивы и незабудок, а потом тиары и наконец ― благословил именами Пала, Светлой и Темной Праматерей. И все же обычай тогда немного нарушили: лицо скрывали за фатой не только невеста, но и жених, ведь с моря шла буря. Графу явно было плохо; он не хотел пугать подданных своим видом. В воде он не упал только чудом. Но он крепко держал ладонь маленькой избранницы до самого конца, а потом ― следуя тому же ритуалу ― вынес ее из моря на руках.

Еще Идо рассказал, что прямо сейчас где-то далеко умирает верховный король Цивилизации Общего Берега ― умирает тускло и одиноко, ведь он потерял всех дочерей и отдалил всех фаворитов. Он совсем слаб и безумен в последние дни, он просит слуг собирать ему букеты: незабудки и розы, крапиву и чертополох, бузину, лилейник, все гербовые растения… «Они должны, должны быть подле меня! Где они, где?» ― твердит король. Но ему приносят только вереск, опавшие листья и еловые ветки, ведь в его землях тянется и тянется фиирт, с неба сыплет ледяное крошево, нигде не осталось цветов. А в оранжереях все завяло из-за того, что некому было заботиться об отоплении и поливе; без пиролангов система труб быстро вышла из строя. Но несчастный старик, отягощенный короной, раз за разом на заплетающихся ногах ходит туда ― в погибшие сады ― и ложится на желтый мох меж корней самого старого дерева. О нем почти не скорбят, его почти забыли: всюду звучат уже новые имена.

Наконец Идо рассказал о том, чего не видел, но о чем слышал от друзей, ушедших с Вальином в военный поход. О бойне, где сошлись два войска, и прежде всего два предводителя. О золотом и серебряном блеске оружия, о вытоптанной траве и сорванных глотках, о крови и дыме, о том, что беду принес тот, от кого не ждали. Сражение могло быть и фатальнее, но его остановили. Остановили и долго, долго говорили, правда, не договорились ни до чего. Как печально. Печально, что речами уже не остановить тех, кто рушит старые города, не возводя новых; тех, кто вливает в море кровь братьев, мешая с собственной; тех, кто сжигает чужие черешневые сады. Здесь Элеорд ощутил, что слабеет, и прошептал:

– Замолчи, пожалуйста. Я больше не могу.

Элеорд ди Рэс умирал. Или ему казалось, что он умирает, а на самом деле умирал мир? Как в том сне. Где все объяла чернота, где она никому не дала сбежать, а в конце остался один-единственный пустой холст в серебряной раме.

– Идо… ― позвал он, но Идо рядом не было. Оказалось, Элеорд потерял сознание не на пару мгновений, а на несколько часов, и успела наступить ночь.

И снова день за днем он тонул в темноте, захлебывался, зарываясь в илистое дно боли, ― и раз за разом выныривал и снова что-нибудь слушал. Он цеплялся за нарисованную лисицу, за улыбку осунувшегося Идо, за натянутый смех учеников и слуг, то остававшихся поухаживать за ним, то просто заглядывавших проведать. А снились ему отцовские бродяжки в грязных тканевых масках и мерзлый виноград, вырастающий отчего-то прямо в море.

Однажды Элеорд открыл глаза, почувствовав острый запах благовоний – хвои и апельсина, ― и увидел сидящего в изголовье Вальина Энуэллиса, усталого, задумчивого. Сначала и это показалось сном: что граф мог забыть в доме ди Рэсов, он в его нынешнем положении? Но вряд ли. Так печальны и тревожны люди лишь наяву.

– Как вы? ― прошептал юноша, бледный, худой и все же выглядящий сейчас почти здоровым. ― Простите, что беспокою. Но мне нужно убедиться… ― он замялся, точно продолжение было предосудительным. ― Неважно, может, я спешу…

Элеорд вспомнил портрет, где к описанию мальчика просилось единственное слово ― «тщедушный». Многое во взрослом Вальине изменилось: прибавилось стати, выправилась осанка, руки больше не казались хрупкими веточками. А главное, новой жизнью загорелся взгляд, светлый, строгий, но добрый и открытый. И Элеорд улыбнулся этому новому, незнакомому гостю. Кашлянул и, собрав силы, хрипло ответил:

– Лучше. ― Он даже почти не лгал. ― Надеюсь, что и вы тоже.

Вальин вернул улыбку, но не кивнул. Возможно, просто устал кивать.

– Вы очень нужны мне здоровым. ― К удивлению Элеорда, прозвучало почти требовательно, но за этим тут же последовало мягкое: ― Как можно скорее. Большинство посещающих вас медиков ― мои. И так будет продолжаться сколько нужно. Я… ― на миг он потупился, ― я был довольно жесток к одному гению и дал ему разбиться вдребезги. Я очень хочу уберечь хотя бы вас.

Наверное, он имел в виду Сафиру Эрбиго. Говорили, она сошла с ума от горя по Остериго ― и даже знавшие ее пироланги не смогли тут помочь. Так и скиталась бедняжка по улицам, всем подряд пророча смерть и ни у кого не беря ни денег, ни хлеба.

