Берег Утопии

Огарев. Я был пьян. Я и теперь еще пьян. (Ударяет кулаком по стакану и разбивает его вдребезги.) Мне уже двадцать один, и ничего не сделано для бессмертия!

Входит Полевой. Ему 38 лет, но кажется, что он на целое поколение старше остальных. Он прогуливается и замечает всю компанию.

Полевой. Господа…

Герцен. А, господин Полевой!.. Доброго вам дня!

Полевой. Добрый день… добрый день…

(Приподнимает шляпу, приветствуя всех собравшихся. Затем, заметив спящего Станкевича, слегка приподнимает тому шляпу палкой, чтобы разглядеть лицо, и приветствует его легким поклоном.) Прошу вас, не вставайте. А, господин Кетчер! Я получил вашу статью. Мне она понравилась. Но если вы хотите, чтобы я напечатал ее в «Телеграфе»… примите ли вы дружеский совет? Перед тем как отдать ее в цензуру… надо бы одно или два выражения… некоторые намеки… если вы мне позволите…

Кетчер. Но это статья о переводах Шекспира.

Полевой многозначительно и твердо улыбается, пока Кетчер не сдается.

Полевой. Так вы мне доверяете? Великолепно. Я очень рад, что смогу ее напечатать… А что это за хорошенькие шарфики? У вас что, кружок?

Огарев. Кружок.

Огарев начинает напевать «Марсельезу», Герцен и Сазонов подхватывают.

Полевой (встревожен). Немедленно прекратите – прекратите это! Прошу вас! Такое мальчишество! И в какое положение вы меня ставите?! «Телеграф» играет с огнем – заметьте, слова не мои, а произнесенные в Третьем отделении и переданные мне. Они меня могут закрыть вот эдак (щелкает пальцами) – одно неловкое слово – и в Сибирь.

Сазонов. Скоро ли очередь дойдет до нас?

Кетчер. Полагаю, что теперь это зависит от официанта.

Сазонов, подумав, кладет платок в карман.

Сазонов. По-моему, я протрезвел.

Огарев. Вы слышали, что произошло? Пятерых наших арестовали и забрили в солдаты. Мы собрали для них деньги по подписке… Кетчера и меня потащили к жандармскому генералу Лесовскому… Последнее предупреждение… благодаря высочайшему милосердию государя.

Полевой. Слава Богу, что есть его императорское величество! Я удивляюсь вам, господин Кетчер, учитывая ваше положение.

Кетчер. Генерал Лесовский сказал буквально то же самое.

Полевой (ужален). Это несправедливо…

Кетчер. Я врач, а не министр просвещения.

Полевой. Моя позиция всем известна. Все слышат мой одинокий голос в поддержку реформ… Но реформ сверху, а не революции снизу. Чего может добиться горстка студентов? Они погубят себя ни за что.

Огарев. Но их имена будут помнить вечно.

Герцен (Огареву). Ты пишешь поэму?

Огарев вскакивает, вне себя от смущения, и собирается уходить. Он возвращается, чтобы положить несколько монет на стол, затем снова уходит, но только до следующего стола, где садится, повернувшись ко всем спиной.

Прости! (По секрету.) Он сочиняет стихи… притом хорошие.

Станкевич поднимается, не обращая ни на кого внимания.

Сазонов. Проснулся! Станкевич, смотри, произошло явление чая как феномена.

Кетчер (оборачиваясь). За нами следят, вон там… видите его?

Полевой (нервно). Где?

Кетчер. Давайте уйдем.

Станкевич берет стакан чая.

Сазонов (Огареву). Ник, мы уходим. (Станкевичу.) Десять абсолютных копеек.

Полевой. Нам нельзя оставаться вместе.

Огарев (Герцену). Саша, ты идешь? (Следует за Сазоновым и Кетчером и исчезает из виду.)

Полевой. Вы же понимаете, Герцен. «Телеграф» могут закрыть вот эдак (щелкает пальцами) – и голос реформ в России замолчит на целое поколение.

Герцен. Господин Полевой, для реформы нашего азиатского деспотизма требуется нечто большее, чем по-азиатски дипломатичный «Телеграф».

Полевой (ужален). А что вы предлагаете, Герцен, вы и ваш кружок? Социализм? Анархизм? Республиканизм?

Герцен. Да. Мы отвергли наше право быть надсмотрщиками в стране узников. Здесь дышать нечем, никакого движения. Слово стало поступком, мысль – действием. За них карают строже, как за преступление. Мы – революционеры с тайным арсеналом социальных теорий, а вы такой же старомодный консерватор, как и те, с кем вы сражаетесь всю вашу жизнь.

Полевой глубоко оскорблен.