Беркуты Каракумов (романы, повести)

У Гусельникова мысли с Розией — лицо ее вспоминает, волосы русые, руки теплые и мягонькие. А у Абдуллы на уме полковничье звание. А что? Полковник Сабиров! — звучит! И тут же наметанный глаз фиксирует изменившуюся обстановку.

— Истребители справа!

— Это наши, «Яки», — успокаивает Гусельников.

Настроение у экипажа «девятки» боевое. Тем более что приятно сознавать: летишь не в одиночестве, а под надежной охраной. И самолет новенький, отличный. Первый вылет.

«Пе-2» продемонстрировал свои отличные боевые качества и не испортил настроения экипажу. Отбомбились хорошо, прицельно, вернулись благополучно, без происшествий.

Вечером из землянок доносились взрывы смеха вперемежку с музыкой — это Назар Быстров, стрелок-радист с «шестерки», показывал свое мастерство. Вообще у них в «шестерке» все с музыкальным слухом: штурман Вася Самоваров лихо играет на губной гармошке; командир, плечистый светловолосый богатырь белорус Геннадий Холмич, — признанный бас; ну а Назар — на все руки: и на аккордеоне, и на гитаре, и даже на ложках марш отстучать может. Их экипажу даже прозвище подходящее дали — «консерватория». Но не только этим отличались, они были одним из лучших экипажей в полку.

Керим, пользуясь свободной минутой, сел за письмо. Он описывал, как они в Казани и Кокушкине посетили ленинские места, как побывали в гостях у Абдуллы, и Николай, кажется, втрескался в Розию, как им дали новый преотличный самолет, на котором они собираются закончить войну в самом берлинском логове фашистского зверя, как сегодня впервые…

Но тут хрустнул графит, и Керим достал дедушкин подарок — нож, чтобы очинить карандаш.

Подошел штурман «тройки», поглядел, посвистывая сквозь сжатые губы, предложил:

— Давай на часы меняться, сержант?

Керим сделал вид, что ничего не слышал.

— Придачу дам, — видать, очень глянулся штурману нож. — Смотри, какой портсигар клевый!

— Нельзя, — качнул головой Керим. — Дедушка говорил: «С конем и ножом мужчина не расстается». Его мне дедушка подарил, когда я в армию уходил. А ему — его отец.

— Семейная реликвия вроде?

— Да. И вообще в наших краях подаренное не дарится, не обменивается и не продается.

— Жаль… Эти часы мне, между прочим, тоже отец подарил, идут как хронометр.

— А ну покажи, — заинтересовался Абдулла. — Часы так себе, «цилиндрушка», до «анкера» им далеко, на базаре полсотни дадут — и то спасибо. А ну портсигар… Э-э, да он у тебя самоварного золота, хоть и весом с килограмм. Не дури парню голову, у него нож чистой дамасской стали, старинный, музейный, можно сказать, а ты ему всякое барахло предлагаешь.

— Тебе бы, Сабиров, не штурманом на бомбардировщике летать, а в ломбарде служить, — огрызнулся штурман «тройки», — во всем выгоду ищешь, как лавочник дореволюционный.

Задетый за живое, он вырвал из рук Абдуллы часы и портсигар и отошел, ворча. Абдулла же, нисколько не обидясь, растянулся на койке, подложив руки под голову. В землянке дружно поддержали Назара Быстрова, запевшего «На позицию девушка провожала бойца».

Наступила весна. Керим и его друзья вели отсчет дням по боевым вылетам, по количеству бомбовых ударов и по числу сбитых «мессеров» — этих тоже было немало.

Однажды, когда «девятка» вернулась с задания, ее встретили хмурые технари, и по их виду можно было догадаться, что произошло несчастье.

— Кто не вернулся? — спросил моториста Гусельников.

— «Шестерка», — ответил тот. — В воздухе, говорят, взорвался, в бензобак, видать, попало.

Сердце Керима больно сжалось — погиб первый боевой друг, погиб Назар Быстров, не услышишь больше переборов его аккордеона, замолчала навсегда «консерватория».

В придорожной луже отражались облака, обгоревшие ветви берез. Воробьи прыгают на своих ножках-спичках, чирикают, выясняют отношения, туалет наводят — плещутся в луже. Замутили ее, исчезли облачка, исчезли обгорелые ветки, но они снова появятся — и облака, и ветви, потому что корни у берез уцелели, живые корни, а вот Назара с ребятами не оживить…

В землянке тихо. Не то что шуток, громкого слова не слышно — все переживают случившееся. На кровати Керима лежит письмо. В другое время он кинулся бы к нему с радостным криком, а сейчас не до воплей, из души сукровица сочилась.

Он снял ремень с кобурой, стащил комбинезон и лишь после этого развернул исписанный листок.

— О чем добром сообщают? — полушепотом поинтересовался Гусельников.

— Сын родился! — не сдержал невольной улыбки Керим.

— Первый?

— Первый!.

— Поздравляю от души!

— Спасибо, друг! Той же радости и тебе желаю дождаться.

— Мне еще бабушка надвое сказала.

— Ничего! Все будет хорошо, все сбудется!

— О чем вы? — полюбопытствовал Абдулла и, узнав, крепко стиснул ладонь Керима своими тонкими, немужскими, но неожиданно сильными пальцами. — Ребята! У Керима сын родился!

Этот крик был некстати, Керим рассердился на Абдуллу. Но в землянке восприняли новость как событие, разрядившее тягостную обстановку, — к Кериму стали подходить, поздравлять, жать руку. Показалось даже, что в землянке просторнее стало, ведь такая новость приходила сюда впервые.