– Я благодарен за заботу, ― искренне отозвался Элеорд и вздохнул: заломило кости. ― Но чем я, точнее то, что от меня осталось… могу помочь вам, мой граф?

Вальин все не размыкал губ, остекленев взглядом. Он казался погруженным в себя, словно даже присутствовал в комнате не до конца. Наверное, он действительно пришел скорее убедиться, что Элеорд еще жив, что у него есть хоть какие-то шансы встать на ноги. И не придумал, что дальше.

– Знаете, что происходит? ― осторожно спросил наконец он.

Даже произносить это было больно, больнее, чем двигаться, но Элеорд себя заставил:

– Война.

Вальин, даже не пытаясь скрыть горечь, улыбнулся.

– Чтобы вы знали… мы это так не зовем, кое-где за такое могут и написать донос. Примирение. Король пытается примирить земли Общего Берега, для чего вводит к тем, кто отвернулся, войска тех, кто верен. А некоторые офицеры, причем с обеих сторон, более радикальные, нашли для происходящего свое описание, даже гимн написали…

– Гимн? ― Элеорд тихо ужаснулся. Больше ― только от самого слова «примирение», напоминавшего изрубленный в куски труп.

– «Мы срежем гниющие ветви», ― Вальин правда пропел это, тут же вздрогнул всем телом и склонил голову, опять обращая на Элеорда невыносимо измученный взгляд. ― Так что вы совершенно правы. Это война.

Он не продолжал, а Элеорд не мог ответить. Он ощущал одно ― желание снова уйти в небытие. Но он не смел сказать «Замолчи, я больше не могу» графу и понимал, что теперь не попросит о таком и Идо тоже. Время отрицания и забвения кончилось. Были вещи, которые он все же унаследовал от отца. Не отворачиваться. Никогда не отворачиваться от больших бед, пока есть хоть капля сил с ними сражаться.

– Есть один значимый человек… ― наконец, точно решившись, снова заговорил Вальин. ― Который так же, как и я, считает все неправильным и хочет исправить. Хочет, но пока не может, ведь он, как и я, располагает лишь руинами и гневными сердцами.

– Кто? ― прошептал Элеорд и посетовал, сам не зная зачем: ― Знаете, эти безумцы… они сожгли мои черешневые деревья, они…

– А хотели сжечь вас, ― печально отозвался Вальин. ― Мне жаль. Но черешни еще зацветут. ― Тут он заметил что-то на тумбе, протянул руку, взял. Это оказалось кольцо с поблескивающей печаткой «кукушкиного плача». Вглядываясь в рисунок, Вальин вдруг просветлел лицом. ― Думаю… зацветет много всего нового. Пусть не сразу.

В его глазах была вера в эту правду, лишь в нее ― а не в короля, за которого, по словам Идо, граф бился. Почти завороженный этим, пораженный столь внезапно проступившей красотой невзрачного юноши, Элеорд спросил, голос его почему-то упал:

– Так кто же он, ваш… союзник? И где он?

Вальин вернул кольцо на место, устало прикрыл рукой незрячий глаз. На щеках выступил румянец волнения, и ответил он не сразу.

– Боюсь, вы решите, что я помутился рассудком. Я сам иногда думаю так, но все реже. Безумен скорее мир. Поймите правильно…

На самом деле Элеорд многое знал из рассказа Идо. К тому же он услышал, как потеплел голос графа. Вспомнил и другое, многие детали, делавшие ответ очевидным.

– Не тот ли, с кем вы скрестили клинки в том давнем… или недавнем, я ведь потерялся во времени… сражении? Лишь у него сейчас в распоряжении много сердец.

Вальин глянул удивленно, но тут же улыбнулся уголком рта.

– Вы проницательны, Элеорд. И, видимо, знаете его достаточно, чтобы не удивляться и не судить меня за доверчивость.

– Знаю лучше, чем вы. – Элеорд заметил, как при этих словах Вальин нахмурился, и успокаивающе добавил: ― Нет, я не имею в виду ничего дурного, просто мне случалось беседовать с ним, еще когда вы были ребенком. И уже тогда он интриговал меня: граф-жрец, полный гнева, но так владеющий собой, надо же.

– Вы же… ― Вальин помедлил, ― не осудите меня и за то, что… ― похоже, он потерялся в словах, ― я вижу в нем человека, имеющего право на свой выбор? Вы бы знали… ― он заговорил запальчивее, ― вы бы знали, насколько правы, насколько он зол на короля за то, что случилось с его родными, с его землей, с ним самим…

– Я догадываюсь, ― мягко уверил Элеорд. Историю Эльтудинна он прекрасно знал. И продолжение слов пришло само: ― Думаю… вряд ли можно пожелать врага лучше. Но как же странно все сложилось. Знал бы я, что еще услышу о нем, и услышу такое.

– Нам больше никуда не деться друг от друга, ― прошептал Вальин. В его тоне сквозило облегчение ― наверное, оттого, что не приходится давить, что-то доказывать. ― И сейчас мне кажется, что это было предрешено. Мы и есть Свет и Тьма. Против воли. Мы не хотели войны, и мне казалось, ее не хочет никто. Но, видимо, я ошибся. Может, хоть кто-то хоть в чем-то прав; может, гнилые ветви где-то есть.

Элеорд посмотрел на его обветренные губы, на блеклые ресницы и вспомнил иное, черное лицо с пылающим золотом глаз. А за ними исподволь вспомнилось еще множество лиц: надменные черты и буйная грива графини Горькой Полыни; развратная снежная красота графа Лилии; точеная породистость графа Жасмина и сдобренная безвкусными украшениями сухость графов Астры. Аристократы Берега были разными и по нравам: одни продавали рабов, другие любили лишь мужчин, третьи приручали чудовищ. Они заводили свои порядки на своих кусочках земли, скалились друг на друга, но замолкали перед голубым взглядом верховного короля, огнем его гвардий или мудростью его пиролангов. Но вот род Незабудки ослаб. И уже не всех устраивают чудачества соседей, их вера, само их существование. И нужды быть едиными больше нет, общих добрых и великих дел все меньше, каждый силен сам, а боги… что боги?

– Кто знает, чего хочет судьба и какие ветви считает гнилыми она. ― Элеорд прокашлялся и пошевелил рукой. Она ныла; сустав ощущался неродным. ― Так все-таки чем же я могу помочь вам?

Вальин продолжал смотреть на него с грустной полуулыбкой.

– Тем же, чем помогали всем и всегда. Тем же, за что вас хотели убить. Если только вы не испугаетесь. Я пойму и это.

Подтекст был очевиден. Элеорд усмехнулся, повторив про себя: «Испугаюсь?..» Уже нечего; похоже, ни другим, ни ему хуже не будет. Но что бы ни произошло в мире… раз ему по-прежнему нужны художники и красота в принципе, что-то еще можно исправить. Многое ли? Покажет лишь время. И он честно ответил:

– Я готов, только не знаю, буду ли способен рисовать и скоро ли. Зато у меня есть ученики. И лучший… ― Он кивнул зачем-то на лисицу на стене. ― Он стоит меня.

Вальин кивнул, и улыбка его стала теплее.

– Идо. Я знаю. Помню его с детства, с исповедей, а сейчас уже мало кто в Ганнасе не знает этого живописца и не любит.

И какой же он сейчас потерянный. Какой несчастный. Как, впрочем, и сам Вальин, как и, наверное, Эльтудинн, как все эти недавние дети, которых старики оставили барахтаться в кошмаре своих страхов, ошибок, желаний и иллюзий.

– А больше всех люблю я, ― шепнул Элеорд и спохватился. ― Простите за сентиментальность. Но только зная, что у мира остается он, я не боялся умирать.

– И все же вы выжили. ― Граф опять склонил голову. Он явно старался взбодриться и не ввергнуть в тоску своего чахлого собеседника.

– И знаю, какого бога благодарить. ― Мысль была внезапной, острой, полной, наверное, той благодарности, с какой безумная ныне Сафира рисовала первые чертежи. Но Элеорд не испугался. ― А вы?

И Вальин серьезно, не колеблясь, кивнул.

– Теперь ― тоже. За ваш свет, за свою тьму. За то, что вы уцелели. За многое.

За надежду. Элеорд не сомневался, что сейчас ― похудевший, посеревший, обросший ― выглядит жалко и не внушает ее, и все же эта надежда вдруг засветилась в тонких чертах графа. Видеть ее оказалось приятно. А страха все не было.

– Да… я верю, что не зря обратился к вам, ― проговорил Валь-ин. ― И расскажу о своих планах больше, как только смогу. Сейчас нужнее всего мне было заручиться вашей поддержкой и чуть-чуть успокоить сердце. Выздоравливайте. Я пойду.

Он поднялся, оправил зеленый плащ. Ступал немного нетвердо, плечи сутулил. Элеорду захотелось вдруг задержать его, спросить о чем-нибудь безобидном, праздном ― не из любопытства, а лишь из-за понимания: теперь этот мальчик, даже младше Идо, нечасто может хоть с кем-то поговорить просто так. Его вырвали из привычной жизни и бросили в новую одного. И он ищет опоры там, где не искал бы ни один иной правитель.

В своих врагах. И, кажется, нашел.

– Прощайте, Элеорд, ― сказал Вальин у двери.

– Прощайте.

Элеорд так ни о чем и не спросил напрямую. Когда юный граф ушел, он снова стал думать о своих черешневых деревьях и смотреть на лисицу на стене. В этих простых вещах было его прошлое. И рядом с ними он не боялся будущего. Главное ― пережить настоящее.

А потом к нему спустилась темнота, обняла его и дала уснуть.