Берлин, Александрплац

Когда тебя обманул Людерс, я впервые заговорила с тобой, но ты стал пить и ты себя – сберег! Тебе сломали руку, жизнь твоя, Франц, была в опасности, но сознайся, ты ни на секунду не думал о смерти, я послала тебе все, но ты не узнавал меня, и если ты даже догадывался, что это я, то лишь с тем большим ужасом и отчаянием убегал от меня. Тебе никогда не приходило в голову отречься от себя и от того, что ты предпринимал. Ты судорожно цеплялся за силу, и все еще не прошли эти судороги, хотя, как ты сам видел, сила ничем не может помочь, ничем, наступает такой момент, когда она ничем не может помочь, и смерть не споет тебе свою ласковую песнь и не наденет тебе на шею свое ожерелье, которое тебя задушит. Я – жизнь и истинная сила, и наконец-то, наконец-то ты не хочешь больше оберегать себя[746].

– Что? Что ты говоришь обо мне? Что ты хочешь со мною сделать?

– Я – жизнь и подлинная сила[747], сила моя сильнее самых огромных пушек, ты не хочешь жить где-нибудь в безопасности от меня. Ты хочешь испытать себя, познать себя, жизнь без меня ничего не стоит. Приблизься ко мне, чтоб меня видеть как следует. Ведь ты же лежишь на дне пропасти. Я дам тебе лестницу, и у тебя появится новый кругозор. Ты взберешься теперь ко мне, я протяну ее тебе, правда, у тебя только одна рука, но ухватись ею покрепче, ноги у тебя сильные, ухватись покрепче, полезай смело, иди сюда, иди.

– Я не вижу твоей лестницы в темноте, где ж она у тебя, да и с одной рукой мне никак не влезть.

– Ты полезешь не рукой, а ногами.

– Я не смогу удержаться, то, что ты требуешь, немыслимо.

– Ты просто не хочешь приблизиться ко мне. Погоди, я тебе посвечу, тогда ты найдешь дорогу.

Тогда Смерть вынимает правую руку из-за спины, и выясняется, почему она прятала ее за спиною.

– Если у тебя не хватает смелости прийти ко мне в темноте, то я посвечу тебе, ну, ползи.

И в воздухе сверкает топор, сверкает, гаснет.

– Ползи, ползи.

И когда она взмахивает топором, взмахивает им сверху за его головою вперед и дальше по дуге, описывая рукою круг, то кажется, что топор вот-вот со свистом вырвется и улетит. Но уже снова вздымается ее рука за его головою и снова взмахивает топором. Топор сверкает, падает, рассекает воздух, вонзается, вонзается, и уже снова свистит, свистит, еще и еще.

Взлети вверх, пади вниз, вонзись, вверх, вниз, хрясь, вверх, вниз, хрясь, вверх, хрясь, вверх, хрясь.

И при вспышках света и в то время, как топор взлетает, сверкает и рубит, Франц ползет ощупью по лестнице и кричит, кричит, кричит. Но назад не ползет. Кричит Франц. Вот она, смерть.

Франц кричит.

Кричит Франц, ползет и кричит.

Он кричит всю ночь. Пустился-таки в путь наш Франц.

Он кричит до зари.

Он кричит до утра.

Вверх, вниз, хрясь.

Кричит до обеда.

Кричит после обеда.

Вверх, вниз, хрясь.

Вверх, хрясь, хрясь, вверх, вверх, хрясь, хрясь, хрясь.

Вверх, хрясь.

Кричит до вечера, до самого вечера. Наступает ночь.

Кричит в ночь, Франц кричит в ночь.

Тело его продвигается все дальше вперед. От его тела отрубается на плахе кусок за куском. Его тело продвигается вперед автоматически, должно продвигаться, не может иначе. Топор вихрем крутится в воздухе. Сверкает и падает. Отрубается с каждым ударом по сантиметру. А по ту сторону этого сантиметра тело не мертво, оно медленно продвигается вперед, медленно и безостановочно, вперед и вперед, и ничего, не падает, все продолжает жить.

Те, кто проходит мимо его койки, останавливаются возле нее и приподнимают у него веки, чтобы посмотреть, сохранились ли рефлексы, и щупают пульс, который – как ниточка. Они вовсе не слышат этого крика, они только видят, что Франц открыл рот, и думают, что ему хочется пить, и осторожно вливают ему несколько капель жидкости, только бы его не вырвало, хорошо уж и то, что он больше не стискивает зубы. Как это возможно, чтоб человек был таким живучим?

– Я страдаю, я страдаю.

– Это хорошо, что ты страдаешь. Нет ничего лучше, чем то, что ты страдаешь.

– Ах, не мучь меня. Покончи со мной поскорее.

– Чего же кончать? Дело уж и так идет к концу.

– Покончи, покончи со мной. Это в твоих руках.

– У меня в руках только топор. Все остальное – в твоих руках.

– Да что же у меня такое в руках? Покончи скорее!

Но теперь голос ревет и становится совсем другим.

Ах, эта безмерная в нем ярость, неукротимая ярость, эта дикая, неукротимая, звериная ярость!

– Ага, вот оно до чего дошло? Значит, мне приходится стоять тут и разговаривать с тобой таким образом? Значит, по-твоему, я здесь в роли живодера или палача и должна придушить тебя, как ядовитую, кусающуюся гадину? Я звала тебя снова и снова, а ты принимаешь меня за шарманку, за граммофон, что ли, который можно завести, когда захочется, и тогда я должна звать тебя, а когда тебе надоест, то ты просто останавливаешь меня? Так вот за кого ты меня принимаешь? Ладно, ладно, принимай, но сейчас ты увидишь, что дело обстоит несколько иначе.

– Что ж я такое сделал, разве я не довольно мучился? Я не знаю никого, кому пришлось бы в жизни так же плохо, так же тяжело, как мне.