Берлин, Александрплац

Франц Биберкопф борется с врачами. Он не может вырвать у них из рук резиновую трубку, он не может вытащить ее из носа, они льют масло на резину, и зонд проскальзывает в зев и в пищевод, и яйца и молоко текут в желудок. Но когда кормление окончено, Франц начинает давиться, и его рвет. Это очень тяжело и мучительно, но достигнуть этого можно, даже когда у вас связаны руки и вам никак не засунуть себе пальца в рот. Можно вполне научиться выблевывать таким образом все что угодно, и мы еще посмотрим, кто кого переупрямит, врачи ли Франца или Франц врачей, и сумеют ли они заставить его остаться жить в этом проклятом мире. Я тут вовсе не для того, чтоб врачи делали надо мной всякие опыты, а что со мною на самом деле, они все-таки не знают.

И Франц как будто одерживает верх и день ото дня все слабеет и слабеет. Врачи пробуют взять его и так и сяк, уговаривают, щупают пульс, кладут повыше, кладут пониже, делают ему впрыскивания кофеина и камфары, вливают в вены поваренную соль и виноградный сахар, обсуждают у его койки шансы применения питательных клизм, а может быть, следовало бы заставить его подышать кислородом, потому что ведь маску он с себя стащить не может. А Франц думает: чего это господа врачи так обо мне беспокоятся? Ведь вот умирает же в Берлине ежедневно не менее 100 человек, но когда кто заболеет, то доктора ни за что не дозваться, если у больного нет денег. Ко мне же они так и льнут, хотя и вовсе не для того, чтобы помочь. Сам по себе я для них так же глубоко безразличен сегодня, как был глубоко безразличен вчера, а представляю интерес лишь потому, что они не могут со мной справиться. Вот они и сердятся и не хотят с этим примириться, нипочем, потому что умирать здесь не полагается, потому что умереть – есть нарушение порядка и дисциплины в этом заведении. Если я умру, им, пожалуй, будет нагоняй, а кроме того, меня хотят судить из-за Мици и еще за что-то, так что сперва меня надо поставить на ноги, ведь это ж настоящие холуи, подручные палача, не сам палач, а именно его подручные, а еще расхаживают в докторских халатах, ни стыда у них, ни совести.

Среди заключенных арестантского барака ползет язвительный шепоток после каждого такого посещения, когда врачи, бывало, намучаются с Францем, а он себе лежит и хоть бы что! Уж они ему и новые впрыскиванья, и то и се, чего доброго, его еще на голову поставят, выдумали теперь сделать ему переливание крови, да откуда ее взять, кровь-то, такого дурака тут, пожалуй, не найти, чтоб согласился дать кровь, уж оставили бы беднягу в покое, вольному воля, спасенному рай[732], раз человек так хочет, то уж он хочет. В конце концов, во всем бараке только и разговору что о том, какое впрыскиванье сделали нашему Францу сегодня, и арестанты злорадно посмеиваются вслед докторам, потому что с Францем им не справиться, руки коротки, это кремень-парень, самый что ни на есть крепкий, и он им всем покажет, он знает, чего хочет.

Господа врачи надевают в ординаторской белые халаты, это – главный врач, его ассистент, стажер и практикант, и все они в один голос говорят: ступорозное состояние[733]. Молодые врачи придерживаются особого мнения; они склонны считать состояние Франца Биберкопфа психогенным[734], то есть что его оцепенение вызвано душевными переживаниями и представляет собой болезненное состояние внутреннего торможения и связанности, которое можно было бы, пожалуй, при помощи анализа объяснить как возврат к древнейшим формам сознания[735], если бы – ах это «если бы», это досадное «если бы», как жаль, это «если бы» все дело портит, – если бы Франц Биберкопф наконец заговорил и вместе с ними принял участие в совещании, как ликвидировать этот конфликт. Молодые врачи имеют в виду проделать с Францем Биберкопфом нечто вроде Локарно[736]. Из этих молодых врачей, двух стажеров и одного практиканта, кто-нибудь каждый день после утреннего или вечернего обхода является к Францу в маленький, защищенный решетками изолятор и по мере возможности пытается завести с больным разговор. Для этого применяется, например, метод игнорирования: с Францем говорят, как будто он все слышит, да так оно и есть на самом деле, и как будто его можно таким образом соблазнить выйти из своей изоляции и прорвать блокаду.

Когда это не удается, один из стажеров добивается того, что из физиотерапевтического кабинета приносят электрический аппарат и принимаются лечить Франца Биберкопфа фарадизацией[737], подвергая действию тока верхнюю часть тела, главным образом – челюсти, шею и дно рта. Эту последнюю полость следует подвергнуть особенному возбуждению и раздражению.