Берег тысячи зеркал (СИ)

Я, наверное, слишком пьян, ведь чем больше думаю о Вере, пока иду в спальню, тем больше хочется проклинать себя. Не ее… Нет. Это я виноват. Это я прикоснулся к ней, так неистово, так жадно пил ее, будто Вера — чистый родниковый ручей. И я напился из него сполна. Напился так, что вода стала отравой. Самым сладким, пленительным и смертельным ядом.

Так я впервые понимаю, что влюбился, как мальчишка. Страстно, неистово, отчаянно, и по-настоящему полюбил женщину — мираж в облаках.

Разблокировав сотовый, открываю галерею, листаю фото. Найдя нужное, слишком плавно, аккуратно и едва касаясь экрана пальцем, веду вдоль нежных линий локонов волос. Провожу по изгибу скул, острому и маленькому подбородку, а следом останавливаюсь у ее глаз, и шепчу:

— Что ты делаешь сейчас, Вера? Должен ли я знать это? Должен ли продолжать думать о тебе? Или нужно просто забыть? Я умею это. Знаю, что смогу.

Снимаю крестик, а положив его в шкафчик стола, снова осматриваю фото самой красивой женщины, которую встречал. За ее спиной величественный храм из белого камня, а в глазах горит яркий закат.

Моя слабость ненавидит небо, так же сильно, как я ее полюбил. Но что поделать, если небо — мой дом? Выходит, мой дом — ее чистилище.

Становится легче. Возвращается здравое мышление. Узел в груди развязывается, я делаю глубокий вдох. Я, наконец-то, понял тебя, Вера. Нашел причины всему, что произошло. Нашел причины твоего поступка, и моей боли.

Это не стыд, или осуждение. Причина не страх стать оболганной, или ощутить позор. Причина в синем небосводе, который яркими солнечными лучами, встречает меня всего через пару часов. Я выхожу во двор, а за спиной слышу смех дочери. Ханна бежит за мной. Тянет за руку, чтобы быстрее показать новую мозаику, на этот раз из тысяч осколков зеркал. В их отражении, я вижу все, и не вижу ничего. В их отражении моя вторая слабость — небо. Оно — мой рай и дом, но для Веры это чистилище и развалины…

— Аппа.

Отвожу взгляд от изгороди, улавливая живую, яркую улыбку Ханны. Она весело смотрит на мозаику, вызывая живые эмоции. Подхватив дочь на руки, и усадив на плечи, уверенно произношу:

— Мы давно не помогали хальмони. Совместим приятное с полезным. Научим тебя держать штурвал, и наловим бабушке столько рыбы, сколько она не продаст и за месяц. Как считаешь — хороший план?

— Отличный, папочка, — Ханна наклоняется, а поцеловав в щеку, командует громким и звонким голосом: — Вперед.

— Приказ принят. Немедленно выполняю.

* * *

Я возвращаюсь домой, не сказав никому ни слова. Не звоню отцу, чтобы предупредить. Не объясняю ни Попову, ни Жене мотивы своего решения. Я просто улетаю домой. Улетаю, потому что иначе не могу.

Сойдя с трапа в Варшаве, еще два часа провожу в терминале аэропорта. Знаю, что вокруг люди, но нахожусь глубоко в себе. Шок… Именно так, обозначаю собственное состояние, наблюдая за толпой два, проклятых, часа. Я совершила ошибку. И нет, не тогда, когда поддалась чувствам. Я сделала глупость, не поговорив с ним, и просто сбежав. Эмоции… Никогда не умела их контролировать. Беда в том, что и не пыталась. Вышла замуж и тонула в любви, потеряла ее — утонула в болоте горя. Нет. Я не умею контролировать эмоции.

Поднимаясь на борт самолета до Киева, я думаю о том, что могла бы сказать Сану на прощание. Могла ли я поблагодарить за то, что не спрашивал, и сам не объяснял? Наше обоюдное молчание о причинах той ночи, чертовски понравилось. Сейчас нет горечи от потери, нет стыда, нет страданий. Оказывается, эти опасения напрасны. Я впервые по-настоящему спокойна. Без лишних слов, вопросов, или объяснений, мы сделали так, как хотели. Оказывается, это просто — делать то, чего желаешь сейчас, в эту минуту, и в эту секунду. Может и стоило узнать о нем хоть что-то конкретное?

Мы с ним говорили о многом. Вернее, Сан слушал меня, и это стало чем-то очень ценным. Странный охранник корейской госпожи, оказался военным летчиком. Вот это приносит горечь. Не то, что нам не встретиться больше, не то, что судьба несправедливо обошлась со мной снова, как и не то, что это было всего лишь раз. Он смертник. Такой же, как Алексей. Здравый смысл толкает к мысли, что будь он пилотом гражданской авиации, я бы не так испугалась. Я слишком хорошо помню день, когда мне сообщили о Леше. Выходит все дело в проклятом небе, и моих предрассудках.

— Я запуталась… — шепчу, смотря на то, как Лена бросает в чашку еще кусочек сахара.

Именно к ней я поехала, как только вышла из терминала в Борисполе. Не в нашу с Лешей квартиру, не к папе, и даже не в больницу. Я поехала к Лене. К человеку, с которым почти не общалась после трагедии с Алексеем. А с кем я вообще общалась? С докторами и медсестрами. Это были мои друзья и подруги.

— Давно, — Лена говорит холодно, и я могу ее понять. Она первой пыталась вразумить меня, вытащить из состояния, в котором я утонула. Но сейчас все иначе. — Ты не должна встречаться с его матерью. Даже не смей извиняться перед ней. Она поступила, как дрянь.