Берег мертвых незабудок

Но горе, если один упадет, а чтоб поднять его ― нет другого, Да и если двое лежат ― тепло им; одному же как согреться?

Екклесиаст

Вальин приставил нож к горлу Ирис, но почти невозможным, гибким ласочьим движением она вывернулась, оказалась за спиной, и вот уже его шеи коснулся холодный клинок. Молодая королева засмеялась, самодовольно зазвенел ее детский голосок. Что ж, можно было ожидать, сегодня он ― не лучший противник. Вальин опустил руки, бросил оружие на каменный пол и, более не двигаясь, произнес:

– Делаешь успехи. На сегодня довольно.

– Почему?.. ― Она шумно выдохнула. ― Я же только начала побеждать!

– Я плохо себя чувствую, Ирис. Можешь еще потренироваться с любым из солдат или с кем-то из графов. Ты знаешь, тебе никто не откажет.

Он говорил, не пытаясь обернуться и не прося ее убрать опасно прижатый к горлу клинок. Он не видел смеющихся глаз и улыбки, которая наверняка оживила румяное лицо. С моря налетали ветра. У Вальина болела голова; рот и подбородок пришлось закрыть тонким белым платком: от малейшего касания соленого воздуха саднили губы. Руки с распухшими суставами тоже двигались неважно, точно принадлежали кому-то другому, как и ноги. Вальин устало сомкнул ресницы на пару мгновений.

– Правда, Ирис. И у меня еще много дел.

Ирис обежала его по небольшому полукругу и сама заглянула в лицо. Она изящно качалась с носков на пятки и светилась ― две вещи, которыми сразу, едва прибыв в Ганнас, очаровала двор и продолжала очаровывать уже пять приливов. Вальин тоже невольно, привычно улыбнулся. Королевская Незабудка. С фиалковыми глазами и именем Ирис. Она вся была такая ― из противоречий, а росла слишком быстро, так быстро, что уже начинала требовать почти невозможных вещей.

– Я слышала, они идут к Холмам. ― Говоря, она от возбуждения глотала гласные. ― Ты планируешь застать их там, да? А меня…

– Да. Нет.

Вальин ответил на два вопроса разом, второй не требовалось даже дослушивать. С некоторым трудом он наклонился, поднял нож, убрал за пояс и расправил плечи. Ирис молчала: просто наблюдала, капризно сведя тонкие подкрашенные брови.

– Это традиция, Вальин, ― все же напомнила она прохладно. ― Королевы сопровождают мужей в великих битвах. Великие королевы, конечно же.

– Тебе еще придется. ― Он снова постарался улыбнуться, но оставил попытку: сухие губы тут же засаднило, к тому же Ирис ведь не видела этой улыбки. ― Чуть позже.

– Королевы сопровождают мужей. ― Она точно не слышала. ― И если уж не в бою, то в покоях точно, Вальин!

Снова. Вальин вздохнул.

– Ирис…

Она протянула руку и погладила его по изувеченной щеке, слегка оттянула белый платок и подалась ближе. Она была выше ровесниц и, в отличие от большинства их, рано, очень рано начала оформляться. Гордо подчеркивая это, она распускала белокурые с розовым перламутровым отливом волосы, носила рубашки с открытыми плечами и прозрачные шаровары по моде нуц. Она ненавидела бесформенные цветные платья с высокими воротами, эта девочка, которую покойный отец считал «тише маленькой птички». Больше, чем платья, она ненавидела только отказы.

Вальин отшатнулся, не дав ей поцеловать себя. Его почти устрашало отсутствие брезгливости, какое молодая жена проявляла к неизменно возвращающемуся недугу. А ведь когда Ирис только прибыла, он испугал ее: морская хворь как раз владела им, и, случайно столкнувшись в коридоре замка, девочка двенадцати приливов от роду плакала в своей спальне три дня и отказывалась выходить. Потом что-то случилось. Может, с ней поговорили, может, упрямая Ирис пересилила себя сама… так или иначе, в следующий приступ она пришла с благовониями и раскаленной галькой. Это было кстати: Бьердэ, прежде помогавший переживать такие дни, все же ушел за своими ― просто ушел в одну ночь, оставив прощание лишь в полусне.

– Это тоже будет, Ирис. ― Вальин сам поцеловал ее в лоб, осторожно, не почувствовав сквозь платок кожу, не почувствовав ничего вообще, кроме того, что трещины на губах закровоточили. ― Но не раньше…

– Восемна-адцатого прилива. ― Она еще раз качнулась с носков на пятки. ― Когда мне скучно, я гадаю, Вальин, куда же ты пустишь меня раньше, на войну или в свою спальню. Как будто не знаешь, как рано у нас многие женятся и…

– Ирис, ― одернул Вальин, стараясь все же не повышать тона. ― В ранних союзах мало хорошего, ты сама это знаешь.

Она потупилась. На этот вопрос они всегда смотрели по-разному, чуть ли не со дня венчания, когда Ирис не желала слезать с рук и все целовала его лицо. Вот и теперь нахмурилась сильнее, упрямо пробормотала:

– Если поневоле. А я ведь хочу быть тебе женой.

И все же это звучало трогательно. Вальин понимал: ее нельзя осуждать, тем более зазорно делать это ему, мало кем искренне любимому. Он в который раз мирно напомнил:

– Мы обвенчаны. И давно. В служение мне уже не вернуться, ты это знаешь.

Не теперь, когда короля Незабудки давно нет. Не теперь, когда среди знати, расколотой надвое, нет особого единства даже внутри этих лагерей. Слово «преемник» исчезло из придворных речей еще при жизни Интана Иллигиса, не вернулось и потом. Точнее, против воли, из-за опрометчивого брака, Вальин сам стал преемником ― уже королевским. Запоздало понял: это и была ловушка, понял, лишь когда она захлопнулась. Ни о каком разводе, ни о каком возвращении в храм речи не шло уже четыре прилива: принять такие решения значило ввергнуть едва притихший мир в новый виток хаоса. Но Вальин понимал, что Ирис имеет в виду, чем недовольна. Она снова подняла тоскливо сверкнувшие глаза, и стало ясно: просто спор не угаснет. А рано или поздно у принцессы ― уже королевы ― кончится последнее терпение, и общая жизнь станет совсем невыносимой. А главное… дело не только в ее терпении. Оно не беспредельно и у знати, все держащей в уме простую правду: Незабудка должна давать новые побеги, где бы ни оказалась. Если не дает, зачем поддерживать ее и тем более ее мужа?

– Подумай… ― он с усилием очнулся, вслушался, ― ты не вечен. Умрешь внезапно ― и что, оставишь комнатную пташку посреди бури? Не лучше ли оставить человека, который будет понимать, какие дела ты ведешь, в каких отношениях с кем находишься? И не лучше ли оставить что-то после себя, живое, что будет носить твое имя и…

Ирис говорила тем просящим и одновременно требующим тоном, который Вальин переносил сквернее всего. А наихудшее ― она невинно, даже не сознавая, будила все страхи, которые он день за днем душил. От слов сильнее болела голова. Слова были горстями земли, сыплющимися на кости. Вальин привычно прикрыл зрячий глаз ладонью, но почти сразу опустил ее и тяжело сглотнул. Так защищаться, заслоняться он больше не мог. Это уже почти не помогало.

– Сколько мы станем обсуждать это? ― Он все еще старался не говорить резко, понимая: это сильнее выдаст его подлинные мысли. ― Да, я бываю болен. Но это не значит, что я стану что-то торопить, пока силы есть, а они у меня есть. Ты юна для войны. Для политики. Тем более ― для родов.

– Глупа ― хочешь ты сказать? ― А вот ее голос все же сорвался.

– Что ты… ― искренне возразил он, но осекся, увидев, что это не попытка поймать его на скрытом оскорблении и обидеться сильнее. ― Ох…

О, если бы Ирис была глупа. Ее юный возраст как раз располагал к тому, чтобы быть глупой и более безмятежной, инфантильной, мягкой. Впрочем, Вальин помнил мачеху, Ширхану, и не мог иногда избавиться от иллюзии, будто рядом поселился ее маленький призрак. Общаться с этим призраком оказалось еще сложнее.

– Ирис. ― Вальин совсем смягчился. В нем поднялась привычная жалость. ― Пойми, я не хочу, чтобы ты умерла, вынашивая ребенка сейчас. Ты почти так же хрупка, как моя мать, и, если ты помнишь, хотя она была старше, ее роды, даже первые, прошли тяжело, а после вторых…

«Родился полутруп. Я. А она умерла».

– Помню, ― ровно оборвала Ирис и посмотрела на свой идеально плоский, оголенный из-за короткой рубашки живот. ― И не боюсь.

Это ведь будет… от тебя, понимаешь? ― Снова она вскинулась. ― И я знаю, все было бы хорошо… если бы ты хотел.

Хорошо. И уже точно непоправимо.

Вальин посмотрел в ее фиалковые глаза. Там плескалась не только обида ― еще нежность. Ирис была особенно красива прямо сейчас, когда уголки ее розовых губ мечтательно приподнялись. Да… она была очень красива, а он невероятно уродлив, и от него тянуло приглушенной благовониями гнилью. Он не мог представить, как прикоснется к ней. Даже когда… если наступит время, если станет ясно: без ребенка совсем никак, знать не удастся сплотить иначе. Вальин опять отступил, и Ирис перестала улыбаться. Глаза ее потускнели; следующие слова можно было угадать почти точно.

– Ну а все это все равно будет моим, как только ты умрешь, Светлый верховный король Вальин Энуэллис. Ты же знаешь. И я все сделаю по-своему.

Она не крикнула, а прошептала это, покачав головой так, будто уже скорбела над его телом ― скорбела, но не слишком. И это она глядела с нежностью меньше чем швэ назад? Она мечтала о детях? От приступа боли Вальин едва не согнулся пополам. Королевская Незабудка… последняя из рода слишком спешила продолжить его, укорениться рядом с чужим, диким растением, к которому зачем-то льнула. Но кое-что было ясно: при желании укоренится она и сама.

– Все это ― смерть, власть и ненависть тех, кто жаждет ее отнять? ― безнадежно спросил Вальин: знал, что не получит простых ответов. ― Ты так этого хочешь?

– Все это, ― откликнулась она. ― Хочу все, если уж не могу заполучить тебя. ― И она повторила почти самозабвенно: ― Я ― королева. Просто королева, раз не твоя.

Он не нашелся с ответом ― никогда не находился, слыша это. Он понимал: Ирис говорит ровно то, на чем ее растили, говорит раз за разом ― и имеет право, чувствуя ответственность за всю мертвую семью, за всех великих предков. Рядом с ней он, граф из рода Крапивы, был словно рыбак рядом с бароном, не смел ее судить и чувствовал вину за то, что также не может просто подчиниться, просто уступить, просто дать желаемое, если не… полюбить? Не мог объяснить и правду: «Я мечтаю быть не здесь; ты и твой мертвый отец теперь цепь на моей шее; я заболел из-за того, что вместо маленьких долгов своего графства плачу огромные за весь Берег!» Догадывался: ее это унизит, а может, и убьет. Сейчас еще и не хватало сил ― вообще ни на какие больше разговоры, потому он просто кивнул, в очередной раз сглатывая горькую слюну, наверняка предварявшую кровавую рвоту. Ирис, похоже, почувствовала что-то: сдалась сама. Вздохнула, опять сменила тон:

– Ладно, Вальин. Прости. Я просто устала, в нашем роду девочек никогда не лелеяли так, как ты меня, это… странно? Вальин! ― Ей, конечно, не нравилось его молчание, заставлявшее усомниться в собственной правоте. ― Ну… извини! ― И она топнула ногой, опять превратив просьбу в приказ. Не хватало разве что «Немедленно!».

Как взросло она вела порой речи, как прозорливо глядела вдаль. Но вот это жестокое неумение просить прощения и столь же жестокое умение бить никогда не давало Вальину обмануться. Ирис увидела мало приливов. Поочередно примеряла маски, но не нашла пока собственного лица, и на нее не стоило злиться за это. Вальин и сам вел себя далеко не так, как подобало королю. А главное ― не так себя ощущал.

– Все в порядке, ― просто ответил он. ― Но мне правда пора. Идем.

Они покинули замковый двор вместе, но почти тут же их пути разошлись. Ирис устремилась в сады, где ее уже ждали, а Вальин поспешил в свои покои ― на верх самой дальней башни, густо увитой черно-зеленым плющом. Там он в дни недуга работал, избегая соратников и советников, пока не станет легче. Вот и теперь он едва кивнул Арнсту, к которому поспешила Ирис, и постарался спрятать лицо: как же ле Спада цвел здоровьем в сравнении с Вальином; как улыбался, наслаждаясь утренним теплом и бризом. Вот уже крыльцо… ступеньки… и убежище, где можно больше не держать спину. Там, на столе, Вальина кое-что ждало. Полученный утром небольшой флакон из синего хрусталя и записка, змеей обернувшаяся вокруг него. Простые вещи. Вещи более значимые, чем все беды. Пальцы потянулись к записке сами, удержаться не получилось. Это был словно взмах руки из прошлого. Из времени, когда казалось, что свободу и покой отняли лишь временно и что скоро все станет лучше.

…Это снадобье в наших землях пьют все, кого мучает морская хворь. В нем термальная вода, дикие травы Кипящей Долины и кровь тех, кого мы приносим в жертву Черепахе. Я говорю тебе правду. Там человеческая кровь, кровь детей. Но я хочу, чтобы ты жил. Без тебя и меня этот мир канет в ничто, он уже в шаге. Я надеюсь, ты не забыл то, на что решился. Я не забыл.

Вальин сложил листок, убрал флакон в ящик и устало прикрыл глаза. Он давно понял, что власть ― как бы ее ни романтизировали, ни превозносили, ― в целом, тусклая, однообразная область жизни, мертвый океан. Каждую волну, стоит только поднатореть, можно увидеть, предсказать, остановить или усилить. Каждое предательство союзника горчит, и лучше не впускать его в себя. А каждое перемирие с врагом горчит еще сильнее, потому что быстротечно вопреки всем надеждам. Но не впускать его гораздо сложнее, особенно если веришь: враг не должен был стать врагом.

В который раз он вспомнил первый их бой, еще за короля, вечность ― то есть четыре прилива ― назад. Уже тогда стало очевидно: все сложится не как хотел бы Штиль, совсем не так. В миг, когда встретились их глаза, Эльтудинн оскалился, но тут же горько усмехнулся. А Вальин, глядя в ответ, не почувствовал ничего, что мог бы, если бы был чуть юнее, наивнее. Ничего, кроме понимания: мир на огромных весах, готовых развалиться, и если есть шанс их удержать, то вот он. Примирение. Цель короля ― примирение, возвращение к старому укладу. Об одном нужно забыть ― о разговоре в храме, о пути по чужим следам, об улыбке и словах «Береги себя». О том, как что-то отозвалось на них и помнило до сих пор. О том, как это что-то задрожало, едва Интан Иллигис впервые произнес: «Мятежников возглавляет последний из рода Чертополоха, он объявил себя королем!» Словно помутнение рассудка и одновременно ― незаживающая рубленая рана. В пути солдаты пели, что срежут гниющие ветви, а Вальин сжимал зубы. Gan. Мятежник. Отвратительное слово, резкое, как вороний крик.

Они сражались, скрещивали клинки раз за разом, шпорили лошадей, сшибались и вновь разъезжались, а вокруг растекались и плавились тьма и свет тысяч смертей. Наконец Вальин выбил из чужой руки саблю, но почти сразу, обессилев, выронил свой меч. А вскоре разнеслись кличи, затрубили горны, со стонами и скрежетом все остановилось, точно ржавый механизм, состоящий из множества разумных, но разболтанных, не понимающих своего назначения деталей. Эльтудинн опять посмотрел на Вальина горящими золотыми глазами. Снова был рассвет, и снова темный король был в черном ― последняя тень ночи. И он вдруг сказал:

– Как жжется Королевская Крапива…

Неудивительно: Вальин едва не отрубил ему несколько пальцев, на руке багровела широкая рана. Но, говоря, Эльтудинн слабо, самыми уголками губ, улыбнулся, точно скорее изумлялся своему почти-поражению, чем злился. Чуть помедлив, он добавил:

– Я часто тебя вспоминал. Надеюсь, и ты меня не забыл, великий светлый король.

Вальин еще был лишь графом. Но многие уже звали его так.

Он молчал. Он не мог даже слезть с лошади; его колотила дрожь, которую он все пытался скрыть и которой никак не мог себе объяснить. К счастью, вокруг было слишком много тех, кто нуждался в нем, и нашелся даже тот, кто подал ему меч. Забирая оружие, спешно опуская взгляд на золоченые листья рукояти, Вальин пробормотал:

– Теперь мы вряд ли сможем забыть друг друга.

А позже они промывали раны в одной реке, в той, что вливалась здесь в море. Вся она вскоре побагровела, но осталась ледяной и прозрачной. Вальин смотрел на беспокойный бег воды и вроде бы приходил в себя, смирялся со всем, что смеялось в лицо и стучало в ушах. Не далее как перед походом он был в храме Рыжей Моуд и загадал ей желание: снова увидеть Эльтудинна, хоть раз, живого или мертвого. Что ж. Он видит его. Богиня Судьбы легкомысленна, делает ровно то, что у нее просят, и редко спрашивает: «Зачем и как?» Вот и теперь она просто столкнула их, просто мешает их кровь в реке, просто усмехается издалека и обещает: «Ты пожалеешь. Ты уже очень жалеешь, глупый человек, не так ли?»

Жалеет ли? И жалеет ли тот, кто стал врагом?

– Крапива все прорастает… ― Вальин вдруг снова почувствовал касание пальцев, мокрых и горячих, к виску. Медленно обвел глазами окружающую пустоту, в которой жеста никто не видел. ― Мир лучше бы подписать под Жу. Там теплые источники, а берега скрыты зарослями фруктовых деревьев, пальм и лиан. У нас легче переносить морскую хворь. У нас кто-то сможет позаботиться о тебе. Лучше, чем в Ганнасе.

Рука Эльтудинна все еще кровоточила. Алые капли упали на кожу в миг, когда Вальин быстро, крепко сжал черные пальцы и отвел, понимая: со стороны касание могут расценить как знак вовсе не дружеского участия, а силы, власти, даже триумфа. Эльтудинн спокойно наблюдал за ним. И, собравшись, он горько поинтересовался:

– Разве не лучше тебе будет, если я скорее умру? Молись о ветрах, темный король.

Он себя едва слышал: голос сел. «Темный король» прозвучало злым шипением, хотя Вальин к этому вовсе не стремился. И Эльтудинн понял это: в лице так ничего и не дрогнуло. А губы едва разомкнулись, когда он просто, ровно, тускло прошептал:

– Нет. И я знаю, что ты тоже о них не молишься.

Кровь продолжала течь, и наверняка ему было больно. Вальин очнулся, отпустил его руку и посмотрел на свою обагренную ладонь. Кровь нуц была яркой, ярче крови кхари ― необъяснимо, учитывая черноту их кожи. Казалось, если скорее не смыть эту кровь, она въестся клеймом. Вальин склонился над рекой, погрузил в нее руки. И прежде чем рябь разбилась, увидел в отражении свое белое лицо и расширенные, потемневшие глаза.

– Так что же? ― спросил Эльтудинн.

Вальин покачал головой и сказал, что договоры стоит подписывать только на границе земель условно Светлых ― верных Незабудке ― и условно Темных ― верных Чертополоху, так будет безопаснее для всех. Язык едва слушался, ноги дрожали: близился очередной приступ; Вальин выезжал из Ганнаса еще не до конца выздоровевшим. Умывшись, он вскинулся. Эльтудинн неотрывно смотрел на него. Под взглядом, полным лишь тревоги и понимания, было невыносимо находиться. Вальин пробормотал что-то о том, что ему нужно с кем-то поговорить, хотел уйти, но услышал тихое:

– Подожди. Прошу тебя.

