Берег тысячи зеркал (СИ)

— Я впервые нарушил приказ, омони*(матушка). — И впервые называю вас так, не чувствуя больше стыда. Видимо, я действительно больше не привязан к Бон Ра. Больше нет. Все перечеркнула одна единственная ночь. — Нарушил осознанно, и бесстыдно. Потом простил едва ли не ложь, которую таковой трудно назвать, как и мое прощение — полная чушь. Ее боль расставила все по местам. Наверное, сперва я считал, что это помутнение, а потом просто холил мысль, что жалость подтолкнула нас друг к другу. Но… — я поднял взгляд, и закончил. — Нет. Это не жалость, и то, что я скажу, не понравится вам еще больше. Она белая, омони. Но хуже всего, что я влюбился в женщину, с которой нам никогда не быть вместе. Это невозможно, еще и потому, что она замужем. И раз сбежала молча, не оставив и следа по себе, — я ей не нужен. Либо она стыдится того, что произошло между нами.

Выпиваю залпом макколи, хватаю палочки и опускаю в рот два больших куска мяса. Можете гордиться мной, омони. Я схватил комбо по части предрассудков нашего общества. На языке горечь, а внутри пусто. Проклятье. Я ненавижу открываться и впускать в свои мысли, даже Имо. Все и всегда держу в себе, а теперь, из-за подобной откровенности, киплю, как турбины перед взлетом.

— Замужем? — глаза Имо, ожидаемо, округляются от шока. — Ты с ума сошел? Небо, мальчик мой. Я не это имела ввиду, когда…

— Ее муж калека. Он летчик, Имо. Так же, как и я. С той разницей, что я жив, а он почти мертв. Лежит, как овощ, прикованный к постели. Вот почему вы видите впервые в моих глазах страх. Я увидел воочию будущее моей возможной женщины. Увидел вживую, что такое для любящей женщины потерять своего мужчину. Это странно, но именно это и толкнуло нас друг к другу. Ее боль… Потому она и сбежала, — закончив шепотом, снова возвращаюсь к еде.

Имо не отвечает. Она смотрит, как я ем, и молчит еще несколько долгих минут.

— Ты знаешь, чем мы отличаемся от них, сынок? — она медленно вертит пиалой в руке, смотря на мутное спиртное, как на круги на воде.

— Понятия не имею, — сухо отвечаю, продолжая есть. — Вероятно, всем.

— Отношением к чувству стыда, — тихо произносит, а я снова замираю. — Однажды, в нашем порту пришвартовались два американских корабля. Еще во времена моей юности. Перевозили что-то, а у нас остановились на стоянку. Мы привыкли к ним. Их военные были постоянно рядом. Тяжелое время мы пережили, сынок. Я была очень юна. Послевоенное и болезненное время. Отец Бон Ра старше меня на пятнадцать лет. И вышла я за него, только, чтобы не умереть от голода и бедности. Но много позже этой истории.

Я обратился в слух. Имо никогда не рассказывала о прошлом. Она намного старше моих родителей.

— Моряки пробыли у нас примерно месяц. А когда уехали, две девушки из деревни утопились в море. Никто не знал, что произошло. Никто не мог понять, почему две выпускницы, которым едва исполнилось девятнадцать, девушки из благополучных семей, поступили подобным образом. Их родные молчали еще год, а потом корабли приплыли снова. И вот тогда открылась правда. Отец одной из них, застрелил молодого американского моряка из наградного ружья. Выяснилось, что правду скрывали из-за стыда, сынок. И девушки, решились на такой ужасный поступок тоже из стыда. Ведь спутались с американцами, которые просто воспользовались ими, забавы ради. Позор и страх перед насмешками заставил их пойти на такой ужасный шаг. Белая женщина боится не этого. Она боится греха, сынок. Боится не общества вокруг, а саму себя, и стыд ее не гнетет так, как наших женщин. Ее точит страх. Вся христианская религия построена на страхе совершить грех. Я же стала христианкой из страха перед стыдом. Вот, в чем разница. И если она ушла, и не объяснила причин, значит, она знает, как и где поступила неправильно, Сан. И ушла она из-за настоящего, внутреннего, страха. А он сильнее стыда.

Крестик на груди сразу становится грузом на шее. Я достаю его, а повернув в руке, снова рассматриваю россыпь камней. Может причина действительно не в том, что я летчик, или она замужем. Может все совершенно иначе. Но Вера не оставила мне и шанса спросить.

Это я и повторяю вслух, смотря на украшение:

— Она не дала шанса даже поговорить, — грубым шепотом заканчиваю, а в попытке скрыть эмоции, возвращаю крестик на место.

Я надел его, потому что не смог выпустить из рук, и боялся потерять. Я оказался вором и тут. Украл то, что, возможно, не смогло спасти другого мужчину. Выходит, спасло меня?

Имо молча обдумывает услышанное, все время смотря на место на груди, где я спрятал крестик. Внезапно, она произносит:

— Этот предмет был с тобой на борту? Это ее украшение?

Я вскидываю взгляд и отвечаю кивком. Имо задумчиво продолжает:

— Россыпь красных камней на золоте. Очень мощный оберег, Чжи Сан. Ты знаешь, что красный значит в буддизме?

— Крестик явно католический. Он христианский, — отмахиваюсь, ведь никогда не верил в суеверия, не смотря на то, что мой народ маниакально суеверный.