Берег Стикса

— Как же ты не понимаешь! — вскричал он в отчаянии. — Мёртвый — не то же самое, что живой! Он уже не принадлежит нашему миру! Он уже совсем не такой, как раньше! Лар, знаешь, как в древности говорили — слишком долгая скорбь по покойнику смерть зовёт…

— Живой Ворон или мёртвый — он мне вреда не причинит, — повторила Лариса, чувствуя тошный холод. — Прости, пожалуйста, Антон. Кофейку мы попили, а теперь мне потянуться надо немножко. У меня вечером выступление. Ты мне, конечно, звони…

И Антон, судя по вытянувшемуся лицу, понял, что аудиенция окончена.

Антон действительно понял. И даже больше, чем Лариса хотела сказать.

Он вышел на улицу, но хрустальный голубой день был совершенно серым. И солнце было серым. И под ногами была сплошная слякоть. Выставили. Снова выставили.

Сам виноват.

Где были вы с Риммой? Не знаю, где была Римма, думал Антон, а я был в панике. В раздрае я был, вот где. И усмехнулся. Кажется, даже получилась хохмочка, а?

Придумывание каламбуров и острот никогда не было у Антона сильным местом. Но факт остаётся фактом. Когда Антон узнал, что умер Воронов, первое чувство было — паника. Ужас.

Что же, теперь путь свободен?! Восторг! Но Витька… А что будет с Ларкой?..

На похоронах она была, как стеклянная. Из матового стекла. Неподвижная и прозрачная. Лицо без цвета, волосы без цвета, глаза без цвета. И даже не плакала. И Антон не посмел подойти — у него было безумное чувство, что если он дотронется до Ларисы, она разобьётся вдребезги.

Мать её увела, мать. Мать у неё мягкая, мягкая, как ватная кукла на чайник — самое то для стекла, думал Антон в каком-то мутном полубреду. А у Воронова лицо было такое же стеклянное. Неподвижное и прозрачное. И они были очень похожи — Воронов в гробу и Ларка у гроба. И одинаково не похожи на себя… при жизни…

И что теперь — радоваться, что Витьки больше нет? И что никто уже никогда не скажет: «Лагин, не дрыгай рядом с Ларкой лапками»? А что скажет Ларка?

Антон ей звонил. Он ей звонил постоянно, но никак не мог заставить себя не то что зайти, а даже поговорить по телефону дольше пяти минут. Лариса снимала трубку — и голос у неё был бесцветный и мёртвый. Или бесцветный и пьяный. И она говорила с тяжёлым вздохом: «А, это ты, Тошечка…» — будто надеялась, что это Воронов ей позвонил, и страшно разочаровалась. И у Антона язык присыхал к небу, и слова куда-то терялись, и сердце замерзало от любви и жалости, но говорить он не мог. И Лариса выдыхала: «Ну ладно, пока», и вешала трубку.

И Антон сидел у телефона и вспоминал десятый класс, квадраты синего и жёлтого линолеума на полу в коридоре и Ларису, стоящую у окна, прислонившись к раме. С прядью золотистого льна, выбившейся из простенькой причёски — волосы забраны в хвост, закручены чёрной бархоткой. Поднимает глаза от книжки. «Ну что тебе?» — но пойти в кино сразу не отказывается. «Я позвоню».

Антон задыхается от надежды. Антон идёт домой, как по облаку и думает о её ногах, гладких, длинных и сильных, с вечными пластырями на пальцах — ногах балерины. О самых восхитительных ногах на свете. О том, каковы они должны быть на ощупь — этот пружинистый металл под горячим атласом кожи… О том…

И совершенно ничего не видит вокруг, пока его не окликают: «Лагин!»

Чёртов Воронов — бледная хамская рожа размалёвана чёрной тушью, чёлка на глазах выкрашена в красный цвет, виски — в белый. Чёрная кожа куртки — в значках и заклёпках, джинсы выцветшие и драные, ботинки спереди подбиты сталью. На плече сидит толстая белая крыса, и на голове у крысы шерсть выкрашена зелёнкой.

«Лагин, жвачку хочешь?»

«Не хочу», — а что ещё ответишь? Весь его вид — сплошное насмешливое превосходство. И смотреть на него тяжело.

«Ну как хочешь. Я же тебя не заставляю, — вынимает пластик жвачки, крутит между пальцами, даёт обнюхать крысе. — Лагин, а знаешь, что?»

«Что?»

«Не дрыгай рядом с Ларкой лапками, старина. Нам это не нравится».

«Нам — это тебе и Ларисе, что ли?»

«Не-а… Нам — это Ворону Первому… Ну — дык?»

Антон выходит из себя, но все слова куда-то исчезают и не спешат появиться.

«Чего это я должен у тебя разрешения спрашивать?» — выдавливает он кое-как, через силу.

Воронов широко улыбается и кивает. И разворачивает жвачку. И уже жуя, говорит:

«Красивая куртка, Лагин… Слушай, а ты знаешь дуэльный кодекс?»

«Что?!»

«Если я тебя вызову… на дуэль? С трёх… нет, смертельные условия… С пяти шагов? Плеваться на поражение? Ты как — дык?»

Антон сам чувствует, как меняется в лице.

«А не пошёл бы ты…»

Ворон презрительно смеётся, сплёвывает жвачку ему под ноги.

«Какашка ты розовая, Тошечка. А если б я стреляться предложил?»

Разворачивается и уходит. Не торопясь, снимает крысу с плеча, может быть, суёт за пазуху. Антон стоит, как уже оплёванный, и знает, что Лариса позвонит и скажет: «Я сегодня не могу. У Ворона тут сейшн…»

И Антон думает, что сегодня они будут шляться по улицам всю ночь — этот панк с размалёванной мордой и серьгой в ухе и самая лучшая девушка на свете. И что Воронов, чтоб он сдох, наверняка знает, каково прикасаться к её ногам. И может быть даже…

И вот он сдох.