Берлин, Александрплац

К Францу подсаживается на койку старик с багровым от пьянства носом. «Послушай, брат, открой ты наконец свои буркала, меня-то хоть послушай. Я ведь тоже филоню. Home, sweet home[724], сиречь дом мой, дом родной[725] – для меня он в земле сырой. Раз у меня нет своего крова, то пусть меня похоронят. Эти микроцефалы[726] хотят превратить меня в троглодита[727], в пещерного человека, и заставить меня жить в этой пещере. Ты же ведь знаешь, что такое троглодит, это – мы, вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов, вы жертвою пали в борьбе роковой, любви беззаветной к народу, вы отдали все, что могли, за него, за жизнь его, честь и свободу. Это мы, понимаешь? А деспот пирует в роскошном дворце, тревогу вином заливая, но грозные буквы давно на стене чертит уж рука роковая[728]. Я, брат, самоучка, я до всего, что знаю, сам, своим умом дошел, по тюрьмам да по крепостям, а теперь вот засадили меня сюда, народ берут под опеку, я, понимаешь, угрожаю общественной безопасности. Что ж, так оно и есть. Я – вольнодумец, могу тебе сказать, вот ты меня видишь, как я тут сижу, и я самый тихий человек в мире, но если меня раздразнить. Но падет произвол и воспрянет народ, великий, могучий, свободный, прощайте же, братья, вы честно прошли свой доблестный путь благородный[729].

Знаешь, коллега, открой-ка чуточку глаза, чтоб я заметил, что ты меня слушаешь, вот так, больше не надо, не бойся, я тебя не выдам… а что ты такое натворил? Убил кого-нибудь из этих тиранов? Смерть палачам и супостатам[730], ну-ка, давай споем. А то, знаешь, лежишь-лежишь, я всю ночь не могу заснуть, на дворе-то погода разыгралась, вумм, вумм, слышишь, того и гляди снесет весь наш барак. Так ему и надо. Ну вот, сегодня я всю ночь высчитывал, сколько Земля делает оборотов вокруг Солнца в одну секунду, считаю я, считаю, решил, что 28, и вдруг мне кажется, что рядом со мной спит моя старуха и я ее будто бужу, а она мне говорит: ты, старичок мой, не расстраивайся, но только все это был сон.

А посадили меня сюда за то, что я пью, а когда я пью, я бываю злой-презлой, но только на себя самого, и тогда меня так и подмывает разбить, разнести на кусочки все, что ни попадется мне под руку, поскольку я тогда над собою не волен. Вот раз, понимаешь, пришлось мне пойти в казначейство за пенсией. Вижу я, сидят в канцелярии этакие субчики, грызут вставочки и воображают себя важными господами. Я ка-ак распахну дверь да ка-ак гаркну! А они меня спрашивают: Что вам тут надо, кто вы вообще такой? Тут я ка-ак хвачу кулаком по столу! С вами, – кричу, – я даже не желаю разговаривать. С кем имею честь? Моя фамилия Шегель, прошу дать мне телефонную книгу, я желаю говорить с президентом республики. Ну а потом я устроил там настоящий погром – переколотил в канцелярии все, до чего успел добраться, не исключая двоих из этих субчиков».

Вумм – удар, вумм – другой, вумм – тараном, вумм – ворота в щепы! Грохот, раскаты, треск, гул. Кто же этот изолгавшийся субъект, этот Франц Биберкопф, этот сломанный паяц? Он, кажется, хочет дождаться первого снега, тогда, думает он, мы сойдем со сцены и больше не появимся. Уж что он может надумать, ведь такой человек вовсе не в состоянии думать, на это у него в башке смекалки не хватит, и такой-то человек хочет лежать тут и фасон задавать. Погоди, мы тебе покажем, где раки зимуют, у нас, брат, кости железные, трррах – держитесь, ворота, бабах – трещите, ворота, дыра в воротах! Держитесь, тррах – и нет уже ворот, зияет брешь, пролом, вумм, вумм, держитесь, вумм, вумм!

И вот в завывании бури слышится вдруг какой-то стук, среди рева и воя все громче и громче какое-то щелканье. Женщина поворачивает свою шею на багряном звере. У него – семь голов и десять рогов[731]. Она регочет, в руке у нее бокал, она издевается, поглядывает за Францем, а с повелителями бури лезет чокаться: га-га-га, га-га-га, не волнуйтесь, пожалуйста, господа, совершенно не стоит волноваться из-за этого человека, ведь у него осталась только одна рука, и мяса и жира на нем тоже нет, скоро ему совсем крышка, ему кладут уже грелки в постель, и кровью его я уж тоже упилась, крови у него осталась самая малость, кичиться ею ему больше не придется, где уж там. Так что я вам говорю, господа, не волнуйтесь.

Это происходит у Франца на глазах. Блудница вертится, хохочет, подмигивает. Зверь медленно ступает под нею, трясет своими семью головами.

Виноградный сахар и впрыскивание камфары, но в конце концов в дело вмешивается кто-то другой