Бери и помни

Не успела утратившая на секунду бдительность Римка сделать и шага, как Олег Иванович вырвал из ее рук таз и с легкостью перевернул его над головой супруги. Вода окатила Селеверову с головы до ног, превратив из наглой особы в мокрую, непрезентабельного вида курицу. В коридоре одна за другой начали открываться двери: барачное сообщество увидело Римкин позор и возликовало: «Так и надо! Вот именно так, а не иначе!»

– Остынь немного, – порекомендовал жене Олег Иванович и, насвистывая, медленно пошел по коридору.

Впервые за семь лет их брака соседи стали свидетелями супружеской ссоры, обозначившей точную расстановку сил в семье Селеверовых. Олег Иванович – главный, решило барачное сообщество и обрадовалось. Наконец-то изрядно всем поднадоевшая скандальная Римка оказалась обуздана, да еще и у всех на глазах. Вот это урок так урок! Нечего нос задирать: как шавкой была, так шавкой и осталась. А то загордилась: няньку завела, не работает. Забыла, откуда родом? С чьих рук кормилась? А не на-а-адо! Не надо забывать, откуда ноги растут. Рожденный ползать летать не должен.

– Не озябла, Рим? – ехидно поинтересовалась соседка, высунувшись из-за ближайшей двери. – А то заходи, согреем. Чай, не чужая. Барачная! Своя…

Услышав это ненавистное «своя», Римка закипела:

– Какая я тебе своя?

– А как же? – похоже, искренне удивилась соседка. – Чай, ты тут родилась. Пипкой тебя еще помню. А уже вредная была. Мало с тобой мать мучилась!

– Че-е-его? Кто со мной мучился?! – пошла в наступление Селеверова.

– Она вон, – ответила соседка и, ткнув пальцем в конец коридора, проворно захлопнула дверь комнаты.

– Кто-о-о? – не поняла Римка и встала на цыпочки.

Вскоре стало ясно – кто. По коридору брела Валентина Некрасова, одной рукой придерживая распахивавшийся халат, другой – опираясь о стену. Двигалась она медленно. «Опять в жопу пьяная», – подумала про себя Селеверова и брезгливо поморщилась, хотя и заметила, что в матери появилось что-то необычное, нехарактерное для нее прежней.

– Да пошла она! – в сердцах пробурчала промокшая до нитки Римка и совсем было собралась вернуться в комнату, как что-то ее остановило: мать была трезвая!

Селеверова опешила, а потому застыла на одном месте, пока не поняла, что мать ее тоже видит и даже пытается махнуть рукой. Из любопытства Римка решила остаться.

Некрасова добрела до дочери и облокотилась рукой о стену. Всегда синее одутловатое лицо алкоголички с наплывающими на скулы мешками под глазами сегодня выглядело как-то странно. Складывалось ощущение, что вместе с отеками исчезла пусть нездоровая, но плотность, выступавшая для своих опознавательным знаком. Неожиданно стал виден возраст Валентины. И Римка вспомнила, что матери, наверное, лет сорок пять – сорок шесть, не больше, она года с тридцатого. Моложе Дуси. А выглядела старухой.

– До-о-чь, – запыхавшись, выдохнула Валентина, и Селеверова почувствовала омерзительный запах из ее почерневшего рта. – Ты хоть зашла бы… Недолго ведь…

– Чего я там не видела?

Некрасова закашлялась, лоб ее покрылся испариной, и, немного помолчав, Валентина чуть слышно процедила:

– А ты зайди, дочь. Попрощаемся хоть как люди…

– Ты чего, мать? С какого дуба рухнула? – не чувствуя момента, тут же нагрубила Римка.

Валентина долгим взглядом, как будто впервые увидела, посмотрела в лицо дочери – запрыгали губы, мелко затрясся остренький подбородок.

– Ри-и-имм… – жалобно протянула она. – Ты уж прости меня, дочь. Про-о-ости…

Валентина попыталась встать на колени, но не хватило сил. Она судорожно хватала дочь за руки, одновременно пытаясь удержать хлынувшие так не вовремя на глазах у всего барака слезы.

– Про-о-ости меня, доченька! Разве ж я так хотела? Разве ж я думала? Виновата я… Перед детьми виновата… Перед людьми… Прости меня, Римма! – с надрывом выкрикнула Валентина и словно очнулась от собственного крика, крепко держа дочь за руку.

– Ты че-е-его? – протянула испуганная Селеверова и попыталась высвободить руку.

Не тут-то было: мать держала ее с неожиданной для ее состояния силой.

– Погоди-и-и, – пошептала Валентина. – Просить хотела. Внучек мне приведи, я хоть перед смертью…

Тут Римка с силой выдернула руку, отчего мать еле удержалась на ногах:

– И не проси! Они тебя знать не знают… Нет у них бабушки.

– Дак как же нет? – печально спросила Валентина. – Вот же она я… Страшная… Желтая вот вся…

Некрасова вывернула тоненькие ручки ладонями вверх и протянула их дочери:

– Ви-и-идишь?

Римку передернуло: желтизна окрасила материнские запястья, сделав их безжизненно-восковыми. Даже сложенные на груди покойного отца руки, помнилось ей, казались более живыми, потому что были плотные и покрыты светлыми вьющимися волосами. Римма отшатнулась и брезгливо отвела материнские ладони.

– Что ты их мне тычешь?

– Ви-и-идишь?

– И что теперь?

– Помираю я, дочь. Боли у меня. Рак это.

– Какой рак? Ты ж, блин, вся проспиртована: никакой рак не приживется…

– А этот вот прижился…

– Да что ж это все у тебя не как у людей?! – всплеснула руками Римка.