Отголосок собственных слов в храме. Он не посмел бы отказать, да и… не хотел.

– Что? ― Поняв, что стоять больше не может, он присел на траву, и Эльтудинн тут же, даже слишком спешно опустился рядом. Вальин отстраненно подумал: солдаты, если все же смотрят в их сторону, наверное, недоумевают. Должны были убить друг друга ― не убили. Должны бросаться отповедями с расстояния пары вытянутых рук ― не бросаются. И почему-то он улыбнулся. А потом задал вопрос еще более нелепый, чем улыбка после такой бойни: ― Неужели тебе правда меня не хватало?

Он все еще не чувствовал злости, которую пытался разжечь король, ― лишь тоску. В глубине души он сам не понимал, что делает здесь, к какому порядку, а главное, к какому примирению должен призвать. Как вообще призывать к примирению, если не веришь в него? Если понимаешь, что честнее перекатывать на языке вовсе не gan ― «бунтарь-предатель», а din ― «бунтарь, что борется за справедливость». Din… это слово входило даже в имя врага. И, может, как раз поэтому теперь Вальин не знал, как себя держать. А совсем перестал понимать, услышав все столь же простое:

– Да. ― Эльтудинн снова опустил руку в поток. От раны поползли кровавые разводы. ― А что насчет тебя?..

Насмехался… или нет, просто вспомнил то, как по-детски Вальин увязался за ним от соляных пещер и как нес потом прощальную чушь, не смея сказать простого: «Я все еще боюсь, и я не понимаю, почему ты веришь в меня».

– Я тоже часто тебя вспоминал, ― ответил Вальин. ― Особенно когда…

– Храма не стало? ― Эльтудинн повернул к нему голову, и лицо все же дрогнуло. ― Знаешь… я словно ощутил это. В утешение скажу, что строю новый, по вашему образу, у себя и вообще-то хотел бы позвать к себе ди Рэсов, чтобы они создали нам фрески…

Прозвучало не как просьба, скорее заявлением о своих правах, и это покоробило. Но больше покоробило иное: Эльтудинн рассуждал так, будто ничего не происходило, будто художники могли спокойно и безопасно преодолеть путь от Ганнаса до Жу. По земле, где в каждом городе царило свое настроение и любых причастных к Первому храму могли просто разорвать в клочья? По морю, кишащему тварями, каких там сроду не видели? Или по воздуху? В лучшие дни пироланги работали над летучими механизмами… но разработки забрали с собой, как и все прочее. Захотелось даже рявкнуть все это Эльтудинну, рявкнуть, что никого не отдаст, но нашлись слова намного проще, спокойнее и сильнее. Вальин сказал:

– Старший ди Рэс при смерти. Его сильно изувечили, когда он защищал храм.

«Тот, который ты бросил». Этого можно было не добавлять: слова попали в цель, их тень словно легла на и без того черное, усталое лицо.

– Мне жаль. ― Эльтудинн вынул руку из воды и сжал в кулак. ― Не думал, что он настолько дорожит этой работой и настолько защищает… справедливость. ― Он смотрел только на свои пальцы, явно избегал поднимать голову, губы едва шевелились. Ему, похоже, правда было жаль, и, хотя это ничего не меняло, сердце опять смягчилось.

– Надеюсь, оно того стоило. ― Вальин сказал это, даже не осознав: просто не мог больше держать слова в себе.

«Твое бегство. Твое возвышение в Жу. То, как многие сочли, что именно с тобой придут перемены. Твоя золотая корона». Ему ожидаемо не ответили, мерцающий взгляд совсем померк. «Я не знаю», ― безнадежно прочел Вальин в едва уловимом движении чужих плеч и, вздохнув, спросил о том, о чем тоже думал, спросил, искренне надеясь услышать хоть что-то, что прибавит происходящему смысла:

– А тела твоих близких и люди, которые тебе навредили… они все…

– Почти, ― отозвался Эльтудинн словно с облегчением, и стало вдруг очевидно: он боялся, что после «надеюсь, оно того стоило» Вальин просто уйдет. Даже в его напряженной позе, в закушенных губах это читалось. ― Я сделал то, что должен был. Сделал жестоко, не спорю. И, не скрою, воспользовался некоторыми речами и идеями твоего отца, ища союзников. Но то, что случилось дальше… это…

Он осекся, сдавленно зарычал и, скалясь в пустоту, начал вытирать раненую руку о траву. На Вальина он все еще не смотрел, а тому становилось все яснее, что он услышит. «Зверь в клетке» ― говорил об Эльтудинне Бьердэ. Похоже, говорил задолго до того, как клетка закрылась по-настоящему. От этого осознания горечь крепла, но крепло и спокойствие, странное, блеклое и зыбкое. С таким, наверное, восходят на эшафот двое друзей, которым палач позволяет держаться за руки до последней швэ. Очень тихо, украдкой коснувшись чужой ладони в траве, Вальин попросил:

– Расскажи. И о семье ― тоже. Мне кажется, я… пойму.

Он действительно понял. Все услышанные у той реки слова он помнил до сих пор, как ни сходил с ума мир.

* * *

― Как давно я не видел твоих картин… Кому она в дар?

– Им обоим. Я так и не выбрал одного, как не выбрал наш Берег. Выберет ли?

Армии с черно-золотыми и бело-синими знаменами стояли лицом к лицу под ненастным небом, у смутно-берилловой полосы моря. Бился там и тут, едва вырываясь из-за туч, свет, падал на окровавленную траву. А две фигуры ― обе чуть впереди войск, нарушая монотонную черно-белую противоположность, ― сближались на одинаково серых, грациозных лошадях. В волосах светлого верховного короля ― совсем еще юного ― сияла серебряная корона, увитая незабудками. В черных кудрях темного верховного короля горела золотая, оплетенная чертополохом; она напоминала полумесяц, упавший в бездну. Один был словно смирение, второй ― словно скорбь. Удивительно… Мастер нарисовал все по описанию. Которое Идо составил, опираясь лишь на чужие рассказы.

– Как она называется? ― голос сел. Красота работы почти душила.

–Nuos. «Воедино», ― ответил Мастер. Он тоже глядел на холст, но будто не видел его, думая о чем-то своем.

Идо закрыл глаза. Гениальным было даже слово, простое, но так подходящее полотну, запечатлевшему Битву меж Морем и Рекой ― первое крупное сражение Великого Разлада и первую встречу двух королей в новых ипостасях. Крапива и Чертополох. Чертополох, окропленный кровью, ведь в битве, не принесшей никому победы, темные потеряли все же больше людей. «Как жжется Королевская Крапива», ― сказал тогда один из темных поэтов. Повторил за кем-то, кто обжегся еще больнее.

Королевская Крапива… которой не стать Незабудкой, но Штиль решил иначе, и те, кто остался верен ему, приняли выбор. Приняли скорее от отчаяния и страха более фатальных перемен, чем из-за подлинной вассальной верности. На что старик рассчитывал, обещая, что с Вальином придут «покой и свет»?.. Он уже еле ходил, не ел, был почти безумен. Он не понимал: ни свет, ни покой на Общий Берег не придут, кого ни увенчай короной, хоть самого Дараккара. Ведь после Соляной бойни и разрушения Первого храма в Общем Море завелись твари, нападающие на суда и прибрежные поселения; холода так и не отпустили Ветрэн, а многие аристократы покинули свои графства и устремились в Кипящую Долину. Они чувствовали силу и надежду там, а не в чахлых краях и руках прежнего короля. И их даже можно было понять.

Эльтудинн Гордый быстро занял трон, начал наводить порядок в Долине, и даже его старые враги сплотились вокруг. Графство было вторым на Общем Берегу местом, свободным от холодов, и воспользовалось этим сполна: собрало хорошие урожаи, а вдобавок ― благодаря тому, сколь многие нуц занимались медициной, ― взялось за создание лекарств, более не доступных без пиролангов. Бедствующие соседи запросили помощи у Жу, понимая: от Ветрэна мало чего дождешься. Уязвленный тем, что сам помощи не получил, король сделал странное ― нарек Эльтудинна rocta, то есть темным, в корне изменив прежнюю суть этого слова, попытавшись приравнять к презрительному gan. Но вместо того чтобы ополчиться, люди потянулись к своенравному молодому графу лишь сильнее. Теперь еще и особые почитатели темных богов, независимо от положения, шли в Жу, привлеченные славой Чертополоха: вы подумайте, бывший жрец Вудэна, при котором храм никто не трогал! Может, и правда он сильнее короля, раз король храм не сберег и погряз в бедах? Светлые же нередко бежали от Эльтудинна к Вальину, испуганные иными мыслями: скверна изуродовала Ганнас и пришла сюда? Ну нет! Да и хотя сам Эльтудинн светлых храмов ни разу не тронул, среди фанатиков его были разные люди. Например, те, кто крушил статуи Дараккара, заявляя, что никакой справедливостью на Общем Берегу давно не пахнет.

После той первой битвы, подписывая необходимый обоим мир, Вальин и Эльтудинн глядели друг на друга в тяжелом молчании и, возможно, впервые понимали, насколько далеко зашла война, начатая лишь с храма. Меж ними дрожала незримая нить ― расположение, которое уже не могло ни на что повлиять, добрая память двоих, которой, увы, не хватало, чтобы образумить целые народы и даже одного сумасшедшего старика, требовавшего полного повиновения.

– Ты не присягнешь ему. ― Это не был вопрос.

– Этого не было бы достаточно. Ничего не как раньше. ― Это не был ответ, но вскоре оказалось, что слова пророческие.

Они так и расстались: не сюзереном и вассалом, а светлым королем и темным королем. Тому, кто уже носил титул лишь на словах, это не понравилось; он, конечно, обрушил на Вальина гнев, вот только гнев, видно, и забрал последние капли многовековой жизненной силы. Иллигис вытребовал у мужа младшей дочери обещание «продолжить воевать за прежний сад», но уже спустя несколько дней умер ― все под тем же чахлым деревом. Казалось, на этом можно заканчивать, обещание не придется выполнять… но к тому времени у каждого из королей был свой народ. И народы помыслить не могли о жизни под одной дланью, слишком много скопилось взаимных обид.

«Это из-за вашей скверны у нас так холодно и голодно!»

«Это вы ввели к нам войска!»

«Это вы украли последнюю принцессу и отдали замуж за чахлого урода!»

«Это ваш бог не вступился за моего господина, когда его пришли убивать!»

«Это вы защищаете того, кого впору обезглавить!»

Уже несколько приливов два народа сражались за что-то, чего не помнили. Конечно, половина говорила, что бьется за веру, но вряд ли даже эта половина верила себе. От темных к светлым, от светлых к темным уходили города, леса, озера, сердца. Многие земли Цивилизации опустели. Страдал от распрей Детеныш, никто, кроме беглых преступников, не жил больше в графстве Холмов. Пиролангов уже было почти не встретить, как не найти механических карет и протезов. Все изменилось. И хотя никого это не устраивало, люди словно вспомнили завет мертвого Штиля. И терпели.

Терпели, веря, что новые молодые вожаки рано или поздно всё исправят. Ждали, не понимая, что без собственного их участия, милосердия, готовности примириться два человека, пусть коронованных, не сделают ничего.

Заметив, как Мастер с трудом опустил кисть на край мольберта и поморщился, Идо взял его руку и начал массировать запястье. Он часто делал так еще со времени, когда переломы Элеорда только зарастали. Какие тонкие кости… не такими они были. Привыкнуть все не удавалось, раз за разом неверие и чувство несправедливости обжигали до костей. Мастер, милосердно делая вид, что не замечает этого жжения, улыбнулся.

– Пожалуй, это знак, что хватит гнаться за совершенством. Картина закончена, Идо. Точно закончена. Как я рад, я успел полюбить ее…

Идо разделял эту радость, более чем. Nuos был первым большим полотном, которое Элеорд ди Рэс завершил после выздоровления. Когда немного успокоилась война, когда его снова позвало искусство, он писал фрески на отстраиваемых домах и храмовых сводах, хотя это требовало больше сил, чем живопись. Но он надолго бросил картины и старался избегать тесных стен мастерской ― возможно, слишком часто вспоминал, как лежал под руинами. Идо почти всюду следовал за ним: под купола и на крыши, на шаткие лестницы и в помпезные залы, где мог бы разместиться легион лошадей. Страх падающих камней не преследовал его так сильно, а вот пламя жгло раз за разом.

Идо тоже было что вспоминать. Ночи у постели Мастера. Утра, когда он подносил зеркало к сухим бледным губам. И мысли, нелепые, жалкие: снова о победе. Ведь в какой-то мере Идо правда победил. Победил своих чудовищ, когда спас Элеорда, побеждал сам себя, пока Мастер лежал и не создавал ничего. Все это время Идо совершенствовался. Писал, зарабатывая, писал, помогая привести Ганнас в божеский вид, писал, выплескивая страдания и ужас. Писал все лучше, но правда неустанно стояла рядом: все бессмысленно. Едва заживут увечья Мастера, едва сознание его перестанет мутиться, едва он возьмет кисти ― Идо снова будет умирать каждый день. Он убил желание превзойти учителя любой ценой, да, убил. Но зависть упорно шипела внутри, шипела как змея, ослабшая и все же не сдохшая. Шипела тем злее и испуганнее, чем яснее становилось: Элеорд не просто встанет, не просто возьмет кисти. Свои страдания и ужас он облечет в творения еще более сокрушительные и великолепные, нежели все прежние.

Потому что даже боль его прекраснее и ослепительнее, чем боль всех на свете.

Так и вышло, Идо умирал. На «Воедино» он видел не только недостижимое, как Силльские горы, мастерство, но и то, чего желал ― сейчас, в темные времена ― еще мучительнее. Он видел счастливую судьбу, самую большую надежду, какая может быть у мира, ― что близость двоих победит вражду тысяч. И, конечно, Идо не сумел бы написать эту надежду так, чтобы она сходила с холста; это взаимное притяжение ― так, чтобы оно звенело меж силуэтами, которые даже не соприкасаются.

Идо пересилил себя, отбросил все это и сказал:

– Она должна быть у них обоих. Может, сделать копию? Я мог бы…

Но Мастер покачал головой. Взгляд его оставался отчужденным, холодным. Идо даже испугался, что змею заметили, что мысли его наконец-то ― впервые за много приливов ― угадали. Но Мастера, похоже, не волновали змеи, он думал скорее о спрутах. Отвернувшись наконец от полотна и потерев веки, он покачал головой.

– Нет, Идо, сейчас не до того. Мы будем писать другое, значимее. Очень скоро. И…

За окнами вдруг загрохотало. Мастер болезненно вздрогнул: он теперь часто вздрагивал от резких звуков. Волна шума ширилась и крепла, растравляя воздух; зазвенел даже кувшин на подоконнике. Идо нахмурился: а ну как стреляют? Мастер отступил и зажал уши. В чеканный стук и лязг тем временем вливались иные звуки: барабанная музыка, вой труб и пение ― заунывный хор сильных молодых голосов. Отпевание… поначалу Идо решил, что это отпевание.

Но это был марш.

«Мы срежем гниющие ветви!..»

– О нет, ― прошептал Мастер устало. ― Опять.

Кажется, войска света выдвигались в поход на тьму.

* * *

Эльтудинн часто видел это во сне: юноша, с чьей разбитой тенью он говорил под сводами храма, мчится на него с обагренным мечом. Слышал зовущий в атаку зычный крик и одновременно ― ломкий, дрожащий шепот: «Помни, что тебе всегда есть куда вернуться». «Я не люблю свое прозвание». «Ты кажешься мне замечательным человеком». «Я хочу, чтобы ты остался моим другом, а не слугой…» Другом, а не слугой. Другом? Врагом? Кем угодно, но не слугой. Мысль заставляла потом криво усмехаться, оттирая с губ кровь, а с сапог ― раскисшую грязь. Мир взбесился. Спятил. Постоянно дождило, Лува так испугалась творящегося внизу, что не появлялась на небесной лестнице, а если появлялась, занавешивала путь плотными облаками. Эльтудинн забывал постепенно ее свежее лицо. Это было так страшно, что в какой-то момент он нарушил подобающие темному заветы: нанес золотой образ богини на щит, заменил ею Вудэна, простиравшего по металлу черненые щупальца. Об этом возмущенно шептались некоторые в командном составе, в совете и даже на улицах, когда король по ним проезжал. Светлые боги, прежде столь почитаемые, были теперь у многих ― особенно у военных и знати ― в опале; их храмы перестраивались; жрецов изгоняли. Эльтудинн не всегда успевал, но старался это пресекать. На фанатиков ему было плевать, но он не мог забыть: в Ганнасе, в изгнании, всегда было тепло и ясно. А еще в прежнем Ганнасе впервые попытались чтить богов наравне. Но Ганнас не принадлежал Эльтудинну. К тому же в новом Ганнасе всех, кроме короля, слепил свет. Там темные боги многим ― хотя тоже не всем ― напоминали о черном прошлом.

Король… тяжело было думать о нем, не думать – еще тяжелее. В ночь похорон отца Вальин так доверчиво попросил даже не помощи ― разговора. А Эльтудинн, не отказав, остро, неожиданно, впервые за время изгнания почувствовал себя дома ― потому что кто-то уязвимый и хрупкий не испугался его, потому что этот кто-то нуждался в нем, а не в боге, которому он служил. Кто-то счел его добрым. Замечательным. Тем ироничнее, что первым содеянным им в Жу было снятие гербового перстня с руки дядюшки. Кольцо не сдиралось с распухшей фаланги; пришлось отрезать его с пальцем и долго чистить от мертвечины. Зато на руку Эльтудинна оно село будто влитое. А дальше Эльтудинн вышел к бунтующей толпе и сказал, что поможет возвести новый храм Войны вместо того, который разрушил Шинар Храбрый, Шинар-Трус. Если бы он знал…

Он не запомнил дня, когда все эти люди ― и прежние дядины союзники, и его же враги ― явились в Черный сераль, неся на кроваво-бархатной подушке корону из острых листьев чертополоха. Солдаты и священники, бароны и чиновники сказали: «Мы не желаем на троне Незабудку, свергнем его и возведем тебя». Эльтудинн, конечно, не согласился, не посмел бы, заявил, что претендует лишь на графский титул. Ему ответили: «Мы мстили за тебя, мы убивали ради тебя!» Это было лукавством: да, они расправились с дядей сами, но вовсе не желая порадовать какого-то изгнанника. И все же здесь Эльтудинн дал первую слабину, позволил себе то людское, что Вальин приписал и богам, ― почувствовал себя обязанным. «Я благодарен, но…» ― начал он и услышал резкое: «Защити нас, возглавь нас! Не смей трусить, мы ждали тебя!» Отдельные люди повышали голоса, в ответ он поднял меч. И тогда услышал от одного из ближних баронов, старика почти такого же немощного, как король: «Маар… ― он не кричал, его, наоборот, было едва слышно; он не атаковал, а упал в ноги, и волосы его, длинные, тусклые, с сильной проседью, коснулись кровавых узоров на полу, ― Незабудка обирает нас. Он требует хлеба, который я с трудом разделил между своими подданными и голодными соседями; он требует юношей в гвардию, а наши юноши не привыкли к фиирту и не хотят в край, от которого отвернулись сами боги. Маар, он не сможет даже одеть их, дать им сапоги, чтобы они ходили по этому злому снегу. И… он пустит их против нас же, когда в следующий раз мы не захотим поделиться хлебом». И вдруг они заговорили об этом все, заговорили наперебой, обиженно, разочарованно, испуганно.

Эльтудинн не запомнил также, кто первым произнес вслух горькое: «Маар, мы ненавидим короля. И никогда его не простим. А ты… простишь?» Все они знали историю его отца и братьев. Знали, зачем, кроме мести, он приехал. Знали ― и протянули корону снова. И он ее принял. Он был достаточно честен, чтобы понимать: когда он поглядел на золотые листья, им овладела не только жалость. И не только разумная тревога того, кого ошалелый народ либо провозгласит вожаком, либо убьет следующим. В нем подняла голову и гордость того, у кого когда-то отняли все, на что он имел законное право. Амбиции того, кто давно искал способ все исправить. Иллюзия, что так будет проще. За нее он особенно проклинал себя позже, поняв: путь любого короля этого мира ― путь в никуда, а уступки одним всегда множат злость других.

Вальин, едва понял, что происходит, почему в Долину стекаются люди, зеркально повторил безумную дерзость Эльтудинна. Переступил через себя еще раз, но дал бой. Сражались оба так, что потом Тьма и Свет долго не смели приближаться друг к другу. А когда бои стихли, по обе стороны зыбкой границы начала жалко возрождаться жизнь.

Строились дома, храмы и форты; возделывались поля и виноградники; едой и лекарствами теперь делились лишь со своими, а о чужих старались просто не говорить лишний раз. Таким было общее решение: сначала хоть что-то возвести заново и дать людям успокоиться, потом ― попытаться срастить. Попытаться… слово идеально описывало все, что они говорили и делали. «Почему именно ты?» ― спросил однажды Вальин. С болью? С благодарностью? Эльтудинн спросил только: «А почему ты?» Оба понимали: что-то тянет их друг к другу, сталкивает и ни одному не дает умереть, когда вокруг умирает все. Даже после давнего, первого боя они промывали раны в одной реке. А позже, во время примирительной трапезы в темном замке, Эльтудинн, просто проверяя, предложил Вальину выбор: сесть рядом или на противоположный конец стола. Тот сел рядом, а на стол поставил снежное вино, сладкое и терпкое. Со светлых земель.

Так они встречались раз за разом: сражались, потом говорили. Так они сблизились ― может, теснее, чем если бы путь их лежал через будничную дружбу. Казалось, у них куда больше общего, чем у их людей ― частей еще недавно единого народа. Почему?.. Разве не жестоко? Однажды, когда в знак очередного примирения Эльтудинн подарил Вальину коня и животное оказалось слишком умным для своей породы, тот сказал: «Мне вспоминается одна сказка… точно ли ты не отдаешь мне в услужение заколдованного принца?» Эльтудинн засмеялся, а в ребрах его все сжалось. Помимо обычной симпатии, обычного интереса к Вальину, его поступкам и словам, давняя, вроде бы опровергнутая иллюзия по-прежнему иногда являла себя. «Что за сказка?» ― спросил он, надеясь, что его не поймают на лжи. Не поймали, не поняли, как важно для него снова услышать о приключениях храброй принцессы, ищущей мать. Маленькая, не больше ладони, книжица с той самой сказкой давно исчезла из сераля в неизвестном направлении. Но, конечно, Эльтудинну было совершенно не до ее поисков.

А мир вокруг продолжал меняться. Воды бороздили наемники, звавшие себя пиратис, ловчими: зарабатывая на страхе, они боролись с монстрами прибрежных вод, а гербом насмешливо выбрали невзрачную крысу. С них Эльтудинну хотелось порой взять пример: большинство пиратис считали себя «гражданами мира», не примыкая к Свету и Тьме. Так держалась и столь же молодая Агонада ― гильдия следопытов, работавшая на обе стороны: выслеживающая, подслушивающая, убивающая. И следопыты, и пиратис были свободны. Так свободны, что каждого хотелось повесить.

Сегодня Эльтудинн снова думал о свободе, считая трупы под моросящим дождем. «Попытки все срастить» провалились в очередной раз, перемирие нарушили.

Он нарушил его сам, ступив в бывшее графство Холмов.

Эльтудинн не собирался занимать его: там не было смысла ни прокладывать дороги, ни рубить обширные, но насквозь больные леса. Бесплодная земля подходила для жилья лишь пиролангам, любившим холод и возвышенности. С их уходом все здесь пришло в запустение. И стало запретным по определенным причинам.

Говорили, пироланги забрали все книги, чертежи и изобретения, а что не забрали ― уничтожили. Они видели, к чему идет Общий Берег, и это пугало их настолько, что так же они велели поступить братьям, жившим за Холмами, служившим графам и королю. Желая помешать армиям уничтожать друг друга, они не оставили ни базук, ни даже пистолетов. Все это сохранилось у единиц и давно стало бесполезным, так как это негде было чинить, нечем заряжать, не хватало знаний, чтобы повторить сложные механизмы. Тьма и Свет бились холодным оружием, но Эльтудинн знал: Ветрэн и земли вокруг него достались Вальину. Там уцелели арсеналы; в Битве меж Морем и Рекой некоторые светлые стреляли и могли бы стрелять еще, если бы король не запретил и не распространил запрет на всю дальнейшую войну. Вспоминая это, Эльтудинн усмехался еще кривее. Будь у темных базуки… те, кого он вел, не вняли бы его доводам о чести. Светлые же пока подчинялись господину и богу. Долго еще будут? Не за каждой светлой верой ― светлое сердце. Как темные рвались мстить разрушителям Первого храма и зачинателям Разлада, так светлые стремились подавить то, что по-прежнему считали лишь восстанием gann, которые рано или поздно отступят. Каждый винил другого.

Думая об этом, Эльтудинн и послушал советников: их преследовали те же опасения. Несколько отрядов, которые он отобрал и возглавил, выдвинулись по запретной дороге. Эльтудинна вела надежда, что в тайных пещерах, кузнях, лабораториях пироланги что-то оставили. Что-то забытое, за чем вернутся. Что-то для собратьев, отказавшихся уходить. Но среди прогнивающей мебели, ржавых приборов и сквозняков не нашлось ничего. А Вальин поступил, как и подобало обманутому: подошел с войсками, взял в клещи и ударил в спину. Он снова не стрелял. Зато почти вся приморская часть Холмов горела, а на границе сложили тела. Его воины стали сильнее, чем Эльтудинн помнил. И злее.

– Было забавно получить то трогательное письмо. А с ним ― доклад от следопытов о том, куда ты направляешься, мой враг, мой друг…

Как всегда, Вальин не позволял себе гнева, только нервно, натянуто усмехался ― Эльтудинн знал, хотя не видел улыбки за белым платком. Зато он видел отчетливый красный след улыбки: ткань, и так размокшую от влажности, пропитала кровь. Да и в целом Вальин выглядел намного хуже, чем в прошлую встречу. Трудно было представить, как вообще он держался сегодня на лошади и на ногах. Но он держался и сражался. Даже сейчас.

– Ты не принял снадобья, ― вместо ответа проговорил Эльтудинн как можно отстраненнее: надеялся так скрыть стыд. ― Опасался яда? Жаль, я не настолько…

– Не настолько нарушаешь клятвы?

Вальин всегда находил вопросы метче пуль и острее клинков ― а еще никогда не давал сбить себя, отвлечь. Эльтудинн лишь кивнул. Даже понимая, сколь не прав, оправдываться он не собирался: перемирия нарушались и прежде, обеими сторонами, и оба давно приняли это. Не дождавшись ни слова, Вальин тихо, устало продолжил сам:

– Знаешь, клятвы ― вещь, в которой, в отличие от тьмы и света, нет полутонов. Ты либо не нарушаешь их, либо просто не даешь. ― Он сжался, понурился, видимо, замерзнув. И тоже понял, что говорить лучше о менее безнадежных вещах. ― Но не будем об этом. Да. Я действительно не прикоснулся к тому синему флакону и не собираюсь.

– Не слишком разумное решение, ― вырвалось само. Пусть и предсказуемо.

Зрячий глаз Вальина обвел длинные ряды ничем не прикрытых тел, потом ― живых, роющих ямы. Во взгляде что-то отразилось, но Эльтудинн не успел поймать этого чувства, только больше красного проступило на ткани. Скорее всего, Вальин кусал губы, сдерживая отчаянный вопрос: «А это, это разумно?» Но вдруг он заговорил снова ― мягче, чем прежде. И беспомощнее, словно сам теперь оправдывался за что-то:

– Купить себе облегчение кровью… нет. Я так не могу. Никогда.

Эльтудинн вздохнул. Жертвоприношения, так или иначе связанные с людьми, всегда были на Общем Берегу камнем преткновения. Многих отвращал обычай зарывать под алтарями Дзэда и Равви кости погибших врагов. Не все понимали любимое подношение Дараккара ― слезы обиженных и оскорбленных. И особенно пугали людей предпочтения Варац: Богиня-Черепаха правда любила, чтобы во славу ее хотя бы раз в прилив убивали одного-двух младенцев ― недоношенных, или родившихся без пары конечностей, или полу-придушенных пуповиной. Эльтудинн не спорил: это жестоко, но… в землях, где подобные жертвы приносились добросовестно, дела обычно шли лучше, чем там, где хитрили: кости заменяли ветками, слезы ― морской водой, а младенцев ― зверями. Жу, следовавший всем обычаям, был тому лучшим доказательством.

–Mortus er Shill’, ― тихо напомнил Эльтудинн простую формулу, с которой обычно заносился ритуальный нож. ― Смерть ради Жизни.

Вальин лишь нахмурился ― как когда-то хмурился его отец, тоже предпочитавший ветки, воду и зайчат. Скрестил на груди руки:

– Ты знаешь, я чту Дзэда, Вудэна, Джервэ… но культ Варац страшит меня. Почему одни, тем более дети, должны умирать, чтобы другие жили?

Спор вряд ли имел смысл, но Эльтудинн не хотел так просто отступаться: эта бледность, кровавая улыбка, хриплый голос мучили его. У него не было иных лекарств, ни у кого их не было даже в лучшие времена, а это ― пусть кровавое ― было проверенным и благословенным. Поэтому Эльтудинн упорно, почти остервенело искал в изнеможденном рассудке хоть какие-то доводы и, как ему казалось, нашел наконец один.

– Их жизнь все равно была бы страданием, ― сказал он, вполне веря себе: он не представлял, как жил бы без руки, слепым или не способным ходить. ― А так, раз пройдя смерть, может, они даже получают право на новую жизнь, в здоровом теле…

– Или просто уходят в небытие, так и не узнав мира? ― Тут Вальин словно спохватился, и усмешка его стала злой. ― Впрочем, этому сейчас можно даже позавидовать. ― Он помедлил, глянул особенно пристально, так, что почти захотелось отшатнуться. ― Да. Пожалуй… жаль, что жертвой Варац не стал когда-то я.

«…Жизнь была бы страданием». Сначала захотелось зарычать и ударить его, потом ― взять за плечи и легонько встряхнуть, будя, но в конце концов Эльтудинн просто сомкнул ресницы. Нужно было собраться. Удавить все ненужное, способное привести к ссоре или усугубить боль любого из них. Принять справедливость слов ― вернее, чужое право верить в них. Но спустя всего миг губы сами упрямо, твердо шепнули:

– Нет, не жаль. ― Он окончательно овладел собой, открыл глаза, и пришла новая, уже другая вина. Пришлось продолжить: ― Но… прости, что я заговорил об этом. Это твой, только твой выбор, и…

Он осекся: слова обессмыслились, застряли в горле. Потому что из ответного взгляда исчезла малейшая тень упрека или страха, там появились благодарность и… тоже вина. Казалось, Вальин хочет сказать что-то вроде «Я не смею так сетовать на судьбу, спасибо, что я могу делать это хотя бы с тобой». Но, подойдя еще на шаг, он прошептал лишь:

– Порой я не понимаю… что привело тебя ко мне и так держит рядом? Вряд ли одна лишь судьба, которая с нами играет. ― Он пропустил меж пальцев волосы, отряхнул руку с усталым отвращением: несколько тут же выпали. Они еще казались густыми, но за последние сэлты их словно покрыла пыль, сделав тусклее, а концы начали сильно сечься.

– Ты… ― начал Эльтудинн. «Ты когда-то казался мне похожим на одного человека. Порой кажешься до сих пор. То, что вас отличает, для меня еще дороже. И я не хочу, чтобы с тобой случилось то, что с ним». Но на этот ответ так и не хватило мужества, как не хватало прежде, потому он лишь шагнул уже почти вплотную и заглянул Вальину в лицо. ― Оставим это. Ты в большой беде. Тебе лучше подумать еще раз.

«Не только о себе». Добавить это он не смел, понимая: они даже поймут это по-разному. Вальин услышит «…но и обо мне». Даже если сутью будет «…но и о мире». Что бы он ни услышал сейчас, он явно расстроился сильнее и словно сбросил болезненное наваждение. Отступил на полшага, отбил атаку парой простых хлестких фраз.

–Тебе лучше было не нарушать перемирия и не тревожить меня. ― Он закашлялся. ― Чего ты боялся? С чего сейчас?.. ― Устало сомкнулись припухшие веки, дрогнул голос. ― Нет… не здесь. Давай уйдем куда-то, где будет чуть менее затхло и где… ― снова он открыл глаза, огляделся, поймал несколько взглядов солдат, ― где мы не будем злить всех одним своим существованием. Они это заслужили, нет?

Заслужили. Как никто. Жестокий обычай ― рыть общие могилы с врагом ― существовал с первого боя, редко когда нарушался, но, увы, ни к чему пока не вел. Да, отбросив оружие и взяв лопаты, солдаты словно забывали, как еще недавно кидались друг на друга, но не начинали и говорить. Они словно… увядали, сжимались их разбитые губы, а окровавленные лица принимали странные выражения: как у ветхих небрежных статуй. Эльтудинн надеялся, что люди хотя бы думают. Хотя бы о том, как все бессмысленно.

Он не ответил, лишь кивнул и, плавно обойдя Вальина, направился прочь с наполовину выжженной пустоши. Холодный ветер ― будто скользкий, липкий, ― ударил в лицо близ чахлой еловой рощи, тянущейся до самого горизонта. Эльтудинн не остановился, не обернулся, прибавил шагу. Теперь он поднимался на ближайший свободный от построек холм, зная: за ним идут, как шли всегда или как шел он сам, когда наставало время переговоров. Только король. За королем. Они воевали с тысячами, но говорили лишь вдвоем, без протоколов и свидетелей.

Он выбрал скверное место: вид на ямы и пепел стал лишь лучше. К тому же продолжало дуть, но, обернувшись, Эльтудинн увидел, что Вальин, переставший дрожать и шататься, почти исступленно подставляет ветру лицо. Ветер не был морским, а дул из глубин континента, нес стылую хвойную сырость и колючий снег с гор, вот почему в серых глазах читалось облегчение. Вальин прислонился к кривой, наполовину голой, пораженной короедами ели, а потом тяжело осел меж корней и запустил в волосы пальцы.

– Сколько можно? Я так устал…

Он запнулся. Он говорил не о подъеме и не о сражении ― о минувших приливах, о своем правлении и недуге. Эльтудинн часто думал о том, как обманул его, пытаясь уверить: Безобразный простит отступившегося жреца, если тот станет справедливым королем. Тот стал почти святым, но бог не простил. Боги ревнивы к святости.

Эльтудинн опустился на сырую траву чуть в стороне, скрещивая ноги, к склону спиной, чтобы не видеть происходящего внизу. От него вряд ли ждали оправданий, но он заставил себя сказать:

– На походе настаивал совет графов. Я верю, что вы не обратите прежнее оружие против нас. Но мы не можем быть уверены, что…

Вальин понял его слишком быстро.

– Что мне осталось долго? ― Его голос наконец совсем сорвался. ― Что меня не сменит кто-то, кто перебьет вас из базук? ― Взгляд застыл, приковался к мокрым травинкам, а потом в воздухе прозвенел слабый грустный смех. ― О. Благодарю, что напомнил о моей Shill’ er Mortus, жизни ради смерти.

Эльтудинн неотрывно глядел на тусклый сгорбленный силуэт. Честным был бы кивок, графы думали именно так, но шея стала каменной при одной мысли. Shill’ er Mortus. Уродливые слова, горькие, как море.

– Любая вера, ― тихо заговорил он, злясь на свой холодный тон, на свой прямой взгляд, ― относительна, Вальин. Твоя справедливость ― равный бой. Справедливостью тех, кто сменит тебя, может оказаться уничтожение врага скорее, любыми средствами, без попыток что-то спасти. Нет?

– Да, ― пробормотал Вальин, не поднимая глаз. ― Такие есть. И я понимаю их.

– По обе стороны. Нет?

И снова Вальин рассмеялся, уже совсем неискренне, скорее с отвращением.

– Один из моих ближних графов всякий раз, как я иду на переговоры с тобой, советует мне спрятать нож в рукаве… Умно, да?

Эльтудинн догадывался, кто этот граф, видел его и сегодня ― черноволосого, ухоженного, синеглазого и в плаще цвета крови. Его идеей было выжечь линию боя, чтобы дезориентировать врага. И ведь ни пятна копоти не осталось у графа на одежде.

– И ты прячешь? ― Эльтудинн приподнял брови, силясь не поддаваться дурным порывам и обратить все в шутку. Подался ближе. ― Мне бояться? Ну-ка покажи.

Вальин неожиданно подхватил его натянутое веселье: улыбнулся и послушался, оттянул сначала один рукав, потом другой. Там не было ножей. Бледные пальцы дрожали так, что прочие слова ― шутливые уверения в ответном безоружии, утешения, что угодно ― померкли. Хотелось приблизиться еще. Коснуться лбом лба, как они иногда делали, когда один утешал другого, вместо того чтобы в очередной раз ударить. И долго-долго молчать под серым небом. Каково отсчитывать собственное угасание? И почему угасающему никак не отдать немного своего огня? Что-то похожее Эльтудинн чувствовал лишь раз ― стоя над отцом. И не понимая, что, возможно, для его спасения достаточно вырвать мокрую тряпку из дядиных рук.

– Во избежание новых нарушений, ― Вальин собрался, глянул в упор и заговорил тем бесцветным металлическим тоном, каким зачитывал приказы солдатам, ― мы возведем здесь крепость. Мы не верим ни в какие подачки пиролангов, не станем ничего искать и, по крайней мере, не пустим сюда тех, кто верит. Эти земли мертвы, и даже у гробниц должна быть стража. Пока могильником не стал весь мир.

А Эльтудинн неожиданно понял, что почти не слушает: перестал, еще когда прозвучало: «Возвести крепость». Он вспомнил, как однажды увидел Вальина в тихой бухте: там он пытался строить замки из песка, но все рассыпáлись. Нынешние форты Крапивы стояли незыблемее, были, по рассказам, стройны и прекрасны. Интересно, помнил он те, что оставил в руинах в день Соляной бойни?

– Стройте. ― Не ответить было нельзя, но не стоило и обещать лишнего. ― Правда, не обещаю, что мои люди не сравняют эту крепость с землей или не решат построить свою. Не всем нравится миротворчество, Вальин, и не все доверяют тебе…

«…как я». Этого не требовалось произносить.

– Я знаю. ― Вальин кивнул, снова немного ожил. ― Довольно и этого, благодарю за понимание. ― Тон все еще был печальным, а брови вдруг сильнее сдвинулись. ― Хотя, знаешь, порой я думаю… может, правильнее внять советам некоторых графов? Просто взять и сжечь все это, чтобы соблазнов не было ни у кого? ― Он повел рукой вокруг.

Больной лес. Холодные холмы. Еще один фрагмент общей истории.

– «Помни, ― Эльтудинн снова поймал его взгляд и удержал, ― даже если ничего не получится, тебе есть куда вернуться». Эти слова оказались для меня когда-то очень важны. Ты не думаешь, что они важны…

–Им? ― легко угадал Вальин. Отсюда, конечно же, не было видно далеких Силльских гор, поэтому он запрокинул лицо к небу. ― Может быть. Но никто их не сказал. Может, решись Бьердэ прямо поговорить со мной, я…

Заканчивать он не стал. Помедлил, пожал неопределенно плечами и признался:

– Я все еще порой злюсь на него, поэтому не хочу об этом. ― Взгляд опять потеплел. ― Но ты прав в главном: наши соблазны ― чей-то дом. А нам, пожалуй, стоит как можно скорее возвращаться по своим, и…

Говоря, он стал было подниматься, но не смог встать: ноги подогнулись, он снова тяжело упал на колени и осекся.

