Берлин-Александерплац

А политика все не дает Францу покоя. (Почему? Что тебя мучает? Перед кем оправдываешься?) Чувствует он: что-то здесь не то! Так бы и дал по морде — вот только кому? Стал «Роте фане» читать и «Арбейтслозе» [10]читает, и зло берет, и что делать — не знает. К Герберту и Еве он теперь часто приходит вместе с Вилли. Им этот тип не понравился. Франц и сам от него не в восторге, но с ним хоть потолковать можно, а в политике он лучше их всех разбирается. Ева все приставала к Францу: брось ты, говорит, водиться с этим субъектом, он же у тебя только деньги тянет — и что ты в нем нашел, в карманнике этом? Франц соглашался: в самом деле, что ему до политики, плевать ему на нее! Но сегодня он обещает Еве отшить Вилли, а завтра, глядишь, опять с ним по городу бродит, а то и на озеро едет греблей заниматься.

— Не будь это Франц, — говорит Герберту Ева, — и не случись такого несчастья с его рукой, я бы уж его проучила!

— Да?

— Уверяю тебя, он бы и двух недель не провалам дался у меня с этим мальчишкой, который с него только деньги тянет. Нашел себе товарища! Во-первых, я, на месте Мицци, устроила бы так, что он засыпался бы.

— Кто? Вилли?

— Вилли или Франц, все равно. Но я бы им уж показала. Как попадет он за решетку, так увидит, кто был прав.

— Здорово ты злишься на Франца, Ева!

— А то как же? Для того я его свела с Мицци, чтобы она мучалась с ними обоими? Опять Франц за свои штучки принялся! Не мешало бы ему меня хоть раз послушать. И так уж без руки остался. Чем это все кончится? Влез в политику по уши, в конец извел девчонку.

— Да и она на него злится, — говорит Герберт. — Вчера сама мне жаловалась. Сидит, ждет его, а он не является. Ей ведь тоже жить хочется!

Ева поцеловала его.

— Вот-вот, и я так думаю. Попробовал бы ты у меня из дому бегать и мотаться по собраниям! Слышишь, Герберт?

— Ну что бы ты сделала, мышка?

— Глаза бы тебе выцарапала, вот что! И вообще знаешь, поцелуй ты меня в…

— С большим удовольствием, мышонок. Рассмеялась Ева, шлепнула его ладонью по губам, потом обняла за плечи, встряхнула…

— Слышишь, не позволю я губить Соню, жаль мне ее, девчонка хорошая. И сам Франц довольно уж помучился. Пора ему за ум взяться. Ведь на этом деле он и пфеннига не зарабатывает.

— А ты вот попробуй поговори с Францем. Уж я-то его знаю. Хороший он парень, ничего не скажешь! Но втолковать ему что-нибудь — гиблое дело, что об стенку горох.

Тут и Ева вспомнила, как она его уговаривала не уходить к Иде, сколько раз предостерегала его. Натерпелась она горя от этого человека, а до сих пор забыть его не может…

— Одно только не пойму, — говорит она, — почему он не поквитается с Пумсом и его шпаной, палец о палец не ударил для этого! Правда, сейчас ему живется неплохо, но ведь руки не вернешь!

— Я и сам не пойму!

— А он даже и говорить об этом не желает, факт. Послушай, что я тебе скажу, Герберт. Он ведь говорил Мицци, как он руку потерял. Но где это было и кто виноват, он ей не сказал. Я ее уж выспрашивала. Не знаю, говорит, да и знать не хочу. Слишком мягкая Мицци, безответная. Ну, теперь-то она, пожалуй, и думает насчет всего этого, когда сидит целый день одна-одинешенька. Думает, верно, где-то теперь Франц и как бы он не засыпался… Она уж немало слез пролила, конечно не при нем. Накличет Франц беду на свою голову. Позаботился бы лучше о себе. Вот что: пусть Мицци натравит его на Пумсову шайку.

— Ого!

— Верно я тебе говорю! Франц обязан этим заняться. И если он пустит в ход нож или револьвер, то прав будет!

— По мне, пожалуйста, сделай одолжение! Я и сам довольно уж повозился с этой историей. Но Пумсовы ребята умеют держать язык за зубами. Молчат — не знаем, мол, и точка.

— Ничего, найдутся и такие, которые заговорят.

— Чего ж ты хочешь?

— Чтобы Франц сам этим делом занялся да бросил бы Вилли своего, и анархистов, и коммунистов, и всю эту муру, на которой ничего не заработаешь!

— Ну, что же, смотри, только не обожгись, Ева!

* * *

Евин друг и покровитель уехал в Брюссель. Оставшись в квартире полной хозяйкой, Ева позвала к себе Мицци и показала ей, как богатые люди живут! Такого Мицци еще не видела. Биржевик совсем голову потерял — обставил небольшую детскую комнату. В ней живут две обезьянки.

— Ты, наверно, думаешь, Соня, что это он для обезьянок? Как бы не так! Обезьянок я сама завела, все равно комнатка пустая, а Герберту эти зверюшки страсть как нравятся!

— Как, ты Герберта сюда приводишь?

— А что тут такого? Мой старик его знает и безумно ревнует меня к нему. В этом-то и вся соль! Если б он не ревновал, он давным-давно меня бы выставил. Можешь себе представить — он хочет от меня ребенка и заранее детскую обставил!

Посмеялись. Комнатка уютная, стены в пестрых рисунках, повсюду — ленточки, занавески, в углу — детская кроватка. По ее сетке лазают вверх и вниз две мартышки. Ева взяла одну из них на руки и затуманенным взором поглядела куда-то вдаль.

— Я бы и сама хотела ребенка, но только не от него. Нет, не от него!

— Ну, а Герберт не хочет?

— Нет, не хочет. А мне хотелось бы иметь ребенка от Герберта… Или от Франца… Ты не сердишься на меня, Соня?