Береговая стража

Она вскочила, желая отправиться в этот путь и оставить за спиной все, все, не только Саньку! Ее старая шубка висела на спинке стула, Федька схватила шубку, накинула – и, осознав нелепость этого, расхохоталась. Шубка полетела на постель.

Федька встала, как вкопанная, и одно слово прозвучало в голове – приказ надзирателя Вебера: «Занавес!»

Да, занавес, занавес. Опера исполнена до финальной сцены, после которой – только бестолковая «пантомима-балет для разъезда карет». Занавес. Комическая опера отзвучала. Юные любовники идут под венец, старая разлучница – в монастырь… что-то такое было однажды… Но завтра вывесят другой задник со скалами, равнинами и водоемом, выставят другие декорации. Такого не бывало, чтобы опера завершилась – и актеров выгнали, а театр подожгли.

Осознав эту простую истину, Федька задумалась. В голову пришла разумная мысль – нужно сотворить такое, чтобы возвращение к этой проклятой любви сделалось невозможным. Лучше всего – попросить летучих сильфов (к Богу с такой просьбой обращаться нехорошо), чтобы унесли Саньку в Америку, и он никогда оттуда не вернулся. Был бы жив, счастлив, танцевал бы – и никогда не появился в Санкт-Петербурге, ведь уехать в Америку – все равно что на тот свет переселиться. Или самой туда умчаться… а почему бы нет?.. Разве там не надобны танцовщицы?..

Америку Бянкина знала по театру – бегала с Малашей, Натальей Макаровой и Петрушкой-лентяем в немецкий театр смотреть комедию господина Кумберланда, переведенную с аглицского, о диком американце. Сей герой, простодушный до изумления, пылкий и ветреный, но вместе с тем добродетельный, являлся в Лондон, разоблачал мошенников и, наконец, удачно женился. Коли все в том государстве таковы – отчего ж туда не поехать?

Федька вовремя вспомнила, что на дворе – зима, и уплыть раньше мая она не сможет. А нужно немедленно предпринять нечто решительное и роковое, чтобы обратного пути не было, чтобы выкинуть из жизни Румянцева, как выкидывают за дверь нашкодившего кота. Что ж остается? Сибирь разве?

Географию Федька знала примерно так же, как пресловутый Митрофанушка в комедии господина Фонвизина. Может, чуть получше, – ведь действие многих опер и балетов происходило то в Греции, то в Риме, то в Париже, то даже в Альпийских горах. И, хотя душа рвалась прочь из ставшего ненавистным Санкт-Петербурга, уже очухался от потрясения и подал голос рассудок. Нельзя никуда уезжать до Великого поста, напомнил он, ведь впереди последние масленичные представления, и Федьке надлежит танцевать, танцевать, танцевать, улыбаясь публике, наполняя радостью каждое движение!

Она вздохнула – отчего человек в сем мире вечно связан по рукам и ногам? Отчего душа заперта в теле и не может умчаться? Отчего любовь не делает носительницу свою красивой? Неужто она до того гадка и уродлива?

Федька села к туалетному столику и увидела себя – свечной огонь делал ее, как всех женщин, красивее, а мрак разглаживал кожу. Она приехала из театра намазанная и напудренная, оспенные щербинки были почти незаметны. Да, но той – шестнадцать лет, и она подарила Саньке первые свои поцелуи! На одной чаше весов – многолетняя преданность, на другой – полдюжины поцелуев, и другая перевесила!

«Нет, – подумала Федька, – нет, никаких Америк, а для женщин, потерпевших крах, есть девичьи обители! Туда и фигурантку из Большого Каменного возьмут, Господь никого не оттолкнет!»

В палевой комнатке был и образ в углу, Богородица с Младенцем, старый уж с неразличимыми ликами и потускневшим окладом, величиной с две Федькины ладони.

Она опустилась на колени. Вот сейчас и нужны слезы, чтобы молитва прозвучала, прозвенела, в небо вознеслась на крылах чистейшей искренности! Но не получалось. Ни слез, ни молитвы, ни истинного желания посвятить себя Богу… ничего… все украдено, все украдено…

Однако и желание молитвы приносит плоды. Мысль, возникшая в голове, зародилась не там – до такой возможности Федька бы не додумалась. Кем-то вложенная в ее сознание стала единственным спасением!

Теперь фигурантка знала, как поставить нерушимую стенку между собой и Румянцевым, куда сбежать от несчастливой любви.

Она вскочила с колен и выбежала в коридор. Нужная комната была в другом крыле здания – чтобы попасть туда, следовало пересечь гостиную. Там горел свет и сидел перед клеткой с попугаем незнакомый мужчина в шлафроке. Он занимался важным делом – обучал птицу новым словам.

– Ну, давай еще раз, Цицеронушка, – просил он. – Ромашка амурчик! Ромашка амурчик!

– Спр-р-р-раведливость востор-р-р-р-ржествует! – отвечал попугай.

Федька порадовалась, что на ней одни чулки, и проскочила беззвучно из двери в дверь.

Идя по коридору, она заглядывала всюду – кроме рабочей комнаты. Приходилось действовать медленно – чтобы петли скрипели как можно тише. Наконец нашлась необходимая дверь. Она была во мраке окантована четырьмя тускло-светлыми полосками. Федька перекрестилась и вошла.

– Вы, сударыня? – удивился Шапошников. Он уже собирался лечь, сидел на кровати в черном шлафроке и красном ночном колпаке.