Берия. Арестовать в Кремле

Арестовывали представителей интеллигенции, рабочих, крестьян, наркомов, членов правительства. Новый виток подозрений в шпионаже начал раскручиваться после появления тезиса в органах о «западниках» — белорусах, проживающих в соседней Польше и переходящих в Белоруссию. «Пятьдесят тысяч шпионов по БССР под видом эмигрантов из Польши!» — таков был скрытый лозунг для работников органов. Фальсификация обвинений шла круглосуточно. В шпионаже «в пользу соседнего государства» был обвинен даже… минский сапожник, якобы передававший секретные данные другой стороне о работе сапожной мастерской в Минске. Всякий, кто возвращался на родную белорусскую землю, объявлялся шпионом, подвергался аресту, допросам с применением физических мер воздействия. Следователи не успевали вести расследования, и зачастую «дела» передавались на «тройку», где, как правило, «шпионам», а это были почти безграмотные крестьяне, определялась «первая категория», т. е. высшая мера наказания — расстрел. Шпиономания доходила до абсурда. При Цанаве в Белоруссии была «обнаружена» шпионская организация численностью около тысячи человек! Допросы нередко длились пять — семь минут; достаточно было одного письменного доноса, чтобы человек был осужден по первой категории.

В камерах, чаще всего в одиночках, доведенные пытками и издевательствами до изнеможения, потери сознания, арестованные пытались покончить жизнь вскрытием вен осколками стекол от очков; другие — с разбегу бились о каменную стену, пытаясь размозжить голову. «Заботливые» хозяева тюрем быстро обили стены камер войлоком, и число самоубийств сразу сократилось…

Далеко не каждый арестованный мог выдержать затяжные избиения и издевательства и после первых допросов давал нужные следствию показания. Так, редактор Бобруйской газеты, тихий, интеллигентный человек Гринштейн после первого жестокого избиения «признался» в том, что является «участником подпольной контрреволюционной организации вместе с руководителями района» (секретарем райкома, предрайисполкома и т. д.). Все «члены организации» были, разумеется, арестованы. Впоследствии Гринштейн отказался от своих показаний и был освобожден из заключения, навсегда оставшись инвалидом…

В ходе расследования дела Г-на выяснилось, что этот начальник неоднократно отказывал своим подчиненным в милосердии по отношению невинно обвиненных во время следствия людей. В 1938 году начальник особого отдела авиабригады в Бобруйске доложил Г-ну о том, что ряд обвиняемых военных авиаторов за недоказанностью их преступлений должны быть освобождены из-под ареста — ввиду их полной невиновности. Вместо того чтобы внимательно рассмотреть дело каждого невинно арестованного летчика или техника, Г-н приказал: «Никого не освобождать! Я запрещаю это делать. Любыми путями добейтесь признания, а “тройка” их приговорит к первой категории. Так надо! И впредь ко мне с подобными просьбами не обращайтесь».

Г-н часто звонил в области, районы, города руководителям НКВД и, угрожая принятием мер, говорил: «У вас плохо дело по раскрытию вражеской деятельности. Мало арестовано латышей, поляков, ассирийцев. Отстаете от других. Исправляйтесь, а то и вы окажетесь там же». И, естественно, подчиненные Г-ну работники «исправлялись»…

Федор П., начальник районного отдела НКВД (Хойники), не обеспечивший выполнения «разверстки», вскоре сам оказался в камере по подозрению в… шпионской деятельности. На допросе Федор П. отказался дать показания, заявив, что он не шпион. Прибывшие из Минска следователи били его резиновыми палками (палки вырезали из старых автомобильных покрышек). Федор неистово кричал. Тогда, заткнув ему рот половичком, его топтали ногами, норовя наступить каблуком на мошонку, били носками сапог в живот. Федор терял сознание, его обливали холодной водой и принимались за продолжение жестокого истязания. К утру Федор пришел в себя, но подняться с пола камеры не смог. Ему подсунули исписанный следователями лист бумаги.

— Подпиши письмо наркому.

— Какое письмо? — едва раздвинув спекшиеся, распухшие губы, тихо спросил начальник Хойникского отделения НКВД.

— Письмо-признание, что ты шпион, и тебя отпустят.

— Я не шпион, — прохрипел Федор.

— Ах так, сука! Ну, ты сейчас заговоришь!

Подняв отяжелевшее тело, следователи посадили Федора на ножку заранее опрокинутого венского стула со спиленной спинкой. Ножка вошла в задний проход, и Федор, обезумев от боли, дико закричал. Ему снова подсунули лист бумаги.

— Подпиши, а не то устроим тебе «вертушку».

Федор крутанул головой.

— Ну, х… сопливый, ты у нас сейчас заговоришь! — орали следователи.

Один из них связал руки и ноги Федору, а другой, придерживая ногами стул, начал поворачивать Федора на ножке стула. Федор кричал недолго и, потеряв от боли сознание, обмяк, истекая кровью, каплями струившейся по полированной ножке стула…

Истязатели сбросили Федора на пол, облили холодной водой, заметили, как тот открыл глаза.

— Подпишешь признание?

— Я не шпион, — едва выдавил Федор.