Бергман

Ответа на этот вопрос не знают ни Бергман, ни его герои. Театр расставил им всем гамлетовскую мышеловку — предсказавшую, отразившую, исказившую реальность — и навсегда заманившую в свои сети. Отказ принять реальность такой, какая она есть, — родовое свойство бергмановских актеров. Но эта потеря границы между двумя мирами не спасает и не ограждает, потому что актер должен разделить судьбу простых смертных. «Нет никаких льгот для актеров», — говорит Смерть из «Седьмой печати» и начинает пилить ствол Древа жизни, за который цепляется актер Скат.

Театр — это храм, это операционная, это островок порядка, это обитель призраков, это вековая пыль и чистота одновременно. Это власть и бессилие, божественное и дьявольское, лицо и личина, подлинное и неподлинное, покой и хаос, слово и молчание, дряхлая старость и сияющее детство, anima и animus, волшебный фонарь и сортир возле режиссерского кабинета. И все это вместе — Дом. Одно из самых сильных бергмановских воспоминаний — игрушечный кукольный театр, с крупного плана которого начинается «Фанни и Александр». Театр кажется настоящим, но камера отъезжает и обнажает его картонное происхождение, его демиурга и хозяина — юного Александра. Соблазн режиссерской профессии и детства осознан Бергманом как соблазн власти — над картонными фигурками, над марионетками на ниточках, над движением и изображением, над людьми и над призраками. «Иногда, когда на час-другой между репетициями и вечерним спектаклем в театре наступает тишина, я сажусь на свое прежнее место и каждой клеточкой своего тела ощущаю, что это неудобное, дряхлое помещение и есть мой истинный дом. Этот огромный, погруженный в тишину и полумрак зал суть… Тут я после длительных колебаний хотел написать: „начало и конец и почти все между ними“. Выраженное обычными словами, это звучит смешно и напыщенно, но я не могу найти лучшей формулировки, поэтому пусть так и останется: суть начало и конец и почти все между ними» («Латерна магика»).

1996

Болезнь

Карина Добротворская

Болезнь для Бергмана — стена между человеком и остальным миром, склеп, одиночная камера. Больной живет среди людей, даже разговаривает с ними, но болезнь превращает его в отшельника. Болезнь — это проказа, больной носит свой невидимый колокольчик и ни на мгновение не забывает о нем. В старину прокаженные и чумные могли надеяться на предсмертное единение с собратьями по несчастью — они сбивались в заразные стаи, от которых шарахались здоровые люди («Седьмая печать»). Бергмановский больной — Грегор Замза, некто, ощущающий себя монстром.

Болезнь — мостик в другой мир; заболевший переступает границу инобытия, и эта граница отрезает его от остальных людей. Он может сопротивляться, тянуться к животному здоровью и к полной чувственного соблазна жизни. Так, угасающая героиня Ингрид Тулин в «Молчании» с жадной ревностью следит за властными телесными импульсами своей сестры, прекрасной, как молодое животное. Но обычно это сопротивление бессмысленно и обречено. Больной безжалостно и незаметно будет выкинут из веселого шумного хоровода, как Оскар Экдаль в «Фанни и Александре», и его отсутствия никто не заметит.

Болезнь — медленная смерть, растянутая до невыносимости, как умирание героини Харриет Андерссон в «Шепотах и криках». Медленный уход, медленное познание, привычная боль. В бергмановском мире категория болезни не равна категории боли. Боль — молниеносное страдание, шок, короткая вспышка знания или же нечто, заглушающее душевные мучения. Для здорового испытать боль означает приблизиться к больному, попробовать слиться с ним, разделить его муки. В телевизионной картине «Благословенные» странная черная метка на глазу у героини становится причиной ее прогрессирующего безумия. Чтобы доказать свою любовь, муж должен изуродовать себе глаз кислотой — пройти обряд посвящения, причастности к болезни, разрушить стену отчуждения, пролегающую между ними.

Болезнь — стигмат, знак избранности, инакости, метка Бога. Пятно на глазу делает героиню несчастнейшей (другой), но и благословенной (блаженной) одновременно. Через черную дыру глаза можно увидеть больше, чем открывается обыкновенному зрению, хотя знание и оборачивается безумием.