Беременна по принуждению

Дальше я краснела и закрывала уши. Конечно, свои фантазии есть у каждой, но о двух членах я не мечтала. До недавнего времени даже с трудом могла представить, как это возможно.

И вот теперь я стою в аптеке, чтобы тайком от мужа, любимого и единственного, купить противозачаточные таблетки. Я держала в руках упаковку и чувствовала себя так, словно подвязалась быть наркокурьером. Озиралась, словно затравленный зверь, сердце билось, в висках стучало.

Успокоилась только тогда, когда выкинула чек и упаковку. И сразу почувствовала себя лучше.

Захотелось выпить чего-то покрепче, но я опасалась, что таблетка тогда не подействует. Поэтому решила успокоиться и наведаться в отдел готового платья. Давно хотела прикупить себе новые джинсы!

Ветер их не любит. Он сто раз говорил, что предпочитает видеть на мне струящиеся платья, но мне хотелось сделать ему что-то назло. Отстоять свою правду. И сегодня, мне так казалось, это вполне удалось.

Ветер

Я помнил этот день во всех подробностях. Мне тогда только недавно исполнилось шестнадцать.

Отец с матерью начали скандалить ещё с вечера. Я давно не видел такой ссоры!

Обычно дома всегда было тихо. Отец возвращался поздно, но они всегда ужинали с матерью вдвоём, это было их совместным ритуалом, позволяющим обоим чувствовать, что они семья.

А сейчас он кричал так, что я отчётливо слышал каждое слово:

– Я убью вас обоих: тебя и твоего наёбыша!

Пашка, несмотря на то что в свои семь лет, был крепким и задиристым мальчишкой, плакал у меня в кровати. Мы лежали, как мыши, чтобы не привлекать внимания. Даже опасались громко дышать.

– Не бойся, – постоянно говорил я ему, лежа в темноте под тёплым одеялом. Брат дрожал, но плакать переставал.

А я впервые в жизни молился Богу о том, чтобы отец успокоился и никого не прибил.

– Это неправда, говоришь? А это тоже неправда? Почитай, раз идиотка!

И наступала временная тишина, прерываемая лишь тихим воем матери. Бить отец умел так, чтобы почти не оставлять следов, но боль от этого меньше не становилась.

Я почти сам ощущал его удары, но знал, что вмешиваться нельзя. Я отвечаю за брата, он маленький, кроме меня, сейчас никто его не защитит.

– Пойдём к маме, – шептал он.

– Нельзя, сейчас они успокоятся, – повторял я столько раз, сколько понадобилось, чтобы самому в это поверить.

Тогда я не знал масштаба бедствия, постигшего нашу семью, но звериным чутьём угадал, что гроза пройдёт нескоро, ещё будут громы и молнии, которые надо пережить, перетерпеть, стиснув зубы и спрятавшись под одеялом.

– Мама умрёт? – внезапно спросил Пашка, и я обнял его под одеялом так крепко, как смог.

– Нет. Поболеет, и всё пройдёт. Мы не можем ей помочь.

– Почему?

– Потому что, если отец сейчас увидит тебя, ей достанется ещё сильнее.

– Спустись сам, Максим, тебя он не тронет. Ну, пожалуйста! Ты любимчик! – продолжать скулить брат, а я только гладил его по голове и продолжал успокаивать.

Сердце колотилось в горле, голова соображала паршиво, в мозгу билась только одна мысль: пересидеть. Глупо изображать храбрость перед ураганом, если силы не равны.

Если бы речь шла только обо мне, я бы ринулся вниз и сделал так, чтобы отец заткнулся. Я уже тогда умел взывать к его совести, подставляться под удар так, чтобы противник устыдился занесённой руки. Мог принять удар с ледяным спокойствием и презрительно сплюнуть кровь на ковёр.

Но сейчас моя бравада только сильнее разозлит отца. И он сорвётся на Пашке. Конечно, не убьёт, но ремнём постегает знатно.

Много позже я понял, что когда мужчине больно, в нём просыпается Зверь, требующий крови и жертв. И не успокоится до тех пор, пока не иссякнут силы и не наступит апатия.

Судя по крикам, речь шла о проступке матери. И всё это имело отношение к Пашке.

Он всегда был внешне копией отца, поэтому тот его баловал и прощал те шалости, за которые с меня драл три шкуры. Впрочем, что касалось внимания, я получал его сполна.

Отец бы скуп на эмоции, но словоохотлив, если дело касалось рабочих моментов. Он скрупулёзно, не теряя терпения, с тринадцати моих лет приучал к делам и рассказывал, иногда с применением силовых воздействий, то, что я по его мнению должен был знать о бизнесе.

Улавливал я быстро, поэтому доставалось мне нечасто. А когда стукнуло пятнадцать, начал в ответ показывать зубы, за что однажды был бит нещадно, но зато больше отец на меня руку не поднимал, а только ухмылялся. Мол, придёт, щенок, время, вспомнишь отца!

Чаще всего он был прав. Не доверяй дальним, а близким ещё больше не доверяй.

– Так можно в дурку загреметь, – буркнул я как-то.

– Ну доверяй, на теплотрассе места всем хватит. Надеюсь, случай с твоей матерью тебя чему-то научил?! Учись на моих ошибках, сын! – мрачно говорил он и смурнел так, что приходилось ретироваться. В этот момент отцу надо было побыть одному.

Я его уважал и боялся. Бояться перестал лишь к двадцати годам, когда заматерел и почувствовал свою силу в полной мере, а уважать не перестал. И любить.

Мать я тоже любил, но после той ночи она не услышала от меня лишнего слова. И все её оправдания звучали издёвкой: