Берега. Роман о семействе Дюморье

Если он будет благоразумен, – писала она, – он прекрасно управится, а поскольку теперь ему не на кого рассчитывать, кроме самого себя, ибо родные от него далеко, я полагаю, что он скоро бросит детские выкрутасы и станет честно осваивать свое ремесло. Он прежде всего должен заботиться о собственном здоровье, дабы оно позволяло сносить все тяготы, которые неизбежно встретятся на его пути. Кики говорит, что, как только начнет зарабатывать занятиями химией, он выделит Эжену содержание, однако я сильно сомневаюсь в том, что Кики сможет обеспечить даже самого себя, а уж брата и подавно.

Бедная, сварливая, обиженная жизнью Эллен – почему в каждом из ее писем сквозит такое недовольство? За каждым тянется след язвительности, озлобленности. Эти ее письма, пестрящие поправками и помарками, ужасно неразборчивые, написанные острым черным пером, – все вместе и каждое в отдельности есть свидетельство своего рода умственного несварения; можно подумать, что где-то в глубине ее существа таится неизбывная досада, которая то и дело выплескивается на поверхность в форме докучливой, неприятной воркотни.

Можно подумать, человечество в чем-то перед ней провинилось; на ближних она будто бы смотрела сквозь темные очки. Да, Луи-Матюрен был совершенно несносен, он то и дело обманывал ее надежды – брал у нее деньги, пускал на ветер, брал снова. Ни одно из обещаний молодости он не выполнил, ничего в жизни не добился. И все же это был тот же человек, который влюбился в нее двадцать с лишним лет назад, обворожил ее своим пением, лелеял ее и забавлял. Он неизменно был с ней нежен, никогда ей не изменял. Да, эксцентричный, можно даже сказать – сумасшедший, но об этом она знала уже тогда, когда он впервые устремил на нее взгляд голубых глаз и запел «Серенаду» Шуберта так, как ее еще никогда и никто не пел.

Бог послал ей троих детей; они были не более эгоистичны и толстокожи, чем все другие дети. И все же она не могла удержаться от того, чтобы постоянно шпынять их, нервировать, лезть в их юные жизни своими бесцеремонными пальцами, надавливая на нежные места, царапая там, где больно. «Если Кики не оправдает моих ожиданий, я окончательно отчаюсь, – писала она Луизе. – Он такой вялый, безынициативный. Сидит целыми днями и мечтает. Вечно этот карандаш в руке – а я только и думаю о том, сколько денег мы зря потратили на его обучение». Но, кто знает, может, она просто оправдывала себя на пись ме? Может, за всем этим таилось зернышко страха? Кики бездельничает; юный бездельник – это будущий неудачник, никчемный человек, дилетант. Джиги уже покатился вниз по наклонной плоскости. Неужели то же самое ждет и Кики? А Изабелла с ее пустячными девичьими увлечениями? Почему все ее дети проявляют одинаковое легкомыслие, отсутствие твердых принципов, откуда в них именно то, что она с такими мучениями вытравливала? Со слепым, неразумным ужасом перед наследственностью она винила во всем мать. Она оглядывалась на первые годы века, на собственное детство, и стоило ей на миг сосредоточиться на прошлом, перед глазами всплывала мать на вершине своей сомнительной славы – она улыбалась ослепительной лицемерной улыбкой, швыряя на ветер нравственность и разрывая в клочья приличия. В детские годы Эллен еще могла обмануться показным блеском, но теперь, в почтенном возрасте пятидесяти пяти лет, усматривала в материнском прошлом только низость, торгашество, бесшабашную игру с судьбой. И содрогалась от ужаса.

Стоило Изабелле залиться веселым смехом – и Эллен вглядывалась в нее с подозрением. Стоило Кики сделать остроумную подпись под одной из своих омерзительных карикатур – и Эллен вновь слышала материнский голос: язвительный юмор, острый язычок.