Берлин-Александерплац

— Скажите пожалуйста! — удивился Герберт. — Так вот взял и пошел с ними!

— Ты что-нибудь понимаешь, Герберт? — спросила Ева.

— Ни черта! Непостижимо!

— Что же теперь делать?

— Оставь его в покое. Ты думаешь, он из-за денег? Черта с два. Что я тебе говорил? Теперь сама видишь! Он взялся за дело всерьез, мы скоро о нем услышим!

Стоит Ева против Мицци, вспоминает, как подобрала ее, бледную, худенькую проституточку на Инвалиденштрассе; и Мицци тоже думает об их первой встрече.

Это было в пивной рядом с отелем "Балтикум". Ева сидела там с каким-то провинциалом, собственно ей это было ни к чему, но она всегда любила такие экстравагантности. Кругом много девиц, с ними три-четыре парня. В десять часов в центре началась облава. В пивную ввалились агенты уголовной полиции и всех, скопом, повели в участок у Штеттинского вокзала. Шли гуськом, народ все тертый, наглый, идут поплевывают, сигаретами дымят. Спереди и сзади лягавые, а старуха Ванда Губрих, пьяная в дым, как всегда во главе шествия; ну, а потом — обычный скандал в участке, а Мицци, она же Соня, плакала навзрыд у Евы на груди: ведь теперь все узнают в Бернау!.. Что делать?.. Один из агентов выбил сигарету из рук пьяной Ванды, и та, скверно ругаясь, сама пошла в камеру и захлопнула за собой дверь…

Смотрят Ева и Мицци друг на друга. Ева снова подзуживает:

— Тебе придется теперь глядеть в оба!

— Да что ж мне делать? — канючит Мицци.

— Твой кавалер, сама должна знать, что делать!

— А если я не знаю?

— Только не реви, пожалуйста. — А Герберт сияет.

— Парень в порядке, — будьте уверены, и я очень рад, что он наконец всерьез принялся за дело. Он уж наверно все обдумал — ведь это стреляный воробей!

— Ах, боже мой, Ева…

— Ну, полно реветь, сказано, не реветь, слышишь? Я тоже за ним присмотрю.

Сказала, а сама думает: "Нет, не стоишь ты Франца. Куда тебе? Ну, чего нюни распустила? Вот дуреха, индюшка! Так бы и закатила ей пару плюх!"

* * *

Трубы! Фанфары! Бой в разгаре, полки наступают, трара, трари, трара, тут и артиллерия, тут и кавалерия, на земле пехота, в небе — самолеты, трари, трара, вперед на врага! Наполеон в таких случаях говаривал: "Вперед, вперед, на вражий стан! Дождь прошел — ползет туман. Рассветет — возьмем Милан! Ордена вас ждут, ребята, лучше всех — судьба солдата! Трари, трара, трари, трара".

На сей раз Мицци не пришлось долго реветь и ломать себе голову над тем, что ей делать. Все само собой образовалось.

Рейнхольд заскучал, места себе не находит. То у себя сидит, то у своей шикарной подруги, то в магазин наведается, где Пумс товар сбывает. А делать-то все нечего, — вот он и стал умом раскидывать. Деньги и отдых ему не впрок, такой уж он. Как заведутся у него деньги, — так и заскучает! Пить он тоже не мастак. Лучше уж сидеть в пивной, ходить волоча ноги к стойке за кофе да обделывать разные делишки. Сидит он, слушает, что кругом говорят, и зло его берет. Куда теперь ни придешь, к Пумсу ли, или в другое место, — всюду торчит Франц, остолоп этот, скотина однорукая; корчит из себя важного барина. Видно, мало ему досталось; святошей прикидывается, словно и мухи не обидит! Чего-то он от меня хочет, стервец! Это как дважды два четыре! Веселый ходит, довольный — житья от него не стало; только займешься чем-нибудь, а он уж тут как тут. Пора за него взяться. Пора!

Ну, а что же делает Франц? Кто, Франц? Да что ж ему делать? Гуляет себе по белу свету, поглядишь на него — само спокойствие, сама безмятежность. Что с ним ни случится — с него как с гуся вода. Бывают же такие люди, не так уж часто они встречаются, но бывают.

Вот, к примеру, близ Потсдама жил такой человек. Его потом "живым трупом" прозвали. Некто Борнеман. Ну и номер он выкинул. Изъяли его из оборота, он и отсиживал свои пятнадцать годков в каторжной тюрьме. Сидел, сидел, а потом сбежал. Впрочем, виноват, он не из Потсдама был, а из Анклама — есть под Анкламом такое местечко Горке. Да, а сидел он в Нойгарде. Ну вот, идет он к себе домой, дошел до берега Шпрее, смотрит — утопленник плывет… Вот Нойгард, то бишь Борнеман из Нойгарда, и говорит себе: "Я ведь в сущности-то умер для мира". Забрал бумаги утопленника, а ему подсунул свои; так вот и стал мертвецом на законном основании. Узнала жена про его смерть и говорит: "Что же тут делать? Бог дал — бог и взял, умер человек, и дело с концом, и слава богу, что это мой муж, а не другой кто! Невелика потеря! Все равно сидел он полжизни, так что туда ему и дорога". Но наш Борнеман — Отто его звали — вовсе не умер. Притопал он в Анклам и решил, что надо ему при воде оставаться. Он и раньше воду любил. Вот и стал там рыбой торговать. Торгует он рыбой и зовется теперь Финке. А Борнеман приказал долго жить. Но сцапать его все-таки сцапали! А почему и каким образом, это вы сейчас услышите, только смотрите со стула не свалитесь.