– Я… ― Закрылись глаза, голова начала клониться. ― Прости, я…

Он теперь все шарил, шарил вокруг, словно ища что-то ― так близорукие люди ищут упавшие очки. Но раз за разом пальцы лишь в судороге стискивали траву, резались об нее: на пироланговых холмах во многих местах росла жесткая неприветливая осока.

– Стой. ― Эльтудинн снова подался навстречу, коснулся его предплечий, останавливая судорожные попытки найти опору в пустоте. ― Стой… ― Слабый свет из-за туч блеснул на серебряной вышивке плаща, на влажных от мороси волосах. Вальин с трудом вскинулся. Крови на его платке стало намного больше, в глазах проступили слезы боли. ― Слышишь меня? Можешь дышать? Говорить?

Но, не успев ничего ответить, он просто застонал, обмяк и упал вперед. Его пришлось поддержать, осторожно приклонить голову к своему плечу.

– Вальин…

Он задрожал, не в силах даже отстраниться. Ладони были ледяными, а лоб пылал.

– Можешь?..

Все это тоже было, было не раз, и всегда Эльтудинн боялся прочитать в глазах, полных бессилия, «нет» или не прочитать вовсе ничего. Но Вальин собрался, наконец посмотрел в ответ ― мутно, точно и прикосновения, и вопросы мучили его, ― и кивнул.

– Не бойся. ― Он поднял трясущуюся ладонь, закрыл здоровый глаз. К Эльтудинну обращена была теперь только мутная пустота над алой полоской несуществующей улыбки. ― Даже я давно не боюсь, просто устал… ― Слеза все же потекла по щеке. ― Прости. Бесконечно повторяю это сегодня, снова прости, но…

…других слов нет.

– Знаю, ― шепнул Эльтудинн и в который раз ужаснулся еще одной привычной мысли. ― Ты становишься все больше похож на своего прежнего бога.

«А я все больше хочу, чтобы ты мог быть человеком». Но он промолчал. Сжал руку на чужом плече крепче, понял, что, как всегда, правильнее отвлекать, говорить о чем угодно ином, о самом далеком от боли, и потому просто, не поясняя ничего, спросил:

– Ди Рэсы?..

Вальин, конечно, понял, снова кивнул, и голос его опять смягчился.

– Да. Я уже возвожу стены. И я выбрал Вудэна и Дараккара, в память о…

Эльтудинн молчал. Снова вспоминал почему-то хрупкие замки из песка.

– О месте, где встретил тебя, и о том, чьими глазами смотрю на мир, ― Вальин говорил рвано, с паузами, но упорно говорил. ― И пусть все повторится, пусть меня убьют, как отца, тогда я пойму, что руки пора опустить. Но пока море, звезды и разум говорят, что это не так, что мы все нужны друг другу. Ты… слышишь их?

Море. Звезды. Разум. Лишь последний еще хранил верность, и то не всегда.

– Я слышу тебя, ― просто сказал Эльтудинн. ― Этого довольно.

Они немного помолчали. Над головами бежали серые плотные тучи, в редких прорехах между ними серебрился свет. Ветер обдувал лица, но, кажется, Вальину больше не приносило облегчения даже это. Он смог отдышаться, отстраниться, но сгорбился и закрыл лицо руками. Тоже казался статуей, как роющие могилы солдаты.

– Кого выбрал ты? ― все же спросил он хрипловато. ― Как идут дела?

– Луву и Варац, уже пишутся фрески. ― Даже получилось усмехнуться. ― Я скучен, но я просто люблю красивых женщин. Их лики идут моей столице.

Вальин отвел вдруг ладони от лица, опять глянул в упор. Тонкий нос его сморщился, а взгляд просветлел. Ответ явно развеселил его, а в чем-то и удивил. И можно было даже угадать, что он сейчас скажет:

– Красивых? Черепаха с этим ее панцирем далеко не красавица…

Эльтудинн просто не мог не вступиться за честь почтенного божества.

– Ну нет, она недурна, особенно спереди. Хотя не скрою, вряд ли бы я на ней женился. Задаюсь порой вопросом, может ли она спрятаться в свой панцирь целиком…

– Богохульник! ― выпалил Вальин. Он, скорее всего, даже заулыбался. ― Строишь ей храм, а сам говоришь такие вещи! Не может, конечно, она же выглядит как человек! И ей, скорее всего, помешает грудь, она… слишком большая?

И они засмеялись, больше не отводя друг от друга глаз. Смех Вальина был глухим, но там снова звенела жизнь, и потому Эльтудинн внимательно вслушивался. Старался запомнить. Обещал себе впредь искать больше слов, чтобы в мирные часы смех этот звучал чаще. Кто-то из лекарей говорил ему, будто смех ― тоже лекарство. Продлевает жизнь. Помогает быстрее заживать ранам. А ведь правда, в старые времена отец часто отправлял в больницы бродячих артистов, чтобы те развлекали людей. Дядя за это платить отказался, прилюдно назвал чушью. Надо бы возобновить…

Он не успел ни додумать мысль, ни озвучить ее: свистящий вздох вырвался из горла Вальина, смех перешел в кашель. В глаза вернулся страх, вновь начала крениться голова.

– Что?.. ― Эльтудинн подался ближе, но теперь его остановили.

– Нет… ― От резкого движения руки, проведшей по лицу, упал платок, который все равно был уже скорее красным, чем белым. Открылись покрытые коркой губы, по ним будто били, кулаками, рукоятью меча или сапогами, не один день. ― Нет…

– Что? ― бессильно и бессмысленно повторил Эльтудинн, а перед глазами его в который раз вспыхнул ненавистный кошмар, разум заполнил шепот: «Обними меня. Мне так страшно…»

Ничего сделать он не успел: изувеченные губы разомкнулись, схватили воздух ― и настала тишина. Опять попытавшись приподняться, но пошатнувшись, Вальин рухнул на бок в траву и больше не шевелился. Ветер тихо играл его волосами. По подбородку текла кровь ― если бы не это и не сиплое, прерывистое дыхание, он мог бы казаться безмятежно спящим: обморок сгладил страх и скорбное напряжение с лица.

Эльтудинн осторожно приблизился, перевернул его на спину и коснулся горящего лба. Отвел ломкие волосы, стер кровь рукавом и некоторое время просто всматривался, борясь с собой и проигрывая. Нет. Так больше нельзя.

Вальин отказался от единственного, что облегчило бы его недуг; отказался ― а прежде Эльтудинн всегда уважал его выбор. Выбор принять власть, которая его убьет, выбор поддержать плохого короля, выбор напасть, выбор сказать: «Лучше бы меня не было». Но не теперь. Страх и жалость победили, вид хрупкого тела в траве изгнал последнюю готовность уступить. Эльтудинн снял с шеи то, что непонятно зачем, в смутном предчувствии привез с собой. Еще один синий флакон-слезу, с тем же снадобьем, остро пахнущим травами, кровью и пеплом. Он вынул пробку, приподнял Вальину голову и, убедившись, что зубы не нужно разжимать, влил несколько капель в рот.

– Прости. Ни одно мертвое дитя не стоит целого мира. И тебя, мой враг.

Пусть, проснувшись, он бросит пару проклятий и уйдет. Пусть, но он хотя бы уйдет на своих ногах. Вальин вздохнул тише, его веки едва заметно дрогнули. Эльтудинн оставил под его головой свернутый плащ, поднялся и, отступив, повернулся спиной. На его собственных губах появился откуда-то привкус крови. В груди ныло и кололо. Нет. Ни за что. Судьба отца, судьба братьев не повторится. За это он заплатит чем угодно.

Он снова поглядел с холма вниз, туда, где уже зарывали тела, ― среди солдат гарцевала фигура в кровавом плаще. Он в который раз подумал о том, сколько столкновений удастся оборвать, прежде чем все ямы станут тесны. Эльтудинн знал, что прав: вера податлива, словно глина. Люди верят в то, что им удобно, всегда. Если неудобными станут Добро и Справедливость, от их богов отвернутся; если возвысятся Война и Смерть, их воспоют. А если люди устанут еще и друг от друга, глина превратится в металл, и из него отольют клинки. Эльтудинн закусил губы. Так ведь и произошло.

– Спасибо. За твою жестокость. ― Его вернули в реальность: Вальин незаметно приблизился, положил руку ему на плечо. Голос звучал чисто, там не было и тени гнева, только безнадежность, но Эльтудинн радовался ей. Может, она путь к чему-то иному.

– Я спасаю так, как могу. ― Встречаться глазами он все же побоялся. ― Я ведь gan. ― Уловив кое-что, он все же с опаской повернулся. ― Что смеешься?

Вальин действительно слабо улыбался, на щеках его проступил румянец. И если бы не кровавые губы, он казался бы с этой редкой улыбкой немного похожим на отца.

– Меня никто никогда не спасал, ― просто признался он. ― Без… умысла.

– У меня он есть, ― тоже попытался улыбнуться Эльтудинн. ― Не оставаться тут одному. Вряд ли таким миром хотел бы владеть хоть один король на свете.

Пальцы на плече сжались, Вальин серьезно взглянул ему в глаза. С каждым мгновением он словно оживал ― или заставлял себя оживать.

– Не останешься. ― Было ли это обещание, сетование, а может, угроза?.. ― Мы оба не останемся. А потом кто-то займет наши места, если ничего не исправить.

Они стояли молча некоторое время, лишь соприкасались плечами. Тишина вокруг звенела. Не в силах больше тревожиться, не в силах думать, Эльтудинн устремил взгляд чуть дальше солдат и могил ― на холмы, покрытые уцелевшими постройками. Пироланги все же были удивительным народом: создавали такие сложные вещи, но жили так просто. Возводили деревянные, пусть высокие и резные дома; крыши покрывали мхами и лишайниками. Эти дома были словно чуть принарядившаяся часть природы, так же воспринимались и редкие каменные здания: по ним вились плющи, в щелях пустили корни остролист и ежевика. Все подгнило, потемнело, но по-прежнему казалось живым. Эльтудинн вздрогнул от странной мысли: а что, если… что, если уйти сюда? Насовсем? Или… или еще в какое-то место, которое люди не успели вытоптать, переделать под себя? Начать там все заново? Начать лучше? Начать… вместе?

– Послушай, ― начал он, но, видимо, слишком тихо. Его не услышали.

– Как думаешь, все еще станет прежним? ― Вальин заговорил сам, заговорил с такой надеждой, что хрупкая иллюзия иной земли рассыпалась вмиг, совсем как те песчаные замки.

Нет. Это тоже соблазн. И вдобавок соблазн, порожденный малодушием.

– Насколько прежним? ― Перед глазами потемнело, Эльтудинн потер их. Чужая усталость заражала его, вливаясь в собственную.

– Что я смогу улыбаться тебе не наедине. ― Теперь Вальин тоже смотрел только вдаль. ― А боги снова станут лишь богами.

Эльтудинн не мог ответить. И даже не знал, хочет ли того же ― или чтобы все просто уже убили друг друга. Тогда мир отдохнет. Тишина в нем станет вечной, настоящей. Первозданной, дождливой и полной тумана ― как в преданиях. И пусть в ней сгниют почти все на свете цветы.

– Идем к своим, ― только и прошептал он. ― Пора.

Могилы внизу уже зарыли. По рыхлой, сырой, не дающей не то что ягод, но даже травы земле снова можно было ступать, если не думать о том, что под ней лежит.

* * *

Элеорд улыбнулся, когда Идо в очередной раз пробормотал: «Не вертись!», а белокурая девушка в непростительно коротком, не по моде вышитом бабочками голубом платье засмеялась, нисколько не испуганная его суровостью.

– Я стараюсь! ― Она всплеснула руками. ― Правда, ну правда же!

Идо ловил ее лицо для будущей задумки. В Иллиди́ке, новой ученице Элеорда, приехавшей в Ганнас из разоренного графства Корней, ему увиделась Лува: те же серые глаза, те же тонкие черты и пушистые пряди. И вот он упросил ее попозировать. Увы, непоседливостью Иллидика напоминала молодую лошадку. Она посматривала то на Элеорда, то в окно, притопывала и с особым удовольствием хихикала, когда Идо на нее шипел. Он, глупый, не понимал, что это кокетство, ― видел лишь попытки застопорить его работу из вредности. Вечная, избыточная, слепая серьезность новичка, которую он все не мог, да и не пытался перерасти. Хуже было лишь его прилежание.

– Так старайся лучше, глупая ты мартышка!

Все-таки надувшись, Иллидика показала ему язык.

– От бабуина слышу!

– Идо, ― одернул Элеорд, про себя подумав, что оскорбление солидное: в Жу ему случалось видеть бабуинов. ― Повежливее. А то я тебе напомню уроки манер из детства!

…Которых, если по чести, было непростительно мало. Он отучил Идо воровать на рынках и помог ему освоить столовые приборы, но на этом успокоился.

Впрочем, Иллидика даже не стала продолжать перепалку, обидчивость не была ее чертой. Зато стоило Идо уткнуть взгляд в холст, как она игриво и изящно закрутилась на месте. Под взметнувшимся платьем мелькнули стройные ножки, но тот, для кого их оголили, не заметил. Иллидика опять надулась, потом тихонько вздохнула, наверное, не понимая, почему ей, легко очаровывающей всех и вся, так не везет здесь. Встретившись глазами, Элеорд подмигнул ей, но тут же сам опустил взгляд на лист, по которому водил угольным карандашом. Четвертый Идо получился хмурым, напоминал совенка, спрятавшегося за мольбертом.

– Слушай, а пойдем потом погуляем?.. ― прозвенел в теплой тишине голос Иллидики. ― Сегодня встречают короля, я хочу посмотреть парад! Люблю лошадей, они такие – ух!

А ведь неплохая мысль. Зрелище обещалось помпезное. По какой бы мелочи Вальин ни уезжал, возвращение его обставляли поярче: все драили, украшали, сгоняли на улицы толпы. Так бароны и графы выказывали верноподданство, упорно не видя, как тяготят сюзерена. Будут трубы, и флаги, и кто-нибудь сочинит очередную песню о том, как темные позорно побежали, прячась от огня… И лошади будут гарцевать действительно «ух». Элеорд не поднял глаз, но почти почувствовал, как Идо вспыхнул.

– Что? Н-нет, ― он запнулся, ― я не могу, я буду потом нужен Мастеру.

– Зачем? ― невинно уточнил Элеорд. Они ни о чем не договаривались; день у Идо был свободный. ― Можешь посмотреть на лошад…

– Фрески, ― с нажимом перебил Идо и глянул почти умоляюще. ― Ты забыл? Нужно обсудить их! Работа начинается совсем скоро!

М-да, какое тут «ух»? Одно сплошное «эх» или даже «ох». Если и стоило в ближайшее время что-то обсудить, то это. Как-нибудь потактичнее.

– Ах да… ― все же сжалился Элеорд. ― Фрески, конечно. Да, посмотрим эскизы…

– А я, кстати, тоже хочу поработать над ними! ― вдруг заявила Иллидика. Тут даже Элеорд восхитился ее наглостью: только прибилась, а уже просится на лучшую, самую дорогую и кропотливую работу, высоко себя ценит. Не просто так, конечно: у малышки изумительное чувство цвета и текстуры, да и работает она быстро, аккуратно…

– Ничего себе. Люблю дерзких, ― отметил он, к возмущению Идо, и Иллидика, оживившись еще больше, заканючила:

– Ну… вам же будет кто-нибудь помогать? ― Она обратилась уже не к Элеорду. ― Идо, ну можно ведь я там хоть что-то покрашу?.. ― Будто он это решал.

–Кто-нибудь будет, непременно, ― отозвался Идо, но продолжать тему не стал и опять зашипел: ― Не крутись! Мне нравится, как на тебя сейчас падает свет. Ты очень… ― И он осекся, украдкой подняв глаза. Чуть не сболтнул лишнего.

– Очень что?! ― заинтересовалась она, да и Элеорд тоже.

Идо быстро потупился, закусил губу.

– Неважно. Боги, ну помолчи уже и замри…

Элеорд предостерегающе цокнул языком.

– Идо, ты бы ее еще связал. Так нельзя обращаться с натурщиками.

Нет, мальчик совершенно дичал и учился не тому, а ведь время шло. Нет, не так, оно летело: не птицей, а скорее булыжником в пропасть. Как бы за этим булыжником не отправился весь мир… так точно случится, если все разучатся радоваться жизни и быть мягче друг к другу. Элеорд вздохнул и пририсовал на наброске еще более насупленные брови.

Он всегда любил писать Идо ― тот, в отличие от очаровательной бестии Иллидики, был идеальным натурщиком. И получался невероятно и, самое удивительное, всегда разным ― узнаваемым, но словно… ускользающим? Каждый раз, откладывая краски или уголь, Элеорд оставался с мыслью, что не поймал какую-то черту. Улыбался Идо или был не в духе, сидел у окна в камизе или лежал обнаженный, этой черты не хватало – то ли в глазах, то ли в изгибе губ.

– Я чего-то не знаю о тебе, ― это он однажды, еще задолго до Разлада, сказал Идо, когда тот присел рядом и посмотрел на очередной портрет. ― Скажи мне… чего?

– Ни о ком нельзя знать все, ― просто отозвался Идо и потупился. ― К счастью. Но меня никто не знает лучше, чем ты. И не рисует.

Вот и теперь Элеорд задумчиво глядел на наброски. Уголь особенно полюбился ему после выздоровления: в нем виделось филигранное очарование; краски же лучше подходили архитектуре. Больше Элеорд почти не писал на заказ; из портретов брал только самые интересные. Лицо Идо было именно таким. В погоне за ускользающей черточкой Элеорд рисовал его десятки раз. Хотел поймать, даже если это окажется одно из чудовищ, явивших себя в черной капелле Первого храма. Хотел, сам не зная зачем.

– Опять рисуете… рисуешь… меня?

С Элеордом и раньше такое случалось: он выпадал из действительности, теряясь в линиях и мыслях. Теперь он даже не заметил, как Идо отпустил Иллидику, как подошел и присел рядом, вытирая руки тряпкой. На щеке его розовел след поцелуя: Иллидика была той еще модницей, оживляла губы ягодной краской.

– Да, только вот это не зарисовал. ― Элеорд хмыкнул и мягко ткнул его в щеку пальцем. ― А надо бы, мой светлый.

– Не надо! ― Идо насупился, принялся тереть лицо. ― Чушь.

– Не хочешь сохранить это воспоминание? ― не отставал Элеорд. ― Светлый день, красивый портрет, девушка с невероятной улыбкой… она ведь невероятная, правда? Каждый раз гадаю: о чем думает, когда вот так улыбается? Или о ком? А ты?

Идо отвел глаза. О том, что Иллидика улыбается необычно ― точно светится, хотя даже не размыкает губ, ― он говорил сам, не раз, но непременно добавлял…

– Не была бы еще такой глупой!

Он опять сказал это. Элеорд рассмеялся, а Идо всмотрелся в его наброски.

– Ты правда так любишь меня?.. ― У него даже голос дрогнул. ― Тратишь время…

– Надеюсь, ты имеешь в виду «писать», а в остальном не сомневаешься? ― весело уточнил Элеорд и понял, что Идо опять смутился. ― Рисунки ― сокровищница памяти, мой светлый. Однажды она начнет предавать, а образы останутся. Поэтому я и говорю… ― Он наклонился, опять принялся водить по бумаге, скашивая иногда глаза. ― Запечатлей все, о потере чего можешь пожалеть. Таков мой девиз. А твой?

Идо все следил за ним, но вид у него был какой-то растерянный.

– Я пока надеюсь на свою память. Важное… тебя, например, я никогда не забуду.

