Берегите матерей!

Из меди густой,
Из свинца он отлит.
Покрыт серебром
И над миром гудит.

Гудит его медь,
Звенит его медь,
Когда возвещает
Он чью-нибудь смерть.

Но голос печали
С величьем Добра
Связует сияющий
Блеск серебра.

Он мрак разрывает,
Как взрыв, на куски,
Велит нам, оставшимся,
Жить по-людски.

Чтоб прочь откололось
Все злое как есть,
Он славит, тот голос,
И смелость, и честь.

Тот колокол правде
Сулит торжество,
И все колокольчики —
Дети его…

Один из них — вестник
Находок и бед.
Товарищ, ровесник —
Повел меня вслед.

Я помню веселый,
Заливистый звон.
В аульскую школу
Позвал меня он.

И новые страны,
И край мой родной,
Моря, океаны
Явил предо мной.

Зовет он куда-то,
Как встарь, и теперь —
Успехов глашатай,
Свидетель потерь.

И с ним, как бывало,
Сливаясь душой,
Я — колокол малый —
Бью нынче в большой.

В тот самый, что здесь,
В Хиросиме, стоит —
Из горя людского
И гнева отлит…

Разносится далеко мерный звон,
У всех живущих память пробуждая.
И я в тот страшный день перенесен,
Когда явилась миру воля зля…

Я вижу, вижу как по небу мчится
Неотвратимая «Энола Гей»…
Какой безумец смертоносной птице
Дал имя матери своей?!

Летит она, проклятая «Энола»…
Часов еще не оборвался ход.
Щебечут дети, собираясь в школу,
Никто еще не знает, что их ждет…

Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!..
Но нет!
           И стонет колокола медь,
И тщетно журавля пускает в небо
Японочка, пред тем как умереть!..

Гремит о стенки колокола молот,
Как будто медь пытаясь расколоть…
И душу жуткий сковывает холод.
Я вижу: тени обретают плоть.

Они летят толпой неисчислимой.
Как туча в бурю, этот сонм летит.
И здесь не только жертвы Хиросимы —
Все, все, кто был казнен, кто был убит.

Я вижу, как шатаются надгробья
В полях Европы, в Азии моей.
Встают все те, кто был расстрелян в злобе,
Кто был затравлен псами палачей.

Кто в пепел превращен был иноземцем,
Бездумно выполняющим приказ.
Сквозь проволоку на меня Освенцим
Глядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колыша
Повешенных. Он снегом их замел…
О Белоруссия… Я снова слышу
Колокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набата
Прибоем поднимается вдали.
Я вижу: два моих убитых брата
Встают, словно живые, из земли…

И вот они взмахнув крылами, в сини
Плывут, белеют с тучей наравне…
Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,
Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная,
Еще не зная горя сироты.
Я написал ее, еще не зная,
Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщиться
Пришлось мне безраздельно в этот миг,
Что всем смятеньем тайных чувств своих
Я, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой,
Уже качался легкий белый шар;
Тогда же утром старая японка
Вручила мне печальный этот дар.

Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» —
Подумал я, в волненье чуть дыша.
«Скажите мне, что ваш подарок значит?»
«Ты знаешь сам», — ответила душа.

…Я сжал в руке квадратик телеграммы.
И задрожал и прочитал едва,
И до сознанья не дошли слова…
Но сердце поняло:
                         «Нет больше мамы».