Берега. Роман о семействе Дюморье

Впрочем, возможно, в полночь он слегка размякает, и если вслушаться повнимательнее, можно уловить звон бьющегося стекла – будто двадцать бокалов разом разлетелись на кусочки и осыпались на паркет.

В Париже, где сегодня мальчишки-газетчики в шесть вечера выкрикивают: «Л’Энтрансижан!»[120], а по городу с ляз гом ездят автобусы и трамваи, была когда-то узкая, мощенная булыжником улочка, которая называлась улица Люн. Теперь ее уже и не вычислишь, особенно в сумбуре дневной суеты, но, может быть, в совсем ранний час, еще до того, как начинают поливать тротуары, на квартал нисходят тишина и молчание, почти такие же, как сто лет назад. И тогда Луиза Бюссон семенит к утренней мессе – гладкие волосы разделены посередине на пробор, а сердце бьется чуть быстрее обычного в надежде, что по возвращении она найдет дома письмо от Годфри Уоллеса.

Выглядит она совсем юной и неопытной – так же тридцать лет спустя выглядела Изабелла, – вот только выражение лица у нее более серьезное.

А по Королевскому саду вышагивает кругами высокий, широкоплечий человек с безумными голубыми глазами и копной пламенеющих волос. Это Луи-Матюрен. Он не спал всю ночь, бродил по улицам, обдумывая новое изобретение. Иногда он начинает говорить вслух сам с собой, иногда хмурится, а в какой-то момент – ему вдруг показалось, что задача решена, – щелкает пальцами, смеется и, закинув назад голову, поет просто потому, что жизнь так бесконечно разнообразна, а он молод и сто франков в кармане – не его сто франков.

В современном Париже этим призракам приходится туговато; привычные тротуары уничтожают, в домах, где они жили, разместились конторы и лавки.

Эжени де Палмелла не сможет больше высунуться из окна пансиона на улице Нев-Сент-Этьен, ибо здания этого больше нет. Ее потомки живут нынче в Португалии в кругах высшей знати, но я очень сомневаюсь в том, что они когда-то слышали о семействе Дюморье, хотя Луиза Бюссон была лучшей подругой их прабабки.

До́ма на улице Пасси тоже уже не отыщешь. Кики попытался это проделать в 1887 году. Зачарованный садик полностью застроили, а его любимое озеро Отей в Буа превратилось в искусственный водоем с пошлыми «сельскими» мостиками и невозможными арками, исказившими его естественную симметрию. Даже школа, в которой месье Фруссар отчитывал Джиги за его caractère léger[121], а Кики изо всех сил – но безуспешно – пытался казаться смешным, канула в небытие.

Интересно было бы в один прекрасный день посетить Мехелен, сонный городишко из одних церквей, пройтись по унылым прямым улицам, по которым ходил Кики, когда его впервые подвело зрение. Интересно было бы поехать восточнее, в Дюссельдорф, посмотреть, что осталось от тамошнего веселья. Возможно, там еще сохранились кафе, в которых кокетка Джорджина чокалась с немецкими принцами, а Изобель сидела рядом, немного недовольная тем, что на нее обращают меньше внимания.

Будем надеяться, что Эллен не оставила слишком много озабоченности и недовольства в гостиной съемной квартиры, в которой жила, ведь в противном случае другие матери, которые тащат в веселый город Дюссельдорф своих дочерей на выданье, заразятся ее ворчливостью и, в лихорадке отчаяния, обнаружат, что горизонт им застят бесконечные шеренги неженатых молодых людей – сплошные потенциальные мужья, которые в свойственной им уклончивой манере доходят до последней дозволительной границы близости, но никогда ее не пересекают, дабы не попасться на крючок.

Насколько некрасиво Кики поступил со старшей мисс Льюис – вопрос, на который мы никогда не получим ответа. Сам он не раз клялся, что его совесть совершенно чиста. Да и примерно через год это уже не имело никакого значения, поскольку барышня вышла замуж за аристократа-землевладельца и стала хозяйкой поместья в Уэльсе, что подходило ей куда больше, чем доля жены нищего художника, слепого на один глаз.

Дома и сады можно уничтожить, города можно превратить – в сравнении с тем, чем они были раньше, – в чудищ, вставших на дыбы, но море остается неизменным, и по его берегам призраки вольны блуждать, как им вздумается. Кики и его потомки вобрали в себя и Англию, и Францию, как суждено всем людям, в жилах которых течет кровь сразу двух стран.

Известно, что последний рисунок в блокноте набросков на память достают и рассматривают чаще всего.

Пароход отходит в Булонь, и на носу стоят две фигуры, обратив лица в сторону Франции. Это Кики и Эмма отправляются в свадебное путешествие; перед ними – будущее, и он поет ей одну из песен своего отца.