Берегиня

Лягушки, спасаясь от хлёстких струй, попрыгали в глубину ёрика и там затихли, но взамен широкоротого их пения остался вдруг спорить с голосом ливня одинокий над старицей плач; он был полон обиды и безнадёжности. Пробивался он до Дёмкиной души какимто усталым криком. Плач перемежался то приглушённым стоном, то хлюпким бормотанием. Походило на то, что кто-то разумный угодил ненароком в чарус[47], выбился из сил и уже потерял всякую надежду на вызволение. Теперь он выдыхает остатную боль свою да пытается дочитать последнюю молитву. Но Дёмка знал, что вокруг старицы никакой трясины нет. Да и жалоба исходила не из тальниковой урёмы, а доносилась из-за только что оставленной парнишкою коряжины. Кто ж это и когда успел за нею спрятаться? Отгадка у Дёмки, как понимаете, была почти уже готовой. Осталось только заглянуть за колоду, чтобы увидеть там водяного.

Ха! Заглянуть... Легко сказать.

Заглянул бы архар[48] до хана, но не любит махана[49]. Да и на чёрта ли синице лев, ей и кошки хватит...

Но об этом обо всём подумал, быть может, кто-нибудь другой бы, но только не Дёмка. Помедлить он помедлил, но решился — была не была...

В напеве дождевых струй, лёгкой перебежкою, вот уже и оказался он у коряжины. Там навострил уши — плачет! Осторожно вытянул шею, затем и рот разинул — никакого водяного. На узенькой полосе хрящатого берега лежало, примерно Дёмкиной величины, долгонькое нечто, похожее на ящерицу без хвоста. Оно имело две пары перепончатых лап и костяной пластинчатый хребет. Безволосая башка, с крутым затылком и лобным над глазницами навесом, держалась на довольно тонкой шее. Лицом ли, мордою зелёная невидаль была уткнута в согнутые лапы и оттого имела вид убитого горем человека.

Хотя сердечко в парнишке плясало как петух на горячей сковороде, но коряжину он обогнул. Обогнувши, постоял над бесхвостой, присел на корточки, словно так ему было удобнее понять, в чём тут дело. Может, зелёное чудо своё лягушачье тело поранило?

Может, в глубине ёрика наскочило на острую занозу? Должна же быть причина такому горю.

Никакой видимой причины Дёмка не обнаружил, потому стал подкрадываться поближе. Ну, а тишина подвох таит. Подвернись ему под ногу неверный камешек, Дёмка и хлопнулся в лужу — только песок чмокнул. Зелёная вскинула башку, вылупила громадные глаза, раздула жабристые ноздри и попятилась в воду. Окунутой по самое горло, она и стала себе разглядывать Дёмку. Глядела долго, внимательно. Затем сощурилась, вздохнула с облегчением и вроде бы даже гулькнула смехом девчонки, увидевшей Дёмку в луже.

«Ну! Вот ещё! Будет тут всякая...» — подумалось Дёмке.

Он подскочил на ноги и сразу отметил, что ливень был только минутной забавой природы. Как налетела шальная туча на старицу, так и укатила за высокие сосны. А над паруслом осталось сиять неописуемой красоты таёжное утро. И, странное дело, — виделось оно Дёмкою так, словно бы свет каждой капельки — его свет, тепло каждой травинки — его тепло, горе зелёной у берега невидали — его горе...

Но вдруг!

— Дб-муш-ка-а, внучо-ок... Ау-у-у...

С этим суматошным криком показался на тропе Леон Корнеич. Лица на нём и впрямь, как говорится, не было. Был только широко разеваемый рот да глазищи, каких Дёмка отроду у деда не видал. Со страху те глаза ничего перед собой, однако, не видели, потому что старый спотыкался, слепо хватался за подъёлки, семенил тряско, неуверенно. Когда ж он всё-таки различил на мысу внука, колени его подогнулись...

Немногим позже, когда внук пособлял деду доковылять до заимки, парнишке вспомнилось то, что, кинувшись к Леону Корнеичу на подмогу, он таки оглянулся на парусло: зелёной головы над водой уже не было.

Душевная встряска старому Самохе даром не прошла. Доставленный Дёмкою до заимки, Леон Корнеич свалился на припечек пластом и только лишь взаполдень перестал хвататься за сердце и забылся. Пробывши в забытьи чуть ли не до заката, он отворил наконец-то веки, разглядел перед собою виноватые Дёмкины глаза, сказал со слабой шуткою:

— Во как бывает: робкий пуганых спасал — сам неделю воскресал. А ить ты, Дементий Силыч, ослушником у меня растёшь, — не утерпел, укорил он внука. — Когда не велел я тебе ходить на парусло, тогда уж не велел — кокетничать не умею. Ить я тебя, Дементий Силыч, и без того на привязи не держу. На один-то мой приказ можно было бы терпения набраться. А теперь вот гляди на меня повинно, жмурься. Ишь как устряпал... родимого-то деда.

— Так ить ты сам, — начал было оправдываться Дёмка. — Хватился утром — тебя нету. Страшно стало. Я думал... водяной тебя того...

— Таво, не таво, — передразнил старый малого. — От дома отойти нельзя... Может, мне зайчатины захотелось, — стал он выкручиваться перед Дёмкою. — В избу-то я из-за ливня вернулся, а тебя нечистый уже на сухорусло уволок.

— Дедушка, — не дал парнишка старому разовраться путём, — ить ты небылицу плетёшь. Какого такого зайца ловил ты на берегу ёрика да под суковатой корягою? А?

Покуда Леон Корнеич, пойманный с поличным, хлопал глазами, внук припёр его к правде окончательно:

— А итья его видел.