Элеорд кивнул и пририсовал еще несколько жестких черных кудрей. Идо был сейчас очень взъерошенным, и ему, как всегда, это шло.

– Как ты делаешь это?.. ― раздалось вдруг почти шепотом, иначе, чем голос звучал прежде. ― Ну как, как тебе удается?!

– Что? ― Элеорд удивленно повернулся к Идо. Тот слегка побледнел, или так показалось. ― Говорить глупости?

Но Идо был очень серьезен, а глаза его уже не отрывались от угольных линий.

– Каждый твой набросок живее полотен всех мастеров, которых я знаю. Ты…

Гений. Что, опять? Вечно он цеплял это слово, как собака репейник.

– Я так не думаю, ― мягко возразил Элеорд, непроизвольно поморщившись. ― И вообще, зачем ты такое сравниваешь? ― Он опять поднял глаза. ― Идо, самое бездарное произведение может осветить чью-то жизнь. Я не куплю его и не повешу в своем доме, но буду уважать его создателя. Все другие мерила ― скорее гордыня.

При последнем слове Идо дернулся, как от удара. Похоже, решил, что его ругают.

– Я знаю, это, наверное, правильно, но… ― он все же улыбнулся, ― разве хотя бы парадный лик искусства не должен быть прекрасен, как…

Как твой. Это он тоже несколько раз говорил, и раз за разом они спорили. Элеорд лишь покачал головой: дети… все-таки с ними сложно. А репейников, способных сбить с толку и заставить забыть о главном, в этом мире многовато.

– У искусства нет парадного лица; оно ― множество лиц, красивых и уродливых, молодых и старых, ― сказал он. ― Не потому ли у нас нет даже божества, которое бы ему покровительствовало?

Идо явно задумался: вопрос его зацепил. В детстве Элеорда он цеплял и жрецов, с которыми случалось беседовать после исповедей. Ответа не находили даже эти умудренные мужи, чаще от них можно было услышать что-то вроде «Беги-ка прочь, пока я тебя не стукнул за богохульства!». Элеорд усмехнулся этому воспоминанию и, только бы оживить странный, душный разговор, поинтересовался:

– Кстати, как думаешь… существуй такое божество, оно было бы светлым или темным, уродливым или красивым? Что нам несет талант, больше радости или боли?

Идо вздрогнул и сцепил руки в замок, ответил без колебания:

– Боли.

А ведь вопрос был риторическим. И вдруг Элеорд, рассеянно проведя на листе еще несколько линий, понял, что поймал ту самую черту, но не заметил, как именно и какую. Он замер с занесенным карандашом и опять посмотрел Идо в лицо. Да, точно. Поймал.

– Почему боли?..

– А ты считаешь, что радости? ― Он ожидаемо уклонился.

– Я считаю, что одного ответа нет.

Спорить Идо не стал, но взгляд его стал еще печальнее.

– Может, и так. Я… наверное, мне рано о таком судить.

Такое смирение Элеорда никогда не устраивало. Возмутительно, недопустимо для его ученика!

– Нельзя быть слишком молодым для того, чтобы иметь о чем-то собственное мнение, ― возразил он и стал разминать занывшую руку. Идо тут же взял ее в свою. У него получалось лучше, осторожнее, от каждого касания пальцев под кожей разбегалось тепло. ― Значит, боли…

– Наверное. Так мы смотрим на небесные светила, ― проговорил Идо с явным усилием. ― До которых не можем дотянуться.

Звучало красиво, так любили говорить поэты. Но Элеорд никогда этого не понимал.

– За ними незачем тянуться. Поблизости куда больше восхитительных вещей. Например… ― он высвободился, потрепал Идо по волосам, взял вместо угольного карминовый карандаш и наметил на рисунке след поцелуя, ― ножки под голубым платьем. Иллидике ты нравишься, Идо. И не мне тебя учить, но не будь таким вредным.

Идо опять покраснел. Элеорд не стал добавлять на рисунок румянец и молча отдал лист, после чего поднялся и прошел к мольберту. Там Идо оставил незавершенный портрет. Юная ученица действительно напоминала Луву. Элеорд внимательно оглядел ее, оглядел сияющие облачные ступеньки под изящными, как у танцовщицы, ногами. Они были босыми, но каждую обвивала лоза. Без колебания Элеорд вынес вердикт:

– Может, мои угольные наброски и неплохи… но уже точно не лучше твоих картин.

Идо промолчал. Элеорд обернулся и поймал горящий взгляд, полный печали. Эта эмоция тоже просилась быть зарисованной, но рисовать уже не тянуло.

– Ну что с тобой, мой светлый? ― Впрочем, догадка была для Элеорда очевидной. ― Понимаю. Ты влюблен и не знаешь, что с этим делать. ― Идо нахмурился, открыл рот, но слушать, как он юлит, не хотелось. ― Не переживай. Поверь, никто не знает, что делать с тайными чувствами. Но и бояться их не нужно, не все в мире творится на свету.

Идо наконец неуверенно улыбнулся.

– Да. Я не знаю…

Этого не знали сейчас многие. Большинство. И причиной далеко не всегда была любовь. Элеорд еще раз посмотрел на портрет, потом на Идо, опять трущего лицо, а потом ― на небо за окном. В городе было тихо. Затишье перед возвращением короля, который вернется еще более скорбным, чем уходил, ведь он давно не понимает, за что, а главное, за кого сражается. А его встретят музыкой и флагами. Будто он кого-то победил.

– Зато я знаю. Выпьем вина, ― тихо предложил Элеорд. ― За здоровье Вальина. А потом ты пойдешь на городскую площадь, найдешь там нашу егозу и последишь, чтобы ее не затоптала стража, когда она рванется в первые ряды. ― Все возражения он пресек властным взмахом руки, но тон оставил мягким. ― Искусство подождет. Король помнит тебя и тоже будет тебе рад, если заметит. Он ведь очень одинок.

Идо улыбнулся, но с явным сомнением. Элеорд знал: он считает, что искусство не может ждать. Но почти всегда уступает, стоит ему услышать о короле.

– Да, Мастер, ― отозвался он. ― Так и сделаем.

…Однажды Вальин Энуэллис сказал, что черешни еще зацветут. И действительно посадил несколько деревьев перед почти уже достроенным новым храмом. Пока они чахли и болели, но кто знает, что будет дальше? Элеорд задумчиво посмотрел на свое гербовое кольцо и улыбнулся.

Не все вещи творятся на свету. Да, не все.

* * *

Вальин отрешенно прислушивался к себе. Ему было намного лучше, чем обычно в такую погоду: почти не беспокоили кашель и ломота в костях; не пришлось сегодня скрывать лицо. Он мог бы решить, что Безобразный сжалился, но знал: дело в ином.

Вокруг, под низким серым небом, гремел турнир Близнецов ― он всегда проводился перед фииртом. На вытканные золотом лики Дзэда и Равви летели кровь и грязь из-под конских копыт; в их славу орали обезумевшие зрители и ошалевшие участники. Турнирные гобелены ткались каждый прилив жрицами Равви, а в конце торжественно сжигались. Золотая нить горела хорошо: костер взметался до неба. Но пока гобелены украшали заключенную в круг трибун арену, а конники в тяжелых доспехах, давно вышедших из вооружения, но традиционных для зрелищных состязаний, бились на мерзлой грязи. От лязга клинков закладывало уши: даже сквозь вопли и топот он легко долетал до королевской трибуны, находящейся ближе прочих.

Шло предпоследнее состязание: кончились вольтижировка, почти все пешие бои и соревнование арбалетчиков, завершался конный турнир. За титул первого рыцаря сражались двое, символичный расклад: воин в светло-серебристых доспехах против закованного в черное, лица скрыты шлемами. Впрочем, Вальин узнавал одного, да и о личности второго догадывался. Один был левшой, второй поражал грацией и сноровкой.

– За кого ты? ― заговорщицки прошептала Ирис, поймав его легшую на подлокотник руку.

– Не знаю… ― неопределенно отозвался он и, видя, как блестят ее глаза и румянятся щеки, улыбнулся. ― А ты? Победитель ведь вправе поднести нам свой гербовый цветок.

– Не знаю их гербов, значит, не знаю, чьи цветы краси-ивее, ― протянула Ирис и опять повернулась к арене. ― Но пока мне нравятся оба!

Блюститель крикнул: Arde! «Пауза». Кончился четвертый раунд, и всадники разъехались; зрители тут же принялись подбадривать их громче. Была ничья: дважды победил светлый рыцарь, дважды ― темный. Вальин в очередной раз поразился горькой иронии этого расклада и хмыкнул. Ирис продолжала держать его за руку.

– Какой ты молодец, что разрешил! Да еще в городе! Смотри, как всем нравится!

Трибуны правда таращились тысячами жадных, налитых кровью глаз. Не просто «нравилось» ― воплощало ярость. Казалось бы, она чуть схлынула в последние приливы: сражения стали реже, и в открытую все радовались этому. Но сколько же людей пришло поглазеть на «поганый» праздник! А ведь когда его планировали, многие возражали: турнир Близнецов в столице?! Прежде его проводили за городом; лишь раз турнир в Ганнасе устроил отец, еще до строительства храма. Ему все далось легче: его обаяние и острословие обескуражили самых упрямых жрецов. Вальину пришлось сложнее, зато публики он собрал больше. Светлые едва ли не впервые мирно сидели по соседству с темными и поедали нехитрую праздничную снедь: карамельные яблоки, маленький круглый картофель с розовой солью и птичьи сердца на шпажках.

Ирис шепнула, подавшись к его уху:

– Если будешь чаще развлекать меня так, я примирюсь с твоей холодностью. Ненадолго.

От ее волос остро пахло цветами, от губ ― вишней, а кожа сияла. Вальин ответил:

– Ты очень добра, моя королева, буду знать.

Ирис надулась. Наверное, она ждала чего-то еще, но Вальин не гадал. На ветру его уже слегка знобило, и он выше поднял меховой ворот. Рука задела флакон из синего хрусталя, висящий на шее. Пришлось сдаться. Теперь он не расставался с этой вещью.

«Поедем в Жу. Воды источников помогут тебе чувствовать себя лучше». Так Эльтудинн сказал, когда они заканчивали переговоры. Они были не одни, и Вальину пришлось, взглянув ему в глаза, ответить холодно: «Повторюсь. Чтобы помочь мне, вам достаточно было не нарушать договоров». Впрочем, за эти приливы он много услышал о Жу и, пожалуй, хотел бы попасть туда. Может, даже переждать там фиирт.

–Dere! ― снова прогремел толстый, коротконогий блюститель состязания и махнул красной лентой. «Раунд». Трибуны заорали.

Всадники разогнались и бешено сшиблись в пятый раз. Ирис с азартным криком подалась вперед всем телом, замахала в воздухе кулаком ― локоны взметнулись на ветру сияющим снопом. Вальин подметил, что более жадно она следит все же за черным рыцарем, а потом ушел в свои мысли, сонно наблюдая за мельканием клинков.

В детстве он обожал турнир Близнецов: всегда ездил с семьей, если был здоров, и мечтал поучаствовать ― потому что участвовал Эвин. Не получилось, владению мечом, стрельбе и верховой езде Вальина обучили, только когда он окреп в храме, а жрецам Безобразного запрещалось брать оружие ради увеселения. Позже, став графом и королем, Вальин вернул себе это право, но оно потеряло смысл. В турнире, который на деле был лишь большим замаскированным жертвоприношением, сражались по-настоящему, не щадя ни себя, ни противника. Вальину хватало настоящих битв. И черных рыцарей.

Эльтудинн… спонтанно и остро захотелось, чтобы он оказался здесь. Ему понравился бы размах турнира, а может, он поучаствовал бы и Вальин бы за него поболел. Может, даже ― отличная мысль ― обсудить это? Задумать следующий турнир помасштабнее, предложить рыцарям Чертополоха сразиться с рыцарями Крапивы? Чтобы наконец это не была бойня. Чтобы был праздник, узаконенный в веках. Вальин улыбнулся. Почему-то он не сомневался: Эльтудинн точно оказался бы там, внизу, и победил бы всех. Интересно… что бы сказала Ирис, получив веточку цветущего Чертополоха? Вальин определенно бы ее принял. Главное, чтобы потом проигравшие не обрушились на победителей и резня опять не стала всеобщей, как в день гибели семьи.

Клинки рыцарей поймали свет ― резкий, слепящий. Вальин, вздрогнув, прижал ладонь к зрячему глазу, и чернота обступила его. Сегодня она была страшной, слишком громкой. Но все же милосерднее, чем некоторые воспоминания и фантазии. От них некуда было уйти.

– Вальин… ― Ирис снова подалась к нему, коснулась теплым дыханием кожи. ― Ты такой бледный. Совсем замерз?

Темнота ревела, лязгала. Зрители вопили.

– Вальин… ― Ирис не отстала: поцеловала его в щеку, приобняла тонкой рукой за шею. ― А может, уйдем отсюда?

– Куда? ― бездумно спросил он и отвел ладонь от глаза. Сразу показалось, что на него смотрят отовсюду, хотя все смотрели на арену.

– Да хотя бы в карету, ― прошептала она, и он понял, что это опять за тон.

Пальцы накрыли его ладонь и переплелись с его пальцами. Ирис придвинулась вплотную и, перегнувшись через подлокотник кресла-трона, поцеловала его в губы, коротко, невинно, но до озноба требовательно.

– Мне не так уж нужны эти рыцари, ― пробормотала она. ― Мне нужен ты.

Он протянул руку в ответ и коснулся ее щеки, всматриваясь в фиалковые глаза. Белокурая, круглолицая, кудрявая… она напоминала виновницу празднества. Такая же беспощадная и способная ради своей цели на любой поединок.

– Ты похожа на Равви, ― сорвалось с губ, прежде чем Ирис снова к ним потянулась. ― Не будем пренебрегать славящими тебя, ладно? Наслаждайся праздником.

Он ждал, что она обидится на очередной отказ и начнет какойнибудь изнурительный спор. «Ты ледышка, ты меня не любишь, ты меня обижаешь». Но неожиданно уголки ее рта поднялись, а глаза не остекленели. Похоже, она привыкла и даже в этом научилась отыскивать радость. А атаки ее стали куда изящнее.

– Твои комплименты заставляют простить тебе все, мой король. ― Она невинно склонила голову и поцеловала ребро его ладони. Машинально он отдернулся: за пределами оммажей женщинам не подобало целовать руки мужчинам, даже мужьям и отцам. ― Но рано или поздно они ведь кончатся? Или я достаточно для тебя постарею?

И, явно довольная собой, она как ни в чем не бывало повернулась к арене ― там лошадь светлого рыцаря прянула в сторону, а темный теснил его, обрушивая удар за ударом. Но горячие пальцы Ирис оставались крепко переплетенными с ледяными пальцами Вальина. Он всмотрелся в их руки, замершие на полированном дереве подлокотника. Иллигис и Энуэллис. Незабудка и Крапива. Союз без будущего, да что там, даже без настоящего. Почему Ирис так упорно закрывает на это глаза? Но каким-то немыслимым образом Вальин стал ее сумасшествием и уже свыкся с этим. Она с такой тоской провожала его в походы и поездки, так радовалась возвращениям, сопровождала везде, где можно, ― и бережно за ним ухаживала, если рядом не было медиков. В последнее время она иногда спала с ним ― просто в одной постели; он обнимал ее, вдыхал запах ее волос и засыпал лучше. Он просыпался оттого, что она гладит его: легко касается пальцами плеч, груди, волос. В такие мгновения она казалась взрослее ― может, потому, что вела себя осторожно и смиренно. А потом снова происходило то, что сейчас; в нее словно кто-то вселялся. А впрочем, не кто-то; Вальин знал кто.

Браки на Общем Берегу благословляли жрецы Парьялы ― светлой Праматери. Все привыкли: к церемонии в море, к ожерельям из раковин, к тонкой бирюзовой или белой фате, скрывающей лик невесты. Но все также знали, что любовью ― любовью, не браком ― правит другое божество. Его не почитали даже в «поганых местах»; оно не было ни светлым, ни темным. Его звали Домкано, и оно никогда не рождалось. Оно возникло, когда Сила попытался разрубить мечом двух людей, сросшихся воедино от нежности друг к другу. Такое случалось и прежде, и такие создания, потеряв свободу, быстро начинали чахнуть, а потому их подобало разделять. С теми влюбленными не получилось, на третьем ударе сломался меч, и тогда Сила дал им своей дымной крови и возвел в ранг божеств. У Домкано было два лица, две улыбки, четыре руки и ноги. И говорили, все безумные, отчаянные союзы ― что любовные, что дружеские ― попадали под его защиту. Вальин верил, что и их с Эльтудинном хранит Домкано. Кто еще? Явно не Пал.

Такой близости ― самозабвенной, все сметающей с пути ― хотела и Ирис, как всякая пылкая девушка, знающая себе цену. О, как она рвалась срастись с мертвецом… Вальин противился, но чувствовал себя от этого только более скверно. Ирис хорошела; наблюдать за ее флиртом с баронами и офицерами было одновременно забавно и грустно, а хуже всего становилось, когда сквозь флирт нет-нет да и проскальзывал тоскливый взгляд, обещающий бросить каждого, если только… если… Да, Ирис жаждала любви и заслуживала ее. Милая… но хотела ли она потом страдать, сойти с ума, как бедная Сафира, Сафира, превратившаяся из блестящего архитектора в патлатую нищенку, не помнящую собственного имени? Столкновения с ней, даже просто воспоминания заставляли Вальина содрогаться все больше. Нет, нет… любовь к нему под запретом, и ее нужно выкорчевывать с корнем. Как и его собственную любовь, что к друзьям, что к врагам.

–Gradа! ― пробилось в его сознание, вырвало от горьких фантомов. Шум усилился: люди вскакивали, кто-то визжал, топал, свистел. ― Grada! GRADA!

«Хватит»? Что стряслось?

Ирис вскрикнула, а ее теплая хватка стала почти болезненной, прежде чем разжаться. Она спрыгнула с трона, подалась к перилам, и Вальину тоже пришлось встать. Опять глянув на сцену, он увидел, что туда несутся несколько блюстителей. Они махали руками, но поздно. По грязи метались две лошади, а вот из седоков на ногах остался один.

Светлый рыцарь лежал навзничь; половина доспеха на груди была буквально вмята в ребра. Какой же удар нанес ему черный, замерший с по-прежнему обнаженным, разломившимся пополам мечом? Выбежали конюхи, принялись ловить лошадей. Блюстители обступили рыцарей; над светлым опустились; сняли с него шлем. Вальин почти ничего не видел, но отчетливо услышал слова старшего блюстителя ― высокого, коротко остриженного нуц:

– Противник убит. ― И его наверняка услышали все.

Черный рыцарь отступил, огляделся и как ни в чем не бывало победно вскинул меч. Часть толпы, болевшая за него, ― тоже как ни в чем не бывало ― одобрительно завопила. Мало кто удивился, еще меньше зрителей испугались: разве не ради подобного они посещали турнир? Блюстители тут следили лишь за тем, чтобы не нарушались самые простые правила: никто не стрелял в фехтовании; не кидал в глаза песок; не добивал поверженного. Этот поединок был чистым; Вальин не заметил за черным рыцарем нарушений; блюстители, похоже, тоже. Не рассчитал силы. А противник наверняка еще ударился при падении. Так и оказалось, когда труп стало видно лучше: голова рыжеватого мужчины была разбита, нос сломан. И Вальин узнал его правильно.

Барон Ростан Аллентарис из рода Колокольчика. Верховный судья Ганнаса.

– Какой ужас… ― пробормотал Вальин.

Но он не был уверен в словах: о бароне ходили разные слухи, подтверждавшиеся чаще и чаще. Например, что не всех, кого он приговорил к виселице, следует вешать, и наоборот: не все разрушители темных храмов, сеятели Разлада находят гибель. Но Аллентарисы были династией судей, и сместить очередного значило взбаламутить треть города.

