Береговое братство

— С удовольствием и признательностью, господин д'Ожерон, — ответил Монбар от имени всех.

Все уселись за стол и проворно принялись за завтрак, как обычно удовлетворяют свои физические потребности люди деятельные.

Звенели стаканы, и бутылки опорожнялись с такой быстротой, что весело было смотреть.

Только Медвежонок, по своему обыкновению, пил одну воду, что не мешало ему быть веселым и со своими четвероногими друзьями, скромно улегшимися у его ног, делиться по-братски всеми угощениями, которые поочередно перебывали на его тарелке.

Авантюристы до того привыкли видеть Медвежонка неразлучным с его собаками и кабанами, что предоставили ему полную свободу, совершенно не обращая на него внимания. С его стороны все это казалось им очень естественным, тем более что его вообще любили и уважали — известно было, сколько он выстрадал и с каким мужеством вынес горькие испытания — и, разумеется, остереглись бы чем-нибудь нанести ему неприятность. Причуды знаменитого авантюриста уважались не только всеми присутствующими, но и всеми Береговыми братьями.

Сидя за столом, флибустьеры могли наблюдать восхитительный вид: прямо напротив окна был порт, вдали раскинулось море, сливаясь на горизонте с небосклоном, направо черной точкой виднелся Акулий Утес, знаменитый в истории флибустьерства, налево тянулись гористые, поросшие лесом берега Черепашьего острова, колыбели грозного Берегового Братства.

Утренний ветерок вызывал легкую рябь на поверхности моря, и каждая струйка, отражая в себе солнечные лучи, горела, как алмазный убор.

На судах всех видов и размеров, стоявших на якоре в гавани и пришвартованных к пристани, сушили паруса или возились около снастей, словом, исполняли все ежедневные обязанности моряков по боцманскому свистку или под грустное монотонное пение матросов.

Воздух был пропитан тем острым и едким запахом, который бывает только в гаванях и по которому тоскуют моряки, когда подолгу живут в городах в глубине материка и не могут вдохнуть его полной грудью.

Был великолепный день, всюду солнце, жизнь и движение. Гости д'Ожерона расположены были видеть все в розовом цвете, поддаваясь этому благотворному влиянию, вдобавок усиленному превосходным и обильным завтраком, сдобренным изысканными винами.

Когда подали ликеры и кофе, — заметим мимоходом, что кофе, тогда почти неизвестный во Франции, давно уже был в широком употреблении в Вест-Индии, — и закурили трубки, разговор, до тех пор довольно вялый, принял вдруг в высшей степени серьезный характер.

Губернатор первый придал ему этот оборот.

— Господа, — сказал он, откинувшись на спинку кресла, — теперь, если вы согласны, мы немного потолкуем о делах, но, по-моему, самая лучшая приправа к хорошей беседе или важному обсуждению — ароматный кофе, старый ликер да трубка.

— С вашего позволения, господин губернатор, у вас губа не дура, но я предпочитаю одно — хорошую резню с собаками-испанцами! — Сказав это, Питриан провел языком по губам с выражением чувственной неги.

— Эх ты, лакомка! — засмеялся Польтэ.

— Да уж каков есть, прошу не гневаться.

— Окинем взглядом наши дела, любезный Монбар, — продолжал губернатор, — что вы сделали и что намерены делать?

— Я ничего не скрою от вас, — ответил флибустьер, — и сочту за счастье воспользоваться вашим добрым советом, если совершил какой-нибудь промах, что вероятно.

— Этого я, со своей стороны, допустить не могу, любезный капитан, — вежливо возразил губернатор, — но все равно, расскажите-ка, а мы послушаем.

— Вы справедливо сказали, господин д'Ожерон, что экспедиция, к которой мы готовимся в настоящее время, самая безумная из всех предпринимаемых нами до сих пор; гренадская, даже маракайбская — были просто детской игрой в сравнении с этой.

— Черт возьми!

— Как видите, я не настаиваю на выражениях и даю вам полную свободу пользоваться этим преимуществом.

— Однако маракайбская экспедиция — славное и доблестное дело!

— В успех которого вы также не хотели верить, — сказал Монбар с легким оттенком насмешливости, — однако…

— Вы вышли победителем, и я признал свою ошибку со всем смирением.

— Так будет и теперь, господин д'Ожерон!

— Надеюсь… Впрочем, Монбар, знаете ли, бросим лучше этот разговор, я предпочитаю теперь же признать себя побежденным, потому что с таким противником, как вы, борьба мне не под силу.

— Браво! — вскричали буканьеры, смеясь.

— А что вы хотите, господа, — добродушно продолжал д'Ожерон, — долгие годы я изучал жизнь; казалось бы, я отлично знаю, сколько энергии, мужества, упрямства и терпения может заключать человеческое сердце, даже самое необыкновенное, а с вами… провались я сквозь землю, если все мои расчеты не разлетаются в прах! Вот уже ровно двенадцать лет как его величество Людовик Четырнадцатый назначил меня вашим губернатором.

— И, поставив вас во главе нашей колонии, король сделал нам великолепный подарок, за который мы искренне ему признательны.

— Во главе! Гм! Положим, что так, благодарю за комплимент. Но вот что, господа: хотите, я вам чистосердечно сознаюсь в том, что особенно обидно для моей прозорливости и моей опытности?