Берег Стикса

Смотри, как прекрасен мир, сказал внутри ее разума новый голос. Смотри, какой дивный день. Смотри, как чудесен твой город – даже эта разбитая машина на вечной стоянке у бордюра, пыльная, с колесами, вросшими в грязный талый снег, похожая на заспанного тощего медведя, только что покинувшего берлогу. Ты же тысячу раз проходила мимо – и не видела.

Ты ничего не видела.

Лариса медленно шла по улице. Ее обгоняли, ей шли навстречу, она заглядывала в лица прохожих, ей было не по себе – и никак не определялось, почему. Она брела, впивая глазами свою улицу, даль, тающую в тумане, пустырь, заросший вербой, по которому носились собаки, перекресток, на котором мигали светофоры, молочный киоск… Эти места всегда казались ей унылыми и обыденными, этот спальный район, застроенный «хрущевками» и заросший тополями – это все неожиданно осозналось, как часть Города. А Город определился, как часть души. И часть любви.

Немалая часть. И не худшая.

Лариса брела, постепенно понимая, что такое «корни». Она жила в городе с рождения, ее родители тоже родились и выросли здесь, но лишь только что ей пришло откровение. Она – часть города. Она сама – город. И снова пришло ощущение странной смеси из любви и смерти.

И это было удивительно прекрасно.

И только тогда она слегка пришла в себя, когда сообразила, что стоит перед домом Риммы. Но шла она именно сюда. Шла не просто так, а по делу.

Никакие откровения не могли сбить ее с толку.

Нехорошо Ларисе стало еще на лестнице.

И дело было даже не в запахе – обычном, в сущности, хоть и неприятном запахе сырости, мочи и крыс, доносящемся из подвала. Лариса медленно поднималась по ступенькам и думала, откуда у нее такое чувство, будто под ногами – то ли пятна крови, то ли следы слез, что уж вообще непонятно, как заметно. Будто по этой же лестнице поднимались раненые, часто поднимались, много раз, теряя тут силы и кровь, оставив осязаемый след собственной боли…

Раньше Лариса этого не чувствовала. А теперь от неожиданного прозрения ей стало слегка жутковато – не в страх, а в тошноту. И из глубины души почему-то снова начала подниматься злость.

Лариса пока не могла определить, на кого.

Она позвонила. Дверь отпер Жорочка, Риммин сын, ровесник Ворона, которого Лариса, тем не менее, воспринимала, как мальчика, к тому же – мальчика недалекого. Вот – увидел ее и расплылся в странной улыбочке, не приветливой, а какой-то сальной, будто Лариса была фотографией в непристойном журнале.

– Ой… Ларисочка!

– Римму позови, – приказала Лариса. Уже бросив ему эту фразу, как команду собаке, она подумала, что это, минимум, невежливо, но Жорочка подчинился безоговорочно. Как… служащие «Берега».

– Мамочка! – закричал он в глубь квартиры. – Ларисочка пришла! – и остановился, пожирая ее глазами.

Лариса решила, что лучше всего обращать на милое дитя не больше внимания, чем на потолок и на стены. Она переступила порог – и содрогнулась. Она поняла, отчего ей было так чудовищно неприятно в тот вечер, когда Римма записала для нее послание Ворона.

Квартира выглядела уютной и ухоженной. Со вкусом обставленной. Даже эти вишневые бархатистые обои в коридоре, с бронзовыми светильниками вокруг зеркала воспринимались вполне нормально. И стильно. Темновато, но стильно. И запах благовоний, приторный, но вполне терпимый, вовсе не раздражал обоняние. И при всем этом в квартире было страшно.

Весь воздух здесь, вся мебель, все предметы были пронизаны незримой паутиной боли. Боли, страха, надежды, вожделения, отчаяния, тоски – и чувства Ларисы тут же потянуло в такой же паутинный канал, от нее, куда-то далеко отсюда. Живое будто засасывала некая непонятная воронка – засасывала, распределяла по сортам и пересылала по этим каналам, как по проводам. Куда-то, где…

Лариса бездумно провела рукой по воздуху и лизнула кончики пальцев. Ощутила раздирающий вкус чужих страданий. Буквально увидела, как в этой паутине бьются запутавшиеся живые чувства. Что это – души? Или – что?

Коммутатор, подумала Лариса, холодея. Принимают, распределяют, пересылают. И именно туда. Я была права. Надо было сюда зайти. Надо. Чтобы расставить все точки над i.

В коридор, позвякивая серебряными побрякушками, вышла Римма. Лариса посмотрела на нее и подумала, что Римма прекрасно выглядит для своих лет. Ухоженная такая дама бальзаковского возраста. Откормленная чем-то… неправильным.

– Ларочка! – сказала Римма, улыбнулась и распахнула руки. – Ну что ж вы не проходите в комнату, милая моя девочка?

Лариса будто к полу приросла. Римма улыбалась слишком слащаво, чтобы улыбка воспринималась, как искренняя, но за улыбкой было нечто похуже фальши. Болезненная жалость. Римма смотрела на Ларису, словно на собаку, раздавленную автомобилем.

– Ларочка, ну что ж вы? – повторила Римма, и ее улыбка чуть-чуть потускнела. – Я все понимаю, мы с вами, конечно, договаривались встретиться попозже, но у вас, наверное, важное дело…

– Римма, вам звонил Эдуард? – спросила Лариса.

– Мне звонил Антоша, – сказала Римма удивленно. – Насчет сеанса связи с тонким миром…