Черный рыцарь снял шлем, и ветер взметнул копну иссинячерных кудрей. Что ж, и его Вальин узнал верно: Арнст с самого начала собирался участвовать, и никто не сделал для организации турнира столько, сколько он. Теперь он упивался восхищением зрителей, поводил головой то вправо, то влево, не опускал меча. В какой-то миг Вальин понял: Арнст смотрит прямо на их с Ирис трибуну, ждет вердикта. И, глубоко вздохнув, поднял руку в одобрительном жесте: «Все честно». Тут же стало дурно, затошнило, сильнее пробрал озноб. Наверное, из-за усиливающегося ветра и близящейся грозы.

– Слово королю! ― рявкнул Арнст. С его голосом-трубой перекрыть рев толпы получилось легко.

– КОРОЛЮ СЛАВА! ― отозвалась толпа и тут же выжидательно смолкла.

В неумолимой тишине Вальин расправил плечи, прокашлялся, вздернул подбородок. Он не мог нарушить традицию и ободрял себя тем, что осталось немного. Его слов ждали. И он сказал то, что подобало, что говорили сотни раз до него:

– Что ж. Ты сражался достойно. Да творится воля богов! Да пребудут они с тобой!

Эта затверженная формула давно потеряла вкус и тон. Но толпа, даже та ее часть, что болела за погибшего, столь же заученно зашлась довольным гвалтом. Арнст просиял и глубоко поклонился сначала Вальину и Ирис, потом ― всем. Он подошел к самому юному блюстителю-пажу, стоявшему в стороне, взял из корзины, которую мальчишка держал, красную розу и приблизился к трибуне. Тут произошла заминка: она была высоковато, чтобы дотянуться до короля и королевы.

Ирис ждала. Она больше не казалась испуганной, скорее взбудораженной.

– Можно? Можно я, а не ты? ― Она едва не подпрыгивала, хотя цветок подобало принимать, величественно восседая на троне. Вальин спешно кивнул. Его самого мысль прикоснуться к розе, пусть протягиваемой другом, теперь почему-то тяготила. Может, потому что в той или иной мере цветок был окровавлен.

– Я же сказал, ― прошептал он с натянутой улыбкой. ― Наслаждайся.

– Что ж… ― Арнст, встретившись с Ирис глазами, откинул за плечо витой локон. ― Мне даже нравится, что вы недосягаемы. Так и должно быть. Не балуйте нас любовью.

Ирис польщенно улыбнулась. Они тоже были близкими друзьями, давно, и Вальин, зная это, не мешал ни говорить глупости, ни нарушать церемониал. Он лишь смотрел то на жену, то на Арнста и отрешенно гадал, как тот справится с ошибкой строителей трибун. Он справился изящно: подцепил розу на зазубренный обломок меча, вытянул оружие вперед, и оно оказалось на уровне груди Ирис. Ей осталось протянуть руку и взять цветок. Она понюхала его, прижала к себе и твердо, четко проговорила:

– Да благословят тебя Дзэд и Равви, победитель! Пусть долго еще цветет твой род. И пусть совершается справедливость.

– ПУСТЬ! ― Толпа снова зашлась бодрым гвалтом.

Опять сказанное было заученной формулой, но последнюю фразу Ирис добавила сама, блеснув парадоксальной иронией. Справедливость… Тонкое напоминание о верховном боге Соляных земель, точнее, то, что должно было выглядеть им. И почти выглядело.

– Моя королева… ― Арнст подмигнул Ирис и перевел синие глаза на Вальина. ― Мой король… О да. О справедливости я знаю достаточно.

Вальин попытался рассмеяться. Губы саднило, во рту разливался кислый привкус.

– Поднимись к нам, ― только и сказал он. ― Мы будем рады тебе.

Он снова прекрасно знал, что делает. Ему необходима была тишина. Арнст просиял:

– Сейчас! Снять бы только эти доспехи…

Он поднялся скоро ― уже в привычной легкой кольчуге и алом плаще. Ему успели подготовить кресло и бокал подогретого вина, а на арене тем временем начиналось последнее состязание: бились на алебардах. Низенькие коренастые рыцари были в одинаковых серых доспехах, а над шлемами их качались красный и зеленый плюмажи.

Арнст, усевшись рядом с Вальином, с улыбкой пригубил вино. Чуткий вкус, как всегда, ему не изменил.

– Красное… с гор. Мерзлый виноград? Мое любимое. Привет от этого вашего…

– Бьердэ. ― Вальин кивнул, не сводя с Арнста глаз. ― Он все еще иногда вспоминает меня.

Такую бутыль вместе с банкой особого травяного сбора он получал перед каждым фииртом. Со строжайшим напоминанием следить за здоровьем. В такие дни обида в нем пылала особенно невыносимым пламенем, белым и прохладным, как шерсть бывшего придворного медика. Но потом пламя гасло и сменялось тлеющим детским теплом. Вальин достаточно знал о вине ― не том, что пьется, но той, что так хочется загладить хоть как-то. И ни разу еще не вернул подарки.

– Удивительно, сколько же у вас друзей всюду, ― вздохнул Арнст. ― И во всех народах. Завидно порой. Пока не задумываешься о том, каково скучать по ним.

Вальин проследил направление его взгляда и сам потянулся к синему стеклянному флакончику. Отвинтил пробку, поднес сосуд к губам, сделал маленький глоток. Ле Спада наблюдал за ним, но без привычного суеверного неприятия и осуждения. Сегодня он не имел права ни на какие лишние вопросы и советы, что прекрасно понимал сам.

– Что ж, за вас, ― все, что он произнес, пригубив вино еще раз, и перевел глаза на сцену. ― Каждому ― свои живительные напитки. Не знаю, как жил бы без вина.

Это тоже не требовало ответа, и Вальин промолчал. Ему становилось лучше, и он радовался этому, но другое его очень тревожило. Не просто тревожило. Злило.

Да, Арнст ничего не сказал про чертополох, цветущий на граненом стекле голубого сосуда. Про кровь детей, которой светлый король облегчал свою боль. Про Эльтудинна. А значит, и Вальин не мог задать ему простые вопросы, все вертевшиеся на языке.

«Ты ведь знал, что Аллентарис убил твоего отца, когда тот защищал мою семью?»

«Скольких рыцарей ты подкупил, чтобы они проиграли и он вышел в финал?»

«Ты сразу знал, что убьешь его, или это вышло случайно?»

«Ты… понимаешь, что убивать на турнирах не запрещено, но прикрываться ими для тихой безнаказанной мести ― значит обманывать богов?»

Ответы были очевидны. Конечно, Арнст знал. Он ничего не забывал и никого не прощал, денег у него теперь было довольно, а удары он рассчитывал отлично. Так зачем слышать изысканные увертки? Вальин уже сказал: «Да творится воля богов». Снял ответственность с себя и рад, что избавился от сомнительного судьи из радикально настроенного рода. Как мужественно. Как по-королевски. Но когда, проклятье, он лез в короли? Он был жрецом, и справедливость действительно свершилась. Близнецы бы, может, и возмутились, а вот Дараккар ― нет. И совсем не нужно думать о том, что Эльтудинн, которым тоже двигала ярость, мстил иначе. Мстил, не пряча лица за забралом.

Вальин обвел пальцами стеклянный флакон, убрал под рубашку и прикрыл ладонью левый глаз, прячась в темноте. Как только она заполнилась стуком оружия, криками и мерным журчанием двух оживленных, безмятежных голосов ― Арнста и Ирис, ― Вальин плавным, почти незаметным жестом подозвал стоявшего в уголке трибуны пажа и попросил бумагу. Мальчик принес ее быстро, не забыл и металлическое перо. В дрожащей руке оно заплясало ― так Вальин на него давил.

– Кому это ты пишешь посреди праздника? ― все же спросила Ирис и даже попыталась заглянуть ему под локоть, но не сумела, только облила колено вином. ― Ой…

Вальин не повернулся. Не ответил. И не дал ей прочесть пару простых строк.

Я очень хочу увидеть наконец твои земли, мой враг.

Если ты можешь, жди меня в самые холодные дни.

* * *

Задуманное было дерзостью ― и, поднимая голову к еще пустым сводам, Идо тихо повторил это слово. Cordero du Ligg! Храм Двух Богов! Отнять у храма Справедливости статус главного; построить новый храм одновременно для Дараккара и Вудэна, посвятить им по капелле, а в центральной возвести статуи всего пантеона, каждому сложить жертвенник… Капелла Дараккара должна была быть прекрасной, капелла Вудэна ― тоже. Фрески должны были отразить двойственность каждого: гнев Справедливости и милосердие Кошмара. Сюжеты выбрали как новые, так и старые: Обезглавленный Разбойник, Прозревший Богач, Справедливый Судья и… Несправедливый, которому в попытках убить Крапиву противостоит Доблестная Стража во главе с бароном-Розой. Работы предстояло много, но она почти не пугала, наоборот ― будоражила.

Мастер тоже глядел вверх, в пустоту, но вряд ли думал о насущном: сколько придется трудиться. Его губы тоже что-то шептали, но вслух он сказал лишь:

– Я отдам тебе капеллу Дараккара, мой светлый. А сам буду творить кошмары. Мне близок стал Вудэн, неспроста он пощадил меня. Пора воздать ему по заслугам.

Дараккар… Идо ужаснулся: он никогда не писал этого бога. Даже не из-за личной обиды на множество пережитых несправедливостей ― просто не понимал. Сын Светлой Праматери, любивший маленьких глупых созданий. Сошедший к ним, чтобы напомнить о свете, ― и уничтоженный ими. Они ослепили его. Они вырвали его золотые, как у любимой сестры, волосы, сломали нос, вбили колья в грудь, горло и запястья… Праматерь воскресила его слезами, сестра подарила новое око ― во лбу. Дараккар Прекрасный стал Дараккаром Безобразным, но не перестал любить людей. Его любовь стала лишь требовательнее, избирательнее; отныне он карал повинных сразу, без разбора. Нищий, страж, король ― каждого находила молния или иная смерть. Недавно чужими руками он убил даже продажного верховного судью Ганнаса, спустя довольно много приливов после омерзительного преступления. Теперь Идо гадал: нет ли у Безобразного, которому наверняка известны все людские мысли, смерти для него? И если есть, то чего Он ждет?

– Я сделаю все, что смогу, ― пообещал он вслух. Мастер улыбнулся, осмотрелся так, будто кто-то мог подслушивать, и понизил голос:

– В Темных землях тоже строят храм, Луве и Варац. Он тоже обретет статус кафедрального. Храмы вознесутся над нашими городами одновременно и станут для наших народов знаком того, что короли хотят мира и блюдут заветы прошлого. Ты ведь понимаешь, как это важно?

– Понимаю, ― отозвался Идо, снова поднял голову и понял вдруг, чтó изобразит. Призрачные образы проступили на пустых сводах будто сами, сердце заколотилось. И Иллидика… вспомнилось, как еще не так давно он писал ее милое лицо и ощущал себя… нет, может, не счастливым, но умиротворенным. Не так мало в мире без мира.

– Люблю твое вдохновение. ― Идо почувствовал: на него пристально смотрят. ― Когда оно у тебя в глазах, мой светлый. Вот как сейчас.

Мастер взял его за подбородок, медленно поворачивая к себе, словно самую чудесную и самую хрупкую на свете скульптуру. И, торопливо смыкая ресницы, Идо подумал уже не впервые: если Элеорд так легко читает его глаза, что еще он там видит? Что увидел, когда показал белую капеллу или полотно «Воедино», что увидит, когда Дараккар нацелит Идо в сердце молнии? Так же мягко пальцы разжались.

– Не ленись. Постараемся сделать как можно больше, пока король в отъезде.

Открыв глаза, Идо нервно усмехнулся. Он-то сомневался, что отъезд продлится долго. Мастер, видимо, думал о похожем и отталкивал мысль как мог:

– Говорят, добрался он благополучно… хоть и опять недомогал в пути. А там о нем позаботятся наилучшим образом.

Позаботятся… если не растерзают. Всякий раз, вспоминая Эльтудинна в Ганнасе, Идо почему-то видел не золотые глаза на благородном лице, а лишь ослепительный, недобрый белый оскал. Каким одухотворенным написал темного короля Мастер, как удивительно доверял ему Вальин Энуэллис… и как сжималось от воспоминаний о нем сердце Идо, хотя с бывшим верховным жрецом он почти не общался. Впрочем, его вообще пугали нуц, с детства: раз он увидел, как одна из сестренок по воровской общине убивает стражника. Она просто прыгнула на него, и впилась зубами в горло, и продолжала грызть, даже когда он перестал конвульсивно дергаться! Теперь, не решившись озвучивать опасения, Идо лишь зябко повел плечами. Королей что-то связывало… может, Эльтудинн правда не так ужасен? Мастеру, впрочем, и неинтересно было обсуждать с ним политические предчувствия, он заговорил о другом:

– Тебе понадобятся подмастерья, мой светлый. Чтобы не буксовать. И вообще… ― тон его изменился, стал строже. ― Тебе пора брать учеников, а не просто помогать мне.

Огорошенный, Идо уставился на него во все глаза, а потом замотал головой.

– Что? ― Теперь и сам Мастер озадаченно потер подбородок. ― Разве я не прав?

– Нет, не думаю… ― Одна мысль, что кто-то будет ходить хвостом, смотреть в рот, откровенно говоря, вызывала раздражение, но беда была не в этом. Змея… что, если кто-то увидит змею и спросит о ней? ― Мне и самому есть еще чему учиться.

– Каждому ― есть. ― Мастер спокойно кивнул. ― И только когда понимаешь это, ты готов учить других. Похоже, ты готов.

– Но, Мастер… ― Идо сбился, потерялся в словах от этой убежденности, граничащей с приказом. ― Элеорд, я все-таки думаю…

Пустое. Мастер приподнял ладонь и непреклонно продолжал, слегка помрачнев. А глядел он так, будто готовился к подобным словам не сэлту и не две.

– Да. Ученики. Дом. Семья. ― Каждое слово падало камнем, и, хотя ни одно не было угрозой, Идо невольно вздрагивал. ― Знаешь, мне все чаще кажется, что я держу тебя и уже скорее сбиваю с пути, чем направляю. И мне это не нравится.

Зубы и кулаки Идо сжались. Слышать это дальше было почти невыносимо, даже хотелось по-детски зажать уши. Семья? Отдельная? С чего вдруг сейчас? С чего ― так?

– Сам я лишь чудом избежал такой судьбы. ― Мастер снова посмотрел вверх, пряча глаза. Правой рукой он крепко обхватил левую. ― Ужасным, несправедливым чудом, родителей я обожал, но то, как они держали меня и не давали идти моим путем…

Он сглотнул. Самым страшным во всем этом была вина. Вина и вера Элеорда в каждое свое слово. Вздохнув, он опустил голову и медленно пошел через капеллу вперед. Теперь он словно разговаривал скорее сам с собой или даже с полом.

– Да, мне, похоже, давно следовало…

– Нет! ― Идо готов был упасть перед ним на колени, но лишь заступил путь и посмотрел в лицо, надеясь, что все опять прочтут по глазам. Ужас, который там горел, сложно было не увидеть. ― Нет, Элеорд! ― Губы предательски задрожали, а змея в сердце сжалась, не смея даже шипеть. ― Я… я же не готов. Пока мне нужнее полотна, фрески, ты. Учиться. А дом мне и вовсе не по средствам, от тебя я денег не приму, и…

Мастер хотя бы не пытался отвернуться и снова оборвать, но глядел он удивленно, недоверчиво. Не видел ― ни змею, ни все прочее. Видел, похоже, что-то свое. Себя маленького? Своего легендарного отца?

– Но почему, Идо? ― Даже его голос упал. ― Ты мне дороже сына, ты спас мою жизнь, ты столько мучился со мной, пока я оправлялся, я хотел завещать тебе…

Завещать. Еще одно слово страшнее собственной смерти.

– Мастер! ― И Идо все же опустился, нет, упал на колени. Он не видел в этом ни тени унижения или глупости, видел только спасение, в котором так нуждался. В этом шатком мире… уйти? Он зашептал: ― Прошу. Не гоните меня сейчас, я уйду сам, когда хватит сил. И нет, нет, не надо о таком, не надо о, не…

Идо сбился на «вы», и Мастер нахмурился, пробормотал:

– Да что с тобой… все дети мечтают убежать от родителей.

Он ведь знал: такое случается, лишь когда Идо совсем не помнит себя. Но, наверное, он понял, что затеял спор не вовремя, и сжалился:

вздохнул, наклонился и торопливо, смущенно поднял Идо на ноги. Тот встал, цепляясь за его запястья. Колени дрожали, и отчего-то тяжело было вглядываться в бледное, состаренное сумраком лицо. Сколько ему? Не больше пятидесяти. Как же он смеет?.. Пальцы обхватили хрупкие ладони крепче.

– Нет, не я, не я. Я ведь так люблю вас, ― выдохнул Идо. ― Тебя…

Это было все, чем он мог сейчас защититься, ― любовью. Чем еще? Не тем же, что когда-то он обезумел, начал гнить заживо, увидев на стене барака восхитительных лис? Не тем же, что, раз за разом ходя на исповедь, каялся: «Завидую, завидую», а мальчик-жрец ― знал ли Идо, что перед ним будущий король? ― терпеливо и мудро утешал его: «У тебя все впереди. И разве есть что-то важнее сердца учителя, открытого тебе? Иди. Твори. Радуй его ― и найдешь себя». Идо шел. Шел, чтобы вернуться. А когда его исповедника исторгли из сана, Идо замолчал навсегда.

– И я тебя… ― но голос Мастера звучал грустно, ― ты знаешь.

Снова Идо закрыл глаза, с усилием выдыхая. Да. Он знал.

Разрушенный храм дал ему выбор, он сделал верный ― и с той ночи в редкие мгновения забывал о змее. И, может, Мастер даже был сейчас прав, может, правильнее было бы сбежать от него, от его совершенства. Но Идо понимал, что не сбежит. Пока не сравняется с тем, без кого не может, пока не убьет змею в сердце или пока не лишится рассудка, как Сумасшедшая Сафира. Нет, Идо не сдастся и исправит себя, как скверно слепленную скульптуру. Исправит. Ведь Мастер сам научил его так.

– Что ж. ― Элеорд потрепал его по плечу и мягко вытащил из мыслей. ― Начнем хотя бы с подмастерьев, мой светлый. И здесь, прости, у тебя нет выбора: если не сделаешь работу к сроку, клянусь, что сам тебя задушу. Король…

– Обещаю, я все успею! ― воскликнул Идо. Сердце забилось ровнее.

Мастер многозначительно, даже самодовольно улыбнулся:

– Пожалуй… Иллидика будет работать с тобой, она довольно шустрая.

– Спасибо. ― Это его не слишком волновало, по крайней мере, Идо уверял себя в этом… или все же да? Прекрасная Иллидика… добрая Иллидика… Иллидика, которой точно не стоило знать о злобной змее.

– И я выберу еще пару учеников, ― продолжал Мастер все более деловито. ― Отныне они будут твоими. Смотри, не обижай их, ладно? А то знаю я, как ты это умеешь.

Идо торопливо кивнул, готовый даже обещать, что будет кормить их с ложки. Наверное, у него был очень испуганный вид ― Мастер рассмеялся, воскликнув: «Да не бойся!» В светлом взгляде его, казалось, не осталось ничего, кроме привычного успокаивающего тепла. А Идо смотрел на него и думал о странном: самому ему тоже придется однажды научиться читать лица. Что он увидит в глазах учеников? Не свое ли отражение?

Змея зашипела: «Переживеш-шь». А Идо снова поднял голову к куполу и заставил себя думать о прагматичном: будут ли там звезды?

