Берко кантонист

     Шаг! Шаг! Шагаем!
     Шагать будем, шагаем!
Ай, дербень, дербень Калуга,
дербень Ладога моя!
Тула, Тула первернула!
Тула родина моя!
     Пройдет зима…

Опять запела тоскливо-тоскливо скрипка, и тонкий голос запевалы:

Настанет лето,
в полях цветочки расцветут,
а нам с тобою, мой любезный,
в железо ноги закуют!

И с присвистом хор опять грянул припев, гремя цепями:

Шаг! Шаг! Шагаем!
Шагать будем, шагаем!

— Не все поют! Эй вы, крупа! Подпевай, кисла шерсть! — покрикивал Мендель и на конвойных. — Подтягивай, служба!

— Каторжников ведут! — возвестили ему, восторженно визжа, ребятишки. — Опять Музыкант ведет!

— В последний раз веду! — выкрикнул куда-то вдаль Мендель, глядя по направлению к Волге, вдруг блеснувшей меж бурых увалов голубым стеклом. За Волгой, мглистым морем, подымалась к небу пойма.

Немало лепешек из муки нового помола, дуль и яблоков, дынь и арбузов перепало этапу, пока он под песню мимо церкви и кабака проходил селом. У кабака конвойные хватили вина, к вечеру писали «мыслете» и арестанты, хотя этап прошел село без останова. Конец пути был близок, в город на Волге можно было притти засветло, но в таком виде показать этап начальнику конвоя не хотелось. Он объявил ростах и ночевку у придорожного ключа на скате гор, под самым лесом.

Ночь была тепла. Мендель Музыкант лег вместе с кантонистами.

— Достань из котомки напильник, — приказал Мендель своему оруженосцу, — у меня эта музыка еще кой-где фальшит. Надо еще подточить немного.

— Зачем? Ты говоришь, тебя завтра раскуют?

— Так я уж продал эти цепи Ивану Запевале. Он дает мне за эту музыку три целковых.

— Разве та цепь не казенная, ее можно продать?

— Ну, нет! Но мы устроим так, что кузнец собьет с меня браслеты и с Ивана тоже, потом ему наденут эти, а я сдам те, что у Ивана, за мои. Ивану итти до Нерчинска. Он на этой музыке заработает десять рублей. Уж я продаю так не в первый раз.

Мендель принялся подпиливать кольца цепей, приговаривая:

— Запомни, Берко. Цепи не надо пилить поперек, а вот так — они от этого тоньше и красивее звучат.

— Да, но мы пилим их уже тысячу лет! — возразил Берко.

— Будем пилить еще тысячу лет, пока они не спадут с наших рук без труда!

2. Барабанная шкура

Лагерь этапа давно угомонился, только столбами маячили часовые. Берко и Мендель Музыкант, лежа рядом с краю кучки кантонистов, не спали: Мендель от тревоги ожидания, Берко от желания узнать, что ожидает его в школе завтра. За длинный путь этапом у Берка накопилось много нерешенного и непонятного.

— Есть ли в городе наши? — спросил Берко.

— Очень немного среди солдат, в гарнизоне и один лагерь в лазарете. Поэтому нет и раввина в городе.

— Где же вы молитесь?

— Мы молимся?! Зачем нам молиться?

— Разве, Мендель, ты крещеный?

— А ты что думал, нет? Но нас называют не крещеными, а мочеными. Они сами понимают, что это бесполезно. Пожалуй, Берко, что моченых они больше не любят. Вот спросить меня, почему я, моченый, а бегал уж сколько раз и теперь убежал в последний?

— Почему в последний, Мендель? Ты больше уже не побежишь?

Мендель про себя во тьме горько улыбнулся, и Берко угадал эту усмешку в его ответе.

— Да, я больше уже не побегу, я это хорошо знаю. Однако я бегал. Почему? Потому, скажу я тебе, что все равно бьют, хоть ты и не моченый, хоть ты и моченый.

— Так это не помогает?

— Ничуть.

— У нас шел в этапе один, совсем маленький, Ерухим. Он захотел это, и его русские мальчишки в деревне убили камнями.

— Так? Ему лучше, Берко, чем нам с тобой.

— Его очень любили шамеле и тателе, поэтому его не били никогда, он испугался и сказал, что хочет.

— Ну да! А твоя мать?

— Она умерла давно.

— Тебе лучше. А твой отец?

— Он меня проклял, но я не хочу его забыть.