Берко кантонист

Тогда в этапе было еще только семеро «не вроде» — все евреи. Все послушали совета начальника этапа. Берко, скинув кафтан, первый день ходил будто голый в своем новом платье, напоминая шагом переодетую в мужское платье девочку. Когда этап вышел в ту сторону, где «жидков немае», то шестеро из «не вроде» удивились, увидав, что седьмой сидит на подводе по прежнему в ермолке и не в своем кафтанчике, более опрятном, чем тот, который был на нем раньше. Это был Ерухим — мальчик лет девяти; он был сдан в этап последним, его еще не успели и остричь. Лицо у Ерухима в слезах.

— Видишь, — сказал сосед Берка по паре, — Ерухим не захотел снять кафтана, и его еще не порют! Чего же испугались мы?

— Кто испугался? И смотри: он плачет. Что с ним — мы его спросим в ростах[17].

В попутном городке, когда проверяли этап, унтер-офицер сказал воинскому начальнику, указывая на Ерухима:

— А вот это и царский крестник! Его приказано не в обычай в первобытном состоянии везти, чтобы все видали, что крестить везут. По-моему, зря это, чего народ дразнить?

Ерухим громко заплакал, а за ним завопили и все «не вроде».

— Эй, вы, жидовское отродье, молчать! Березовой каши не пробовали! — крикнул офицер.

— Приучаешь? Порешь?

— Не довелось пороть, — ответил Иван Павлыч, — поводу не давали: они совсем как овцы, хоть в воду загони — пойдут. Ну, а если до дела, то и царскому крестнику попадет.

Ерухим зарылся головой в тряпье, брошенное на подводе, и затих.

Когда этап вышел из города, Ерухим по прежнему ехал на подводе. Товарищи посматривали на Ерухима с гневным испугом.

— Я пойду спрошу его, — сказал Берко, — что, неужели он захотел креститься?!

— Не ходи! Не ходи! Ты знаешь, что надо сделать с ним? — залепетали в страхе рекрута.

— Да, но надо его сначала спросить, что это значит? Он обливается слезами.

Улучив минуту, когда конвойные заняты были ссорой между кандальниками, а этап остановился средь дороги, Берко подбежал к подводе и спросил Ерухима:

— Что значит «царский крестник»? Ерухим, ты решился на это? Тебя будет купать сам царь?

Ерухим затрепетал и лепетал сквозь слезы:

— Меня никогда, никогда не били!

— Что? Тебя не били дома, но ведь ты учился в хедере? Так тебя, наверно, колотил головой об стену меламед?

— Нет! Я не учился в хедере, я учился дома.

— Так что же?

— Солдат сказал мне, что меня забьют на смерть в батальоне. Да еще до батальона далеко. «Это я добрый, что не тронул никого из вас пальцем, — говорит он, — а чем дальше, больше будет битья. Если хочешь быть жив, крестись. Скажи, что хочешь быть царским крестником, — пальцем никто не тронет. Если тебя не били, то привычки у тебя к палке нет: дело твое конченное!» Меня никто не бил, Берко, — ну, я испугался, сказал, что хочу.

Берко молча отошел к товарищам.

— Ну, что он тебе сказал?

— Его не били совсем! Он испугался.

Путь этапу лежал через большое село. Было около полудня. С белой колокольни сельской церкви разносился веселый трезвон — видимо, в селе был праздник. На улице мелькали пестрые платочки баб и красные рубахи мужиков, слышались песни, хотя еще не отзвонили в церкви. Перед околицей Иван Павлыч подошел к подводе, на которой ехал Ерухим, и сказал ему:

— Хлопче, ты лягай и лежи себе, поколе мы селом идем, так будет тебе добре.

Ерухим поспешно лег на мешки, и конвойный покрыл его с головой веретьем.

— Арестантов ведут! — закричали босые ребятишки в «кобеднишних» новых рубашонках, завидев этап.

Кандальники зазвонили цепями, заглушая церковный благовест, и запели жалостно и протяжно:

— Подайте несчастненьким христа-ради!..

Бабы подбегали и совали в руки каторжан лепешки. Начальник конвоя подгонял этап:

— Шагай, шагай! Не задерживай!

— Господин унтер! — на ходу заговорил староста арестантов, крепкий кандальник. — У мужиков престол, пиво варили: надо бы ростах сделать.

— Шагай, шагай! — сурово прикрикнул начальник этапа.

— Эх, служба! Души в тебе нет!

— Знай шагай! По уставу души не полагается. Перепьетесь тут с мужиками, а я отвечай потом.

Конвойные ускорили шаг и подгоняле арестантов прикладами ружей.

Этап уж миновал пестрый столб на околице и двинулся дальше по обочине шоссе, — тут было легче итти тропой, огибая пирамидки щебня, запасенного для ремонта. Мальчишки по одному отстали. Ерухим выглянул из-под веретья и сел на подводе: ему сделалось душно под покрывалом. На последней, крытой старой обветренной соломою избе села была вывеска с тремя черными буквами: «МВД», что значило «Московский воспитательный дом». Когда этап поравнялся с этой избою, из подворотни выскочила и залаяла шавка, в окнах мелькнуло несколько лиц, и вдруг из калитки выбежало целое стадо ребятишек, быстроглазых, оборванных, грязных, простоволосых.

— Шпитомцы! Ну, эти хуже собак, — проворчал конвойный. — Эй, шагай, шагай! Хлопчик, накройся! — крикнул он Ерухима.

Это были сданные в деревню на воспитание «шпитонцы» — из детей, подкинутых в Московский воспитательный дом, — всем известный буйный на род.

Кандальники ускорили шаги. Шпитонцы с гамом догоняли этап, набирая попутно в пазухи камней из пирамидок щебня.