* * *

Софа стояла прямо на балконе ― длинная, мягкая, обитая синей тканью с серебряной вышивкой. Полулежа на ней, стараясь дышать как можно глубже, Вальин рассматривал закат над тропическим лесом и думал о том, что Жу ему нравится. Такой дикий… такой не похожий на все прежнее. Сейчас ему было ясно, почему именно здесь вспыхнуло противостояние увядающему королю, почему оно достигло таких масштабов, почему все иллюзии собственных подданных, скорее всего, останутся иллюзиями. Он почти не сомневался: не Эльтудинн ― так появился бы кто-то еще.

Кипящая Долина и ее странный черный народ действительно были… другими. Наверное, всегда.

Он даже не искал для поездки, задуманной в отчаянной тоске, поводов. Арнсту он сказал прямо: что желает, воспользовавшись затишьем в конфликте, наконец увидеть таинственные места, прежде неотделимые от Общего Берега. Понять, кто там живет, что думает теперь, спустя несколько приливов Разлада. Разве не пора взглянуть на противников вне поля боя? Не пора и им дать увидеть себя, ведь, если подумать… жители темных графств, никто из них, кроме воинов, скорее всего, понятия не имели, каков вообще преемник Интана Иллигиса. И разве это ― безликий, абстрактно беспощадный враг ― не делает мирное сосуществование еще сложнее? Валь-ин хотел увидеть жителей Жу, хоть раз улыбнуться им и найти в толпе хоть одну ответную улыбку. Даже одна, казалось, станет надеждой. Не все поддержали его, многие побоялись ехать ― особенно после того как Эльтудинн сам настоял на визите, пообещал пиры, интересные беседы и великолепные покои. Чем больше он писал об этом, тем сильнее люди Вальина ждали расправы по дороге, ждали чуть ли не того, что угодят в темницу или сразу на плаху. Вальин их понимал, но здесь использовал одно из немногих преимуществ королевского бремени ― приказал. Все почти обошлось. Судя по последним дням, светлые немного расслабились. Он же и вовсе чувствовал себя… почти дома. А главное, почти здоровым, хотя не притрагивался к голубому флакону довольно давно.

Вальин вгляделся в розовые, лиловые, золотые всполохи на небе. Они вовсе не напоминали лестницу Лувы, скорее несколько небрежно наброшенных друг на друга лоскутов. Красивые. Из таких теперь шила себе платья Сафира. Сумасшедшая, думать о которой не хотелось, и Вальин заставил себя перестать. Сафира осталась в прошлом. Она сама выбрала его, не потому ли почти каждого темноволосого мужчину, встреченного на улицах, звала «Остериго!» и кидалась целовать? Один раз так случилось даже с Арнстом. С тех пор он боялся ее как огня. Славный Арнст… жаль, вряд ли сейчас он любовался закатом, скорее близко знакомился с очередной местной женщиной. Впрочем, его дело. Вальин как никогда прежде был преисполнен к советнику, давно переставшему быть «временным», благодарностью. Арнст многое вытерпел в непростом путешествии от Ганнаса до Жу.

Еще когда они двое, несколько самых храбрых баронов, группа послов и небольшой гвардейский отряд выезжали, на море началась буря. Медики настаивали: нужно переждать, но затянуться она ― молодая, беспокойная, знаменующая фиирт ― могла надолго. И Вальин решил иначе: просто попытаться добраться быстрее. В надежде на снадобье с кровью, в надежде, что в любом случае, как Эльтудинн и обещал, в Кипящей Долине болеть будет легче. Он выехал, несмотря на тревожные симптомы: ломоту в костях, утреннюю кровь в горле, разгорающуюся на висках крапиву. Он пожалел уже на второй день пути: буря его догнала. Нашла, хотя делегация и пробиралась к Темным землям лесами, далеко от моря. А снадобье кончилось быстрее, чем он надеялся.

Он плохо помнил, как впервые едва не упал с лошади, как остаток дня еще ехал верхом, несмотря на попытки Арнста усадить его в карету, ― зато не мог забыть, как, проведя рукой по губам, увидел на пальцах алые следы. Он плохо помнил, что ответил, когда капитан гвардии спросил, как он себя чувствует, ― зато не забыл, как велел нетвердо: «Что бы ни случилось, не сворачивайте». Он плохо помнил, как поссорился из-за этого с Арнстом, но явственно слышал, как в ответ на отчаянное «Да почему, зачем вы тащитесь к нему так упорно?» ответил: «Там я почувствую себя живее, чем…» Это была правда: с Эльтудинном он чувствовал себя живым, хотя не мог объяснить этого даже себе. Но здесь словно треснули все его кости, и он потерял сознание, успев лишь ощутить соленую морскую горечь на губах.

Он надеялся, что не бредил ничем лишним, ― впрочем, ехал он в основном один. Иногда с ним сидели медик, пажи или кто-то из самых пожилых послов, но редко. Во-первых, погода выдалась удивительно хорошая: Лува щедро бросала вниз золотые лучи; дул приятнейший для всех здоровых людей бриз. А во‐вторых, Вальин догадывался, чего боятся спутники. Никому не хотелось объясняться, если…

Если. Даже медик не хотел случайно оказаться рядом с трупом короля.

От страха, что он просто не доедет, бросало в жар, а лошадиные копыта будто цокали прямо в висках. Вальин метался, ворочался, хватал губами воздух, сколько мог… Арнст или медик, если были рядом, поили его какой-то кисло-сладкой дрянью, так отличной от отваров Бьердэ и мало помогавшей. Медик сосредоточенно молчал; Арнст ободрял, а иногда просил: «Вернемся». На первое Вальин старался улыбаться, на второе качал головой. К третьему дню хвори он заметил за окном непривычную, смазывающуюся в кашу тропическую зелень, а лицо Арнста перестал узнавать среди других. Одновременно усилился запах моря ― правда, другой, мешающийся с запахом серы, меда и земли. Его несли горячие ветры. Они были добрее холодных, но и их хватило, чтобы Вальин, поднеся в очередной раз дрожащие руки к лицу, увидел, что они в крови и гное уже все. Так не было давно, с детства. Он смог только застонать, крепко зажмуриться, сжаться на тесном ложе ― и забыться, радуясь, что никто сейчас не видит его.

Однажды ночью они остановились на привал в укромной долине, и там случилось то, что преследовало Вальина до сих пор горьким печальным мороком. В краткие швэ хорошего самочувствия, пока все спали, он выбрался из кареты, тяжело привалился к ней спиной, поднял голову и вдруг увидел крупные, почти как виноград, серебристые созвездия в густо-синем небе. Дух захватило от их величия и яркости. На краткий миг он даже поддался иллюзии, что звезды, сами звезды вот-вот вылечат его навсегда. Этого не произошло: тело все ныло, дышалось трудно. Но Вальин упрямо глядел вверх, вспоминая отчего-то черную капеллу Первого храма. Работу Идо ди Рэса.

Опустив голову, он, к своему удивлению, опять увидел звезды, теперь желтоватые. Они беспокойно дрожали в траве и точно звали. Это позже он осознал, что в те мгновения все же бредил и видел не звезды, а либо светлячков, либо болотные огни, ― а тогда просто решил поймать хоть одну и довезти до Эльтудинна. Удивительно, что он не говорил о земных звездах в своем краю, может, не знал?.. На нетвердых ногах, молясь об одном ― никого не разбудить, ― Вальин пошел к ближайшей стайке звезд. А они полетели прочь, в ночной тропический лес, шелестевший, шуршавший, шептавший.

Он без страха преследовал их мимо тиков, мангров, огромных хвощей, папоротников и лиан, под сонные и сердитые голоса змей. У самого лица пролетали вспугнутые птицы и крыланы, под ногами хрустели влажные ветви. Вальин все шел. Звезды спешили, спешили куда-то, и он даже думал уже с ними заговорить. Не успел: сам запах леса изменился, стал тяжелее и гнилостнее, а под ногами захлюпало. Деревья и папоротники кончились. Звезды улетели совсем далеко и замерли вне досягаемости ― на противоположном краю болота, к которому Вальин практически вывалился из кустов.

В графстве, видимо, выдался особенно теплый прилив: болото обмелело, из него много где выступили крупные кочки. Застоявшаяся вода мерцала, точно звезды таились и на дне, но тут Вальин все же догадался: это были какие-то крохотные твари, питавшиеся илом. О таких рассказывал Бьердэ, и они заставляли некоторые болота чудовищно, пугающе мерцать зеленью, напоминавшей пламя базук…

Вальин встряхнул головой и неловко отпрянул, ведь самым немыслимым в болоте было вовсе не свечение. Довольно близко к твердой земле, только протяни руку, в воде и тине лежало тело.

Оно не было свежим, похоже, наоборот, провело тут не один прилив. Одежда раскисла, кожи почти не осталось, плоть выглядела обглоданной, но волосы ― длинные, темные ― уцелели. Нуц. Утонувший был из местных, судя по сохранившимся когтям и слабым искрам в давно опустевших глазницах. Он лежал на спине, чуть раскинув руки, смотрел в небо, как недавно Вальин, и безгубый рот его улыбался. А Вальин вглядывался без страха или омерзения ― лишь искал в трупе, освещенном мерцающей водой, что-то… определенное. Рассмотрел золотую цепочку на шее, золотые же браслеты на руках. Рассмотрел какой-то предмет, выделявшийся на груди бугорком, ― крошечная шкатулка? Огляделся в поисках каких-нибудь палок, сделал шаг…

– Проклятье!.. ― раздалось за спиной, и он все-таки вздрогнул. Через лес кто-то ломился, топая и отдуваясь, ветки и животные разлетались в стороны, сама ночь словно дрожала под натиском. Голос приблизился, загремел: ― Мой король, о боги, да что…

Арнст вылетел к болоту так, что едва не врезался в того, кого искал. С трудом остановился, отряхнулся, сонно заморгал. Он явно был только с постели, вернее, из-под дерева, где ночевал: лохматый, мятый, с листьями в густой гриве. И он ждал чего угодно, но не трупа в болотной воде: охнул, тоже попятился. Только теперь Вальин и сам начал немного осознавать происходящее. Вероятно, жар сжалился и отступил.

– Что вы тут делаете? ― уже спокойнее спросил Арнст, но смотрел он вперед, на тело ― наверное, просто не мог отвести глаз. ― Ужас какой…

Вальин только пожал плечами и соврал так же, как в день похорон отца:

– Решил проветрить разум. ― Не говорить же, что погнался за звездами, тем более что хотел поймать одну для врага. ― И… случайно сюда забрел.

Арнст вздрогнул. Возможно, подумал, что «случайно брести» пришлось далековато, но не сказал этого вслух.

– Везет вам на… странное. ― Он еще несколько мгновений смотрел на тело, потом с явным усилием отвернулся и начал растирать свои плечи. ― Ладно, хорошо, что вы сами туда не упали, и хорошо, что почувствовали себя лучше. Идемте все-таки спать? Помолимся за беднягу, кем бы он ни был…

Но Вальин все глядел на болото. Он думал совсем иначе, хоть и понимал, что может встретить отпор, как минимум ― слишком много вопросов. Но он сказал:

– Помолимся. И похороним. Тело нужно вытащить… ― Арнст растерянно уставился на него, а он неколебимо закончил:

– …и доставить в Жу.

Арнст открыл рот. Он не выглядел недовольным, скорее встревоженным: похоже, решил, что Вальин бредит. Можно было повысить голос и бросить: «Это приказ», но, понимая, что так точно будет выглядеть безумцем, Вальин сказал иное, мягче:

– Я очень тебя прошу. Мне кажется, он лежит тут давно, нельзя его оставлять. И… ― аргумент показался ему весомым, ― это могут расценить как наш жест доброй воли. Хорошая мысль, учитывая недавний конфликт на Холмах, нет?

Арнст прищурился. Его далеко не всегда удавалось обмануть; он, хоть и уступал в проницательности покойному отцу, порой все-таки чувствовал недоговариваемое, особенно почему-то если это касалось Эльтудинна. Вот и теперь он вкрадчиво спросил:

– У вас есть мысли, кто это может быть?

Вальин даже готов был сказать правду, но тут силы опять изменили: мир крутанулся и расплылся. Сильно закашлявшись, он отступил на пять-шесть шагов, чтобы правда не свалиться в топь, оперся на ближайший кипарис и пообещал:

– Я ― или не я ― все объясню. Но позже, или отсюда тебе придется тащить еще и меня. Вынь его из трясины, прошу.

Арнст колебался, с сомнением и опаской косился на воду.

– Мне, видно, никогда вас не понять… ― За палкой он все же пошел, пусть нехотя. И было видно: он правда сожалеет о том, в чем только что признался. Это было… пожалуй, трогательно. Ему в спину Вальин сказал одно:

– Я ценю то, что вопреки этому ты меня поддерживаешь. Всегда.

Арнст не обернулся, но кивнул и, может, даже улыбнулся. Сам вытащил труп, а дальше ― по следам и поломанным веткам ― пришли гвардейцы, заметившие отсутствие короля. Они тоже растерялись, но помогли донести печальную находку до лагеря и даже предложили сколотить для нее подобие гроба. «Смерть в трясине… и вроде ребенок почти… вот и верь после этого вообще в каких-то богов», ― сказал за работой самый старый, и даже довольно набожный Арнст не стал его одергивать.

Едва забравшись в карету, Вальин снова лишился чувств и мучился лихорадочным бредом весь остаток пути. Снились ему то звезды в траве и в небе, то незабудки у моря, то мальчишка, чей рот медленно забивался тиной. В краткие мгновения просветления Вальин раз за разом спрашивал: «Тело… здесь?» – и шарил вокруг. На него, кажется, смотрели с ужасом, но послушно кивали, напоминая, правда: «Тело в другом экипаже, господин».

Он смутно помнил теплый вечер, когда они все-таки прибыли. Стук копыт перестал терзать воспаленный рассудок, зато маршевая ходьба и лязг алебард о ступени ― начали. Делегацию встречал целый отряд, все как один высокие и поджарые. Часть нуц, часть ― полукровки, бледные, но с золотыми глазами. Вальин собрал все мужество, чтобы приветствовать их. Но едва он открыл дверцу кареты, встречающие отшатнулись ― похоже, решили, будто перед ними шан’ во плоти. Лишь спустя несколько мгновений капитан, тоже златоглазый полукровка, все понял и шагнул вперед, протягивая руку не то для пожатия, не то чтобы помочь. Вальин выдавил улыбку, пробормотал: «Нет, не тревожьтесь, не пугайтесь, а еще мы…» Он не закончил. Свет опять померк.

Вальин приходил в себя еще несколько раз, когда его чем-то отпаивали и растирали, куда-то укладывали. Но мир так вертелся, что удержаться в нем не получалось. Лица сливались, почти все были черные и златоглазые, изредка ― знакомые: Арнст или медик. Вальин искал другое лицо, но тщетно, Эльтудинн бывал рядом ― но именно когда бывал, веки не размыкались, получалось только слышать и узнавать по голосу. Слова все были похожими: «Держись»; «Потерпи»; «Выпей». Похожими были и ощущения: горячие ладони легко касались волос, скул, приподнимали голову, подносили ко рту кубок с чем-то похожим на вино с кровью. Один раз Вальин все же сумел ненадолго открыть глаза, которые тут же заслезились от боли ― даже незрячий. Эльтудинн тогда слабо улыбнулся, наклонился и, кажется, поцеловал его в лоб, а потом, осторожно обняв, вдруг прижал к себе. Шепнул: «Спасибо тебе». За что?.. И все снова погасло.

Он боролся с недугом почти сэлту, но победил. Встал здоровым, с ясной головой. В честь этого устроили пиршество, где, к удивлению Вальина, темные и светлые уже сносно общались. Сам Эльтудинн говорил с ним о многом… но не о странном нежном поступке и не о… другом. А потом, присмотревшись, Вальин увидел на нем цепочку с необычным цветочным плетением. С шеи того мертвеца.

Он не смел ничего спрашивать, больше не разрешал себе гадать ― хотя у болота все почему-то показалось кристально ясным, точно правду шептали на ухо. Теперь же один за другим он лишь ловил взгляды, за которыми было что-то неозвучиваемое, точно не при всех. Он ждал. Ждал день, два, три, что они общались, гуляли по окрестностям, говорили с народом. В серале все тоже было как-то… странно. Например, очаровательная Адинна, служанка-нуц, которую приставили к Вальину, постоянно целовала его руки, начинала ни с того ни с сего плакать, тоже повторяла иногда: «Спасибо, маар». И пока Арнст озадаченно уверял: «Она в вас явно влюбилась», Вальин чувствовал: дело в ином.

Объяснения он ждал и сегодня ― Эльтудинн обещал зайти. До заката, но закат уже догорал. Впрочем, Вальин не злился на это опоздание: небо заворожило его. Красоту не хотелось портить горькими разговорами, а что-то подсказывало: разговор получится горьким. Он поднял с пола кубок, полный пахнущей серой воды. Охнул в отвращении, но сделал пару глотков. Поставил назад и страдальчески зажмурился, перебарывая рвоту: жуткая мерзость, и привкус тоже кровавый, хотя там крови нет. Воду эту ему велели пить и утром и вечером каждый день, обещая, что она надолго облегчит недуг.

За спинкой софы раздались шаги, а потом знакомая фигура показалась у изголовья, закатный свет блеснул на крупных золотых серьгах. Вальин поспешил принять самый бодрый вид: Эльтудинн раз за разом забавлялся его неспособностью с каменным лицом выпить всего-то кубок целебной воды, это страшно сердило. Но сейчас, благо, он не стал отпускать никаких шуток, улыбнулся скорее сочувственно и присел рядом. Вальин немного подвинулся, кивнул в знак приветствия.

– Как себя чувствуешь? ― тихо спросил Эльтудинн, опуская руки на его согнутые колени и пристраивая сверху подбородок. Валь-ин ничего не имел против этого дружеского жеста, лишь в очередной раз удивился естественному, абсолютно здоровому жару кожи, свойственному всем нуц, и улыбнулся.

– Вашими силами.

– Хорошо. Рад это слышать.

Они замолчали, и в этом молчании, как и в прямом взгляде, скользящем по лицу, Вальин быстро почувствовал напряжение. Да, все верно, Эльтудинн здесь не просто так. Опять в воздухе разливается что-то безмолвное, но важное, что-то, на что нужно решиться, что-то, что пытаются отмерить и взвесить. Что-то… болезненное. Ждать было сложно, тревожно, и, просто чтобы как-то отвлечься, Вальин все-таки сказал:

– Какая же гадкая у вас вода и какие красивые закаты.

Эльтудинн вздрогнул, поднял брови, выдав растерянность, но тут же рассмеялся ― и вроде бы рассмеялся искренне, даже облегченно.

– Двойственность жизни во плоти. ― Он покосился на кубок. ― Не пьется?

– Я бы добавил меда, ― признался Вальин. ― Или сахара.

– Нельзя, ― покачал головой Эльтудинн. ― Но можно зажать нос.

Вальин вздохнул и поморщился, чуть откинул голову на подушку. Эльтудинн все вглядывался в него, подаваясь вперед. Мелькнула привычная мысль: Арнст, прочие… хорошо, что они не бывают рядом в такие моменты. У них и так много вопросов к доверию, которое короли друг к другу проявляют, не только в решениях, но и в близких контактах. Для друзей, учителей, соратников и родных на Общем Берегу обыденны объятья, прикосновения к лицу или волосам, порой даже поцелуи ― хотя бы в лоб, в руку, в щеки, у кого-то и в губы. Но конечно же, они не обыденны для врагов.

– Ты опоздал, ― все же сказал Вальин и глянул на облака, наливавшиеся первым синим сумраком. ― Все самое красивое кончилось.

И снова Эльтудинн промолчал, но глаза отвел. Не виновато. Задумчиво. Ответ можно было прочесть: «Мне понадобилось время, чтобы себя уговорить». Вальин потер лоб. Пальцы не нашли свежих язв, только давние рубцы, и в сердце снова шевельнулась благодарность ― вспомнились повязки, которыми обмотали его лицо в первые дни, там была какая-то заживляющая смесь масел. С благодарностью пришла решимость.

