Берлин-Александерплац

И надо же было случиться, чтоб его падчерица нанялась прислугой в Анклам, вы только подумайте, свет так велик, а ее угораздило приехать именно в Анклам, и вот встречает она тут воскресшего рыбника, — а тот уже здесь который год живет, про Нойгард и не вспоминает. А девчонка тем временем выросла и выпорхнула из гнезда. Он ее, натурально, не узнал, но зато она его — в один момент. И говорит ему:

— Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, вы не папа наш будете?

А он:

— Что ты, рехнулась?

И так как она ему не поверила, кликнул он жену и пятерых (читай: пя-те-рых) детей, те в один голос подтвердили, что он, мол, Финке, торговец рыбой. Ну да, Отто Финке, вся деревня его знает. Финке — он и есть Финке, это каждый знает, а Борнеман давным-давно помер.

И ведь ничего он худого девчонке не сделал, а она от него не отстала. Девичья душа — потемки! Ушла она, но мысль об отчиме крепко засела у нее в голове. И вот она взяла и написала в Берлин в уголовную полицию: "Я несколько раз покупала рыбу у господина Финке, но как я его падчерица, то он не считает себя моим отцом и обманывает мою мать, потому что у него пятеро детей от другой". Плохо все это кончилось: имена свои эти дети, положим, сохранили, но с фамилией у них дело вышло дрянь. Фамилия их оказалась вдруг Хундт да еще через "дт", такая уж была девичья фамилия их матери; а сами они все поголовно попали в незаконные дети; про таких в Гражданском кодексе сказано: "Внебрачный ребенок и его отец считаются не состоящими в родстве".

Вот и наш Франц точь-в-точь, как этот Финке. Живет — и в ус не дует. Само спокойствие. Напал на него как-то зверь лютый и руку ему отгрыз; да только он зверя того укротил, и зверь теперь не ест, не пьет, рычит да на брюхе ползает. И никто из дружков Франца не видит, как он того зверя укротил. Один только человек об этом знает, да помалкивает. Шагает Франц твердо и головушку свою бесталанную носит гордо. Живет он по-своему, другим не чета, да совесть у него чиста. А вот человек, которому он уж и вовсе ничего плохого не сделал, только и думает: "Что ему надо? Что ему от меня надо?" Этот человек видит все, чего другие не видят, и все понимает! Казалось бы, что ему до Франца? Ноги у Франца крепкие, затылок бычий? Сон здоровый? — Ну и пусть себе! Так нет же! Раздражает его все это, покою ему не дает! Он Францу этого не спустит! Что же будет? Что?

Вот так порыв ветра распахнет ворота, и вырвется из загона испуганное стадо… А надоест льву назойливая муха, — прихлопнет он ее лапой да как зарычит!

Повернет надзиратель ключ в замке, и выйдет на волю толпа преступников — насильников, взломщиков, воров и убийц…

Целыми днями расхаживает Рейнхольд взад вперед у себя в комнате или сидит в пивной у Пренцлауертор и все думает и так прикидывает и этак… И вот в один прекрасный день, узнав о том, что Франц отправился вместе с жестянщиком присматривать очередное дело, Рейнхольд пошел к Мицци. Эх, была не была!

А та его до сих пор и в глаза не видела. Смотреть-то вроде не на что, но ведь как посмотреть, верно, Мицци? Он недурен собою, сумрачный только, вялый, желтый, больной наверное, а так — недурен!

Да ты посмотри на него как следует, дай ему ручку и вглядись повнимательнее в его лицо. Это лицо, Мицекен, для тебя больше значит, чем все лица, какие есть на свете, и Ева и даже твой милый Франц — для тебя теперь не так важны. И вот этот человек поднимается к тебе по лестнице. День сегодня самый обыкновенный, четверг, 3 сентября, ну погляди же, неужели ты ничего не подозреваешь, не знаешь, не предчувствуешь свою судьбу?

Какова же твоя судьба, крошка Мицци из Бернау? Ты молода, зарабатываешь деньги и любишь своего Франца. Вот потому-то поднялась к тебе по лестнице и встала перед тобой и пожимает твою ручку Францева судьба, отныне она и твоя судьба. Впрочем, лицо этого человека не стоит особенно разглядывать — посмотри лучше на его руки. А что? Ничего особенного; руки как руки — в серых кожаных перчатках.

На Рейнхольде — его лучший костюм, Мицци сначала растерялась — не знает, как себя держать с гостем, уж не Франц ли его подослал, на пушку ее берет! Нет, не может быть! А тут он и сам сказал, чтобы она Францу не говорила о его визите — Франц ведь такой мнительный. Ему, Рейнхольду, необходимо поговорить с ней кое о чем. Дело в том, что с Францем, собственно, трудно работать, как-никак у него только одна рука! Да и зачем ему вообще работать, это ребята никак в толк не возьмут. Ну, тут Мицци смекнула, куда он гнет, и вспомнила, что говорил Герберт о намерениях Франца.

— Нет, — отвечает она, — зарабатывать деньги, если на то пошло, ему не так уж нужно, потому что есть люди, которые ему всегда помогут. Но ему-то этого мало, он ведь мужчина и без дела не хочет сидеть.

— Верно, — говорит Рейнхольд, — верно! Пусть работает. Но только работа-то наша не простая, тут иной и с двумя руками не справится.