Берлин и его окрестности (сборник)

Хотя поневоле закрадывается мысль, что они всего лишь своего рода нимфы для варьете, порожденные американским политеизмом – будто специально созданные для конкурсов красоты дочери Артемиды (обитающей, разумеется, в Голливуде), пышущие здоровьем и дважды в неделю проходящие осмотр у дантиста. Позже, уже после представления, волею благоприятно подвернувшегося случая я встретился с девушками еще раз. Они возвращались домой, строем, попарно, как ученицы лицея, отправляющиеся на торжества по случаю национального праздника. За ними на низких, так называемых гигиеничных каблуках, какими беспощадно вытаптывается реакционные мужские иллюзии относительно грациозности женской походки, вышагивала танцмейстер, строгая дама в роговых очках. Они выглядели невероятно благопристойно, эти гёрлз, числом шестнадцать, уже в одиннадцать вечера отправляющиеся в свои гостиничные кроватки. И бравый пуританизм, осенявший их благочинное возвращение, был кровным братом той бесполой муштры, результаты которой они, полуголые, одинаковые, неразличимые, в два притопа три прихлопа без тени женской прелести демонстрировали из антракта в антракт, являя собой образец той нравственной чистоты, какой одержимы девушки в американских фильмах и американские законодатели в пылу борьбы за сухой закон. Довольно жуткое это было зрелище: созерцать добродетель в точно такой же наготе, в какой обычно, покуда еще был жив, представал только порок. Но теперь порок мертв! Бездыханный, лежит он на путях победного марша красоты и силы, растоптанный целомудрием, которое, впрочем, тоже давно уже не считается добродетелью.

Дас Тагебух, 05.04.1930

Берлинская индустрия развлечений

Иногда, в приступе нещадной меланхолии, я захожу наугад в любое берлинское ночное заведение, не то чтобы с целью поразвлечься, но скорее чтобы насладиться чувством злорадства, какое вызывает у меня зрелище этого поставленного на конвейер веселья. Моим малодушным опасениям, что испытывать тоску при виде увеселительных заведений меня заставляет всего лишь груз прожитых лет, противостоит объективное познание несказанно унылого однообразия международной ночной жизни. И в самом деле, сам механизм, посредством которого в наши дни производится и потребляется радость, упрощен и очевиден настолько, насколько человеческой натуре стала свойственна привычка волей-неволей искать пищу для удовольствий не в себе, а вовне, жадно ее притягивая и заглатывая. Иной раз кажется, что грубая эта тяга, добывающая и перерабатывающая себе пищу буквально из всего и из ничего, завладевает и всеми нашими душевными силами, цинично наживая капитал на потребности и необходимости человека хоть изредка веселиться. Больше того, создается впечатление, что эта огрубленная и усредненная индустрия увеселений мало-помалу породила единый для всех городов мира тип ночного гуляки со строго стандартными, в высшей степени незамысловатыми потребностями, удовлетворяемыми по одинаковым и простым правилам. Так что к двум часам ночи картина, открывающаяся нам в баре, танц-баре или в кафе-люкс в Берлине, Париже, Марселе или Каире будет всегда примерно одна и та же: ароматизированный дым интернациональных «эксклюзивных» сигарет стоит сизой пеленой, образуя под потолком своего рода газообразную завесу. Чем-то красным задрапированные лампы не столько распространяют, сколько скрывают свой свет. По интернациональным рецептам взбитые коктейли, химической пестротой напоминающие жидкие самоцветы, мерцают в одинаково недолитых и одинаково выпуклых стаканах объемом примерно в половину кокосового ореха. Пучки коктейльных соломок, желтых, надменных ломак, торчат в нарочито аляповатых металлических бочонках – этом единственном снисходительном напоминании о давно преодоленном, грубом и неотесанном периоде человеческой истории.