– Ты… ― Ждать дольше Вальин не хотел, понимая: скорее всего, станет лишь сложнее. Было неловко, но он сказал прямо: ― Ты, кажется, не находишь себе места. С тобой что-то не так. Не из-за нас ли? Я, наверное, здорово тебя…

…Измотал. Как и себя. Вальин даже почувствовал приливающую к щекам краску досады, закусил губу, хотел добавить хоть какое-нибудь извинение и вопрос: «Может, нам уехать?» Но тут же он услышал:

– Нет, что ты, нет. ― Эльтудинн снова поднял взгляд, но улыбнуться не смог. ― Наоборот. Все… теперь все так. И придется к этому привыкать.

Он убрал руки, сел прямо. Вытянул ноги, откинулся на спинку софы и прикрыл глаза. Не двигаясь, Вальин тоже пользовался возможностью украдкой его поразглядывать ― темные веснушки на почти черной коже, слишком длинные для белого народа ресницы, острые уши, щетину на подбородке. И цепочку, снова эту цепочку, плетение которой напоминало тонкий венок из крошечных соцветий.

– Что случилось? ― напрямую спросил он, а потом решился и изменил вопрос: ― Скажи мне… это из-за того, что я привез? Кого я нашел в пути?

Эльтудинн молчал и почти не двигался, только его рука скользнула бегло в карман широкой легкой накидки. В Жу под вечер не было холодно, но укрыть руки и плечи хотелось от кровососущих насекомых, Вальин тоже кутался сейчас в плащ: твари были мелкими, омерзительными и прожорливыми. Эльтудинн что-то вытащил на свет и осторожно протянул ему. В маленькой темно-синей вещице Вальин с трудом узнал переднюю сторонку украшенного эмалью переплета. Когда-то на нем была и надпись.

– Сказки… ада, ― все, что Вальин смог прочесть, но догадался без труда. ― Сказки Людского Сада. ― Он оглядел останки переплета со всех сторон. Судя по всему, книга когда-то была очень маленькой, с пол-ладони размером. ― Была… при нем? На груди?

– Ты нашел моего младшего брата Ирдинна. ― Эльтудинн открыл глаза, но смотрел он в небо. ― Твои люди сказали мне, что он был в обмелевшем болоте, к югу.

– Да… ― Вальин сглотнул и в очередной раз проклял себя за хворь, не давшую взять объяснения на себя. Он догадывался, в каких красках Арнст, никогда не отличавшийся деликатностью, тем более к врагам, мог расписать находку. ― Да, и меня привели к нему какие-то искры, это было так странно похоже на колдовство…

Он не хотел говорить о скалившемся в небо черепе, не хотел говорить о слоях тины, покрывавших труп, тем более о том, что его явно кто-то успел погрызть, и не раз. Поэтому говорил об искрах, даже готов был признаться, что принял их за звезды.

– Почему ты?.. ― Эльтудинн не закончил, но здесь был только один ответ.

– Я всегда помнил, что с тобой случилось. И… ― может, не стоило признаваться в таком, но утаивать было бы глупее, ― хотел помочь, если так случится. Потому что эти убийства ужасны. Потому что…

– Я благодарен от всего сердца, ― шепнул Эльтудинн и опустил лицо на руки. ― И Адинна. Она… он был ей дорог.

Жест дышал таким бессилием и отчаянием, что Вальин, хотевший было податься ближе и вернуть останки книги, опять замер. Ему сложно было представить Эльтудинна в подобной позе, сложно было вообразить, что плечи его могут так сутулиться, сложно было спросить себя, знал ли он прежде слезы и плачет ли теперь. Из них двоих сильнее всегда был он, или по крайней мере так казалось.

– Видимо, он увез эту книгу на удачу, ― донеслось до него. Эльтудинн говорил глухо, но ровно. ― Здесь была его любимая сказка. О матери в хрустальном гробу… в детстве он верил, что где-то спит и наша. А охраняют ее крокодилы.

Вальин улыбнулся, но тут же сердце его упало, а руки похолодели. Вспомнилось, как Эльтудинн слукавил, сказав, что сказка ему неизвестна. Вот почему. Он все-таки сел, подобрался ближе. Слова не шли, от этого брала досада. «Мне очень жаль» ― вот и все. Но говорить так сухо и пусто, пусть даже ему правда было жаль, не хотелось.

– Он поехал спасать отца всего в пятнадцать… ― Это не был вопрос, такую деталь Вальин помнил из рассказов Эльтудинна. ― Это очень храбро.

– А я его не остановил, ― эхом отозвался Эльтудинн. ― Это очень глупо.

– Он сделал выбор… ― бессмысленно начал Вальин, и Эльтудинн медленно поднял голову. Глаза его были сухими, но горели ярче недавней зари.

– Так же несчастливо, как все мы.

Здесь ответить было нечего. Вальин замолчал, а чужие глаза снова погасли. Кусая губы, он уставился опять на небо ― все более темное, постепенно расцветавшее звездами. Он просто не знал, что делать и говорить, жалел об одном ― что, болея, пропустил погребальный костер. И вспоминал: когда Эльтудинн обнял его в бреду, от темной, расшитой золотом одежды, кажется, пахло пеплом.

– Ненавижу короля, ― сорвалось с губ. Эльтудинн горько усмехнулся.

– А мне вот очень даже нравится новый… оба новых.

Он снова шутил. Вальин поймал его разбитую улыбку, нашел даже силы ответить, но не успел: она погасла, погасла резко, и снова Эльтудинн спрятал лицо в ладонях. Они задрожали. И из-за них вырвался хриплый стон-вой, едва похожий на человеческий.

Он был всего один, тут же повисла тишина. Эльтудинн просто сидел, а его сведенные судорогой пальцы стискивали волосы, в которых там и тут виднелась проседь. Казалось, он молчал долго, но наконец Вальин услышал новый, непривычный, надломленный смех и шепот:

– А знаешь… все это время, глубоко внутри, я надеялся, что он где-то живой. Занят чем-то своим. Странствует, или стал следопытом, или пиратом, а может, потерял память и живет иную жизнь. И я пытался дать ему знать о себе. О семье. Всем, что делал. Всем…

Слова становились прерывистее, дрожь в руках сильнее. Снова Вальин услышал хрип, стон, шепчущий оклик: «Ирдинн…» ― и наконец все в нем самом окончательно сломалось. Он сел вплотную и потянул врага, друга, заклятого союзника к себе, приклоняя его голову к своему плечу так же, как недавно, в начале круга, приклонял свою к его. Провел пальцами по жестким, как лозы, волосам. И удержал горькие слова: «Может, хорошо, что он не видит нового мира». Эльтудинн с его удивительной волей к жизни не желал слышать даже о его, Вальина, воле к смерти. Не стоило ранить его сильнее. И вместо этого Вальин, обнимая его второй рукой поперек спины, сказал:

– Его нет. Но то, что ты ради него сделал, этого стоило.

Ведь правда, в Жу было тепло и спокойно. Сюда так и не пришли фиирты, хотя над Ветрэном они все еще властвовали большую часть приливов. Здесь жили довольные люди, которые, пусть проводили кровавые ритуалы, не казались злыми. И здесь необычно смотрели на многое ― например, заглянув в одну из больниц, Вальин с удивлением обнаружил, что тамошних обитателей развлекают бродячие артисты, и узнал, что это старый обычай. Славный край… Про себя Вальин уже решил, что будет бывать здесь чаще. Если только удастся удержать спокойствие в своих и чужих землях.

Эльтудинн крепко прижал его к себе, и стало окончательно ясно: в комнате, в лихорадочном жару это тоже не было мороком.

От темной накидки и сейчас, пусть слабее, пахло прахом. Смертью. Вальин заставил себя вдохнуть этот запах, чтобы запомнить.

– С тобой этого не случится, ― кажется, услышал он, но не был в этом уверен. Не решился отвечать, двигаться ― лишь вдохнул запах пепла еще раз, смутно различая за ним лаванду, полынь и шафран.

Над головой сгущалась ночь. А мир казался как никогда прочным.

* * *

― A noma t’ Rig.

«Я нарекаю тебя рыцарем». Едва Ирис произнесла это и медленно опустила меч на крепкое плечо, как на нее взглянули полные света, счастья, благоговения глаза. Золотистые и, надо сказать, красивые, как и все узкое, но мужественное лицо.

– Маара…

Она убрала оружие. Ей поцеловали незабудковый перстень, ладонь, на которой вспыхнул цветок, потом ― край платья. Она приняла все с достоинством, но дальше нарушила церемониал: сама подала возведенному в звание рыцарю ладошку, маленькую в сравнении с его закованной в металл лапищей. Но он принял жест, сжал легонько пальцы, встал. Он не был сложен так статно, как, например, Арнст, и увидел от силы приливов семнадцать, но даже он превосходил Ирис ростом. Нарядная толпа заликовала, принялась бросать к ногам своей королевы сосновые ветки. Больше было нечего, все-таки фиирт… но Ирис радовалась и веткам, особенно тем, что с шишечками. С тайной гордостью, хитро смотря снизу вверх в лицо восхищенного вассала, она спросила:

– Ну что? Вы более не огорчены, что возвела вас я, а не мой супруг?

– Разумеется, нет, ― с легким картавым акцентом отозвался юноша и заправил волосы за ухо, не такое острое, как у чистокровных нуц, но все равно отличавшееся от ушей кхари. ― Для меня это огромная честь.

«Я ведь не хуже его, правда?» ― чуть не спросила Ирис, но поняла, что это уже лишнее. Рыцарь может счесть ее… неуверенной? Какая мерзость, Ирис ненавидела выглядеть неуверенной в чьих-либо глазах, а особенно в своих.

Толпа уже теряла интерес к церемонии: на другом конце площади музыканты заиграли веселую музыку, а еще чуть поодаль слуги вынесли на столы снедь. Все-таки хитрости Вальину было не занимать – он любил угощать подданных на мероприятиях, зная: так их придет больше. Хотя, может, расщедривался просто по доброте… так или иначе, он не жалел не только хлеба, дичи и вина, но даже вымоченных в сахаре вишен! Вишен, которых в хранилищах осталось мало… Честно говоря, утром Ирис подумывала вишни все же не дать, запретить их выносить. Но смягчилась: это было первое посвящение, которое она проводила сама, одна. Почему не вознаградить и народ, и себя?

– Мой друг, ― обратилась она к юноше, хотя даже имя его не успела выучить. Ишарр? Из рода Орхидеи? Или Папоротника? ― Принесите мне, пожалуйста, вина и вишен. И я буду не против с вами поболтать о вашей… м-м-м… судьбе.

Правда, он красивый ― стройный, аккуратный, с волосами, которые хочется пощупать: такие шелковые, мягкие, не то что гнездо, например, короля Эльтудинна. Такого можно в дворцовую стражу. Тем более он отличился в недавней битве на Холмах.

Битве… ну хорошо, столкновении. Столкновении, невзирая на которое Вальин взял и уехал, и куда, в самое… логово. Зачем, интересно, не контрибуцию же требовать! В последнее время он просто сошел с ума. Ощущая, как загораются уши, Ирис закусила щеку и велела себе: хватит, держи лицо. С рыцарем она спокойно сошла в толпу, вытерпела пару вассальных поцелуев, а потом, когда Ишарр ― Ишарр ведь? ― ее покинул, бессмысленно остановилась у завешенного гирляндами фонтана, в подобии мертвого круга. Люди поглядывали на нее, но не докучали. Король и королева особо не скрывались от народа, близость их не была диковиной, так что теперь горожан куда сильнее интересовала возможность пробраться к еде, поболтать и потанцевать.

Стражники все-таки кучковались вблизи, кто в пяти, кто в десяти шагах, ― Ирис безошибочно вылавливала их по желтым плащам. Но и они старательно делали вид, что заняты собой или даже веселятся, поэтому не раздражали. Молодцы. Ирис прислонилась к краю фонтана, дернула плечами, лучше закуталась в меховое манто.

– Подогретого! ― крикнула она в совсем почти исчезнувшую спину рыцаря, но не сомневалась: ее услышали. У нуц очень чуткий слух.

Люди сновали вокруг, кто-то уже со шпажками с едой. Куски зайчатины и птицы, жареные овощи, моллюски, сыр… Влюбленные парочки смеялись, кормя друг друга. Ирис жадно, ревниво наблюдала за каждой такой, едва не рыча. Вот ведь… неприлично! Неприлично, и неважно, в кого ты там влюблен! Держите счастье при себе, ешьте культурно, и нечего тут… Она одернула себя. Злится, как старуха, нет, хуже, только потому, что Вальин не станет так есть из ее рук. Вообще ничего не станет. Ирис топнула ногой, но в следующую же швэ сама помимо воли расплылась в улыбке. Зато Арнст бы стал. И сам бы покормил без всякого стеснения. Чудесный Арнст…

Она поймала себя на мысли, что скучает по нему не меньше, чем по мужу, но ни капли не испугалась и не смутилась. Подумаешь! Грызла только досада: зря отпустила. И что Вальин таскает его, как собачку? Сам доедет, с таким-то эскортом. С ним увязались еще молодые бароны, мечтавшие стать графами и получить наделы побольше. Нет, правда… раз не берет ее, Ирис, не имеет права на Арнста! Хватит уже. И так все забрал.

Все… власть, например. Право командовать войсками. Контроль над храмами. И даже ненависть врагов. Ненависть… если можно так назвать его связь с Эльтудинном, ― нет, можно, конечно, они все-таки воюют и раз за разом убивают людей друг друга. Но эти постоянные встречи, мирные разговоры, взаимные подарки… с точки зрения Ирис, конфликт они только затягивали. Даже если изначально Эльтудинн, по словам отца, был недоволен лишь тем, что Незабудка слишком много просит с Жу, то теперь он уже распробовал власть и оброс сумасшедшей сворой. Не отдаст, не уступит, несмотря ни на какое доброе отношение Вальина, ведь власть как вишня, она…

– Держите! ― Вернулся запыхавшийся новоявленный рыцарь, он, видно, очень спешил. От вина шел приятный пар, а вишни он набрал целую шпажку, длинную-длинную, и даже не забыл отряхнуть, чтобы сироп не запачкал Ирис платье и горжетку.

– Вы чудо! ― расплылась в улыбке она, сочувственно отметив, что себе он ничего не взял, не хватило рук. ― Угощайтесь! ― Она поставила кубок на край фонтана, забрала шпажку и, сняв одну ягоду, поднесла к полным ― очень чувственным, как у большинства нуц, ― губам. ― Вы, наверное, переволновались, устали… я же все понимаю.

Рыцарь смотрел на ягоду смущенно и даже, кажется, краснел. Ирис протянула ее настойчивее, и он все-таки осторожно взял, не коснувшись губами пальцев. Словно вышколенное породистое животное… Ирис неожиданно для себя засмеялась и съела ягоду сама, настроение ее прыгнуло вверх.

– Не стесняйтесь, ― попросила она. ― Меня вообще не надо стесняться, я очень свойская, просто мне редко дают волю…

– Супруг заботится о вас, ― церемонно произнес юноша. Что еще он мог произнести?

– Даже слишком, ― вздохнула Ирис, но жаловаться не стала.

На что? Вальин буквально сдувал с нее пылинки. Относился ровно как наказал отец: словно к младшей сестре. Не понимал или не хотел понимать одного: наказ-то был временным. И даже не догадывался, глупый, что сама Ирис, пусть уезжала к чужому двору малышкой, получила совсем иное повеление.

«Охомутай его, да поскорее, моя Ирис. Лучше мужа из графов тебе не найти. Его отец и брат были великолепны… и от него тоже, каким бы он ни был сам, должны родиться великолепные дети. С которыми мы опять воссияем».

«Мы». Отец не думал, что умрет. Надеялся увидеть внуков. Что ж, не сложилось… может, к лучшему, он бы огорчался, зная, что у Ирис ничего не получается. Она огорчалась и сама. Вальин… в первые дни в замке ей было непросто принять правду о том, за кого ее выдают, но это осталось позади. Осталось немалой сердечной кровью, но все же. За страхом, жалостью и первой симпатией к доброму, приятному юноше пришел азарт. Многие при дворе Крапивы падали к ногам принцессы-Незабудки, что срубленные ветви. А Вальин не падал, но и не отталкивал так, чтобы совсем расхотелось атаковать. Он словно… побаивался ее, одновременно восхищаясь. Ирис это влекло все сильнее, хотя сейчас она уже сомневалась, любовь это или простое упрямство. Порой она представляла с ним совсем возмутительные вещи: например, как опоит его каким-нибудь зельем и… впрочем, нет. Сделать так значило расписаться в бессилии. Она пока не хотела. А свою неутоленную страсть и так было на кого направить.

– Ешьте все, я расхотела, ― сказала она и отдала рыцарю вишни, сама взяла кубок. Пригубила, улыбнулась: ― Снежное… такое греть ― только портить, оно дорогое.

– Не дороже вас, ― возразил рыцарь. Он нравился Ирис все больше.

– Лесть вам не поможет, ― все же заявила она. Он тут же нахмурился и даже перестал жевать. ― А, вы не льстите, а правда так думаете? Простите, при дворе одно легко перепутать с другим, так что я всегда ругаюсь на всякий случай.

– Мне будет лучше показать, что я думаю, делом, ― отозвался рыцарь без тени заискивания. Ирис понравилось и это, она серьезно посмотрела ему в глаза.

– Когда вернется муж, я ему о вас скажу. Правда, не знаю точно, когда это будет…

– Жу держит крепко, в него легко влюбиться, ― заметил рыцарь. В его глазах даже мелькнула тоска. ― И это хороший край для раненых и больных.

Ирис кивнула, немного смутившись. Наконец вспомнила: этот юноша бежал сюда из-за того, что родители его участвовали в заговоре против Чертополоха. Сам он был еще мальчишкой, когда соратники Эльтудинна вломились к нему и перебили почти всех домашних. Убежал чудом, пошел в оруженосцы к кому-то из светлых графов. И ― на удивление ― не хотел сеять ответную месть, хотел просто жить.

– Что ж, надеюсь, моему любимому супругу там хорошо, ― только и сказала она.

Она правда надеялась: болезнь Вальина, при всех сложностях брака, причиняла боль и ей. Если правда он видел избавление там, в теплых джунглях, бок о бок с врагом, с которым дружил… может, и пусть. Может, он вернется веселым и полным сил. Может, будет почаще ей улыбаться и тренироваться с ней в фехтовании. Может…

– Как бы я хотел однажды жену, которая будет любить меня так же, как вы его, ― вдруг бесхитростно сказал рыцарь. А в его взгляде было слишком много понимания.

Ирис снова поднесла к губам кубок, отпила и засмеялась. А потом, сощурившись и убедив себя, что смех не горький, сказала в ответ:

– Только не забывайте. Такая жена потребует платы столь же пылкой любовью. Иначе Домкано разгневается на вас обоих.

Домкано… Оглядывая площадь и вслушиваясь в музыку, Ирис поняла вдруг, что влюбленные, кормящие друг друга с рук, больше ее не раздражают, а даже наоборот, необъяснимо успокаивают. Будто прямо сейчас своими неловкими нежностями они приносят жертву двуликому безродному божеству, отказавшемуся от алтарей.

Скорее бы вернулся Вальин…

Скорее бы вернулся Арнст…

Скорее бы взять ко двору этого красивого полукровку с явно красивым сердцем.

Ирис вдруг поняла, что ей все равно. Прямо сейчас ей все равно, какое событие случится первым. А если не случится никакое, она найдет что-нибудь еще, ведь она королева. Вновь поставив кубок, она положила ладошку рыцарю на локоть и спросила:

– Все съели? Тогда пойдемте-ка танцевать.