Берега. Роман о семействе Дюморье

Джордж написал сестре и зятю доброжелательное, честное письмо, объяснив, что в нынешних обстоятельствах не в состоянии оказать им никакой финансовой помощи.

Луи-Матюрен не пал духом; он отправился во Францию, в Версаль, к Луизе. Уж она-то сделает для него что угодно. Это он знал. И не ошибся. Она отдала ему все свои свободные деньги, урезав собственные расходы до самого необходимого, и, несмотря на сильные боли – ревматизм фактически сделал ее калекой, – сопровождала брата в по ходы по парижским ростовщикам, у которых он собирал необходимую сумму.

Она даже решилась написать своему старому другу, герцогу Палмелла, с которым не виделась и не обменивалась письмами уже довольно давно: изложила все обстоятельства и, разумеется, не забыла упомянуть имя его крестника. Напоминание о счастливом прошлом, о каком-то незначительном эпизоде, связанном с его женой Эжени и рождением в Брюсселе маленького Джиги, видимо, произвело желаемое действие, ибо герцог ответил весьма благожелательным посланием, к которому приложил небольшую сумму. Луиза пошла продавать старинное, очень красивое кольцо, которое некогда принадлежало ее матери, и между прочим гадала, не удастся ли заработать на ее дав нем увлечении: она рисовала цветы, причем очень талантливо; ни словом не обмолвившись об этом Луи, она отнесла несколько своих картин одному версальскому тор говцу, и, к ее удивлению и радости, он тут же все их купил.

Деньги Луиза тотчас передала брату, не упомянув про голые стены в своей монастырской келье, с которых она сняла картины, а только пробормотав что-то про доход с одного вложения, о котором она совсем забыла.

Луи-Матюрен вернулся в Лондон в твердой уверенности, что выиграет процесс; впрочем, эта тяжба, как и все другие, затянулась на всю зиму и всю весну, и дело разрешилось не раньше, чем Луи-Матюрен полностью утратил и энтузиазм, и оптимизм.

В марте и апреле 1856 года его терпение, да и мужество начали постепенно истаивать. Бодрость и непобедимая жизнерадостность, которые всегда были его неизменными свойствами в любых, даже самых тягостных обстоятельствах, оставили его со странной, тревожной внезапностью; Эллен, Кики и Изабелла с душевной болью следили, как он никнет и чахнет, точно несчастная птичка со сломанным крылом, что не может больше ни летать, ни петь; совершенно потерянный, он бесцельно бродил по дому.

Голубые глаза подернулись дымкой тревоги, лицо побледнело, истончилось. Луи-Матюрен, никогда раньше не ведавший гнева, сделался ворчливым и раздражительным. Луи-Матюрен, который всегда выглядел таким молодым, беспечным и счастливым, как бы решительно ни отворачивалась от него фортуна, внезапно состарился и душой, и телом.

Мир вокруг него почернел, а он не мог понять отчего. Элен следила за мужем со внутренней мукой и не переставая думала про его брата Роберта и про приступы черной меланхолии, которые стали у того прологом к безумию. Роберт вот так же днями и часами сидел без движения, глядя перед собой точно мертвец, не произнося ни слова; она помнила, как однажды, в тот лондонский год, сразу после рождения Изабеллы, они с Луи зашли к Роберту и обнаружили, что он сидит, уронив голову в ладони, и разговаривает сам с собой. Луи тогда пошутил по этому поводу, но Эллен навсегда запомнила тот визит – так потряс ее вид цветущего мужчины, который шепчет и бормочет себе под нос, а когда Роберт поднял голову, в глазах его стоял ужас.

Вчера она застала Луи-Матюрена почти в том же виде – он сидел в углу гостиной, скорчившись у камелька, и в глазах у него стояла тень, которой она никогда раньше там не видела.

Ему нездоровилось всю зиму, она об этом знала. Погода стояла необычайно холодная, у Луи часто случались приступы астмы, которые он зимой переносил особенно тяжело, а сильные морозы мешали окончательному выздоровлению. Однако раньше и астму, и простуды он переносил без жалоб, ему даже нравилось лечиться своими странными смесями. В этом же году он даже перестал ездить в лабораторию. «Je suis si fatigué, – жаловался он, – si fatigué…»[58] – и только качал головой без тени улыбки, когда Кики приносил рисунок или карикатуру, которые в былые времена непременно бы его развеселили.

Даже Изабелла и ее пианино вынуждены были примолкнуть – Луи-Матюрена выводило из себя бойкое журчание музыки.

Эллен научилась сдерживать свои чувства. Чтобы муж хоть что-то поел, она наливала ему тарелку супа, стараясь, чтобы он как можно больше походил на soupe à la bonne femme из Парижа, она не ворчала, не суетилась, никого не бранила – и все из-за этой тени в его глазах, которая постоянно напоминала ей про Роберта, несчастного его покойного брата, который лишился рассудка еще до того, как